По воле Персеид

Иногда они меня спрашивали, во что верю я сама, но ясного ответа я не находила. Я часто представляла, что с последним дыханием жизнь просто обрывается, как у сбитых животных на обочине шоссе, которых так больно видеть. Порой же во мне поселялась уверенность, что параллельно с нашим существует еще и другой мир. В общем-то, если я и верила в бессмертие и встречи в следующей жизни, то ради себя же самой. Мне еще о многом нужно было договорить с теми, кого уже не было.

Я также понимала, что, коснись этой темы, я рискую увлечься настолько, что уйду в долгие рассуждения, а о своей основной задаче, рисовании, забуду. Шарль всегда удивлялся, насколько меня захватывал просмотр документальных фильмов о переживаниях людей, находящихся при смерти. Врач, тестировавшая меня на признаки аутизма, сказала бы, что это самый настоящий «специальный интерес». Лучше бы я, конечно, воспылала страстью к готовке или спорту, но мы не выбираем, что захватит нас с головой.

Один из пациентов рассказывал о том, что почувствовал, узнав свой диагноз, когда в дверь заглянула Лия. Я думала, что ей нужен Себастьен, но она не уходила, и я подошла к ней.

– Смарт хочет у тебя что-то спросить.

У меня брови так и поднялись от удивления.

– Мы же только что там были, двадцати минут не прошло…

– Я бы сходила сама, но ему почему-то тебя подавай.

Я обернулась на Себастьена. Лия мягко подтолкнула меня в спину в сторону выхода.

– Давай-давай, я тебя подменю. Уж не серди моего кумира.

Обычно я хожу быстро, но тогда тащилась по коридору еле-еле. Даже зашла по пути на сестринский пост выпить горячего шоколада и долго еще искала зефирки. Приятно было посмаковать сладкий бодрящий напиток перед тем, как меня опять окатят руганью. Я прошла по корпусу «Ласточки», остановилась перед комнатой Смарта, поздоровалась с Викторией Виже, пациенткой из комнаты напротив. Наконец, прочистила горло и постучала два раза по косяку двери.

– Входите, не заперто.

– Трудно запереть открытую дверь…

Смарт поперхнулся от услышанного и начал долго кашлять. От каждого приступа его сгибало. Я не знала, что предпринять: помочь, наблюдать со стороны или дождаться, пока кашель прекратится, но, поколебавшись несколько секунд, поставила шоколад и начала крутить ручку подголовника, пока не подняла изголовье кровати до такого уровня, чтобы Смарт мог сесть.

Он жестом попросил меня подать ему стакан воды, который стоял на тумбочке. Пристроив голову на подушке, явно изнуренный непомерным напряжением, он устремил глаза в потолок и тихо проговорил:

– Я столько за всю жизнь получил всяких наград и премий. Но одной у меня еще нет, и сегодня вечером вы поможете мне с этим.

Я присела на подоконник возле его кровати, молча ожидая продолжения.

– Хочешь знать, о чем я?

Я пожала плечами.

Он снова закашлялся, на сей раз от смеха.

– Ты поможешь мне скоропостижно скончаться. И тогда я буду засранец года.

И снова я промолчала. Я притворялась невозмутимой, но на самом деле просто боялась того, что он мог ответить на мои слова.

– Фабьена, верно?

– Да.

Он закрыл глаза.

– Допустим, у меня в тумбочке пистолет – что ты на это скажешь?

У меня на миг замерло дыхание. Я понимала, что он блефует, и главная задача была в том, чтобы ответить тем же.

– Я только что подала вам стакан, который стоял буквально рядом с вами.

Он приоткрыл один глаз.

– И?

– Что бы там у вас ни лежало, самому вам это просто не достать.

Губы его медленно растянулись в улыбке.

– Можешь сказать медсестре, что у меня голова болит?

Я аккуратно встала и направилась к кабинету Люси. Мне хотелось спросить ее, как наш новый пациент вел себя с ней несколько часов назад, когда только поступил в Дом «Птицы». Но я сдержалась. Что-то подсказывало мне, что очень скоро я сама это узнаю.

Оправдания

Осень выдалась холодной, и по утрам я чуть ли не силком вытаскивала себя из-под одеяла, чтобы вывести Ван Гога на прогулку. Шарль каждый раз смеялся, когда я показывалась в своем зеленом дождевике, красных резиновых сапогах и желтой вязаной шапочке, которую предусмотрительно купила сразу в трех экземплярах несколько лет назад. В таком виде я выгуливала Ван Гога всегда, даже в хорошую погоду, потому что ходить по кромке воды с собакой, для которой сплошное счастье поноситься по набегающим волнам, – это верный способ промокнуть с ног до головы.

До первых снегопадов мой маршрут был неизменен. Сначала – в булочную, где я наскоро завтракала сэндвичем, пока Ван Гог жадно обнюхивал все, что попадалось ему под нос, потом – вниз к воде, до нижней набережной, и, наконец, – назад к дому. Выходило плюс-минус девять километров, но, поскольку путь этот я проделывала по мокрому песку и в резиновых сапогах, ногам он казался едва ли не вдвое длиннее.

Шарль рано отправлялся работать на строительную площадку, и мне нравилось выпивать первую чашку кофе рядом с ним в постели. Я приоткрывала окно, чтобы было слышно, как шумит река, и он рассказывал мне, где был и что делал вчера. Какие дома строит, что за работы ведет, что недавно рассказали ему братья. Его страсть к работе меня восхищала.

И еще меня восхищало, как умел он, раз наметив план, неуклонно ему следовать до самого конца. Мне же, когда я приступала к чистому холсту, больше всего нравилось как раз не знать, что же в итоге получится. В то же самое время в обычной жизни мне всегда нужны были внешние рамки. По иронии свою свободу я обретала, лишь отдаваясь творчеству, – но я никогда не пыталась разгадать ее логику, боясь, что иначе могу ее потерять. И всякий раз, когда ученик замирал перед белым листом, я давала ему тот же совет, что помогал и мне:

– Просто доверьтесь себе.

Минуты, что мы делили с Шарлем ранним утром, всегда пролетали слишком быстро, и, чтобы их увековечить, я каждое утро фотографировала один и тот же край кровати с полом. Порой в кадр попадал спящий Ван Гог, а порой видны были только разноцветная простыня и залитые солнцем доски. В конце года я один за другим просматривала 364 снимка – и в них оказывался целый мир, хотя мы сами оставались за кадром. Воображению было вполне достаточно этого коллажа из рассветов, чтобы дорисовать спрятанную за ними сокровенную жизнь. Шарлю эти фотосессии поначалу были непонятны, но в конце концов он тоже оценил прелесть замысла, когда я вставила одну из фотографий в рамку и повесила ее над нашей кроватью.

Сделав ежедневное фото и допив кофе, я считала до пяти, выскакивала из-под одеяла и голая бежала прямиком в душ. Шарль смеялся, глядя, как я скачу, стараясь как можно меньше соприкасаться с холодным полом, и не упускал случая еще чуток подремать: только спустя минут пятнадцать я торопила его помыться, пока вода еще не остыла. Торопила, в общем-то, напрасно, потому что душ он предпочитал прохладный.

Я очень радовалась, что он любил утро так же сильно, как я. Каким счастьем бывало для нас пораньше лечь в пятницу, чтобы потом встать к пяти часам и вместе пойти на берег встречать начинающийся день! Два чудака. Как и он, я не хотела привыкать к реке. Я старалась вобрать в себя каждое мгновение, говоря себе, что, быть может, вижу восход солнца в последний раз. Жить с такими мыслями было тревожно. Но, потеряв отца и мать, я не могла думать, что вся жизнь – и любовь – у нас была еще впереди.

Я спешила жить, спешила осуществлять планы. Дуплекс, который мать завещала нам с Этьеном, покорил меня с первого взгляда – несмотря на то, что здесь и зародилась секта «Лунный круг». Пользуясь тем, что часть здания предназначалась для бизнеса, я собиралась оборудовать там собственную художественную студию. Все нужные для рисования принадлежности, как и в Доме «Птицы», были у меня уже под рукой. Несколько вечеров в неделю я бы вела уроки: задавала бы какую-нибудь тему, а дальше каждый ученик работал бы в своем стиле. И раз в месяц устраивала бы выставку. Но долгосрочный подряд Шарля и ремонт заставили отложить этот план до лучших времен. Впрочем, одно только знание, что он осуществим, наполняло меня радостным волнением.

Зато я успела преобразить жилые помещения на нижнем этаже: выкрасила все стены белой краской, повесила в ванной небольшую вышивку с голубыми цветами, обставила комнаты и гостиную. Чтобы не было пусто, заполнила все пространство растениями и нарекла его «Паузой». Это слово как нельзя лучше описывало то теплое чувство покоя, которым каждый раз окутывала и меня, и Шарля эта простая, но уютная обстановка, когда мы приходили сюда что-нибудь доделать. То, что мы смогли вдохнуть светлую душу в комнаты, которые давали приют стольким душам заблудшим, было чудом.

Еженедельно я спускалась полить цветы и вытереть пыль, как будто готовясь к скорому приезду важного гостя. Все встало на свои места через несколько месяцев, когда мне позвонила тетя Клэр. Именно ради нее, сама того не подозревая, я с таким трепетом ухаживала все это время за этими комнатами. Когда она попросила меня помочь ей оформить проживание в дэмонском доме престарелых, я спросила, не лучше ли ей будет поселиться у нас, на свободном этаже. По раздавшимся в трубке радостным возгласам я поняла, что мое предложение принято. Правда, сначала тетю пришлось немного поубеждать, что она точно нас не побеспокоит. Шарля новость тоже обрадовала, и он в тот же день готов был привезти тетю к нам. Через несколько дней она перезвонила мне сообщить, что собралась, что они посидели на прощание с друзьями и что она получила коробку шоколадных конфет от квартирной хозяйки, на лице которой читалась плохо скрываемая радость, оттого что спустя двадцать лет жилица все-таки съезжает, а значит, наконец-то можно втрое повысить аренду.

В Дэмон мы выехали рано, в субботу утром, и по мере того, как река исчезала из виду, сменяясь лесами, у меня к горлу начала подступать тошнота. Как будто меня заставили раздеться и рассматривать собственные шрамы. Я поняла вдруг, что не все раны до конца затянулись, хуже того, некоторые требовали лечения. Все три года я жила, глядя только вперед и не вспоминая о том, что оставила там, в трех часах езды к западу от реки. Вообще-то я сознавала, что только зарыла свое горе и весь пепел прошлого, – и с тех пор каждую весну напряженно готовилась накинуть сверху еще горстку земли, лишь бы ничего не пробилось наверх.

Как же я скучала по придорожным елям, которые, проносясь мимо, сливались теперь в бесконечную зеленую полосу! Их непрерывный пышный строй заботливо привел нас прямо ко въезду в Дэмон. Я попросила Шарля остановиться ненадолго у маяка: хотела убедиться, что он все так же прекрасен. Я закрыла глаза и снова открыла их, только когда Шарль заглушил мотор. При виде маяка мое сердце забилось, как будто я видела его в первый раз. Гордо возносясь над лесом, он был еще выше и величественнее, чем в моих воспоминаниях.

– Я и не знала, что так сильно соскучилась.

Шарль взял меня за руку и несколько мгновений глядел вместе со мной. Вылезая из пикапа, мы услышали чьи-то крики. Кричали из одного из больших окон верхнего этажа, где когда-то была моя мастерская.

– Эгей! Фаби! Эй! Фаби, привет!

Сын моего брата Кловис корчил рожи, прижавшись лицом к стеклу. Утерев слезы, я в ответ показала ему зубы, подняв указательным пальцем кончик носа. Он засмеялся – и мы, заразившись, тоже. Ван Гог, которого я держала на поводке, узнав голос мальчика, всполошился и не мог спокойно стоять на месте. Я внимательно осмотрелась. Кормушки были полны, многолетники не были задушены сорняками, а на крыльце, с обеих сторон от двери, даже висели кашпо с геранью. Я улыбалась как идиотка, не веря своим глазам. На балконе, зевая, показался Этьен – видимо, только встал с постели.

– А вы что это тут делаете?

– Да ты само гостеприимство… Мы приехали за тетей Клэр.

– Уже? Я думал, мне еще помогать ей с коробками.

– Наверное, она подруг попросила…

– Ну что, неплохо, да?

Он обвел рукой все, чем я только что любовалась.

– Если честно, при тебе даже как-то красивее стало.

– Да брось, ты просто давно здесь не была.

Подбежал Кловис и бросился ко мне в объятия.

– Ну надо же, как ты вырос!

– Фаби… Мы же у вас гостили на прошлой неделе!

– Знаю, это все магия маяка, не иначе…

Когда я уезжала и надо было как-то распорядиться имуществом, маяк я была готова только сдавать. О продаже и речи не было, я бы этого не перенесла. Я опросила всех знакомых, сотрудников кафе «Thym et Sarriette», даже предлагала поселиться там тете Клэр. Она только посмеялась, представив, как станет карабкаться на такую верхотуру: ей и в мастерскую-то мою не хватало духу подняться. Шарль тогда вдруг спросил, почему бы не уступить маяк Этьену – и я удивилась, как сама не додумалась до такого простого решения. Брат знал, как дорог мне маяк, и я радовалась, что детские воспоминания Кловиса сложатся именно здесь.

Я поставила Этьену три условия: исправно кормить птиц круглый год, ухаживать за цветами и несколько раз в месяц посылать мне весточки о том, как поживает тетя. На все условия он согласился – правда, закатил глаза по поводу цветов, тут же заметив, что садоводческими талантами не обладает. Судя по тому, как теперь выглядел сад, за эти три года брат сумел-таки их в себе раскрыть.

– Тетя, кажется, очень скучает.

Я собралась было защищаться, решив, что речь обо мне и о том, что я могла бы почаще звонить:

– Почему ты так думаешь?

– Она часто говорит о твоих папе и маме.

– Все по ним скучают, Этьен. И я больше всех…

Уже не слыша его ответа, я заключила его в объятия. Как обычно, он стал вырываться, жалуясь, что я обнимаюсь слишком крепко. То же самое, только наоборот, повторилось с Кловисом, который обнял меня крепко-крепко, даже, наверное, еще крепче, чем я Этьена. Я даже сделала вид, что лишилась чувств, понарошку обмякнув в его руках. Он, как всегда, рассмеялся. Шарль пожал обоим руки и обещал, что мы скоро закатим ужин в честь тетиного новоселья.

Перед тем как залезть в пикап, я задержалась перед маяком и смотрела на него, как будто прощалась со старым другом, – и по некой необъяснимой причине мне захотелось перекреститься. И почему мне взбрело это в голову?

– Я сейчас, уходя от маяка, перекрестилась…

Над Дэмоном шел дождь. Досадно, что тетя не выбрала для переезда солнечное утро. Шарль включил дворники и сказал:

– Может быть, ты хотела так его защитить? Мы иногда делаем странные вещи, когда что-то берет за душу. Ты ведь целых три года не приезжала.

Я сложила ладони в молитвенном жесте и, повернувшись к Шарлю, в шутку благословила его:

– Мой мальчик, сестра Фабьена видит, что сердце у тебя доброе.

Мы оба рассмеялись, но все-таки он был прав. Все это время я отвергала все приглашения Этьена приехать и поглядеть, как он обустроился на маяке. Я боялась пожалеть, что выбрала реку.

* * *

Мы остановились перед тетиным домом. Уже с улицы мы увидели, что она ждет с вещами у выхода. По стеклянной двери сбегали капли, придавая всей сцене печальное настроение.

Расстояние от машины до входа я преодолела бегом, чтобы не слишком промокнуть. Чмокнув тетю Клэр в щеку и сказав, что от нее, как всегда, изумительно пахнет, я начала оглядываться в поисках мебели и ящиков, которые необходимо будет погрузить в машину. И тут же несколько опешила, обнаружив, что весь тетин багаж составляли три небольших чемоданчика. Один синий и два коричневых. Неужели жизнь длиной в шестьдесят девять лет могла занимать так мало места? Она заметила мое удивление и, легонько толкнув меня локтем, постучала пальцем по виску:

– Все самое важное – здесь. На тот свет возьму не стулья, а воспоминания.

– И секреты!

Она расхохоталась, как будто сама только что это сказала. Я ей позавидовала. Судя по реакции, секреты ее были прекрасны.

Шарль, до нитки промокший из-за того, что не бежал, а шел, взял тетю под руку и торопливо повел ее к пикапу. Я следом покатила под дождем чемоданы, на этот раз без спешки. Ни детей, ни мужа у тети не было. Мне всегда хотелось знать, жалеет она об этом или выбрала такую жизнь сознательно. Спросить я никогда не решалась, но теперь была рада, что ей не придется встречать старость в одиночестве. Теперь нас будет разделять лишь одна лестница. Гораздо лучше, чем три часа езды на машине.

Я решила взять кофе и маффинов в «Thym et Sarriette» и попросила Шарля подождать меня минутку в машине, пока я схожу. Мне хотелось посмотреть, изменилась ли кофейня за те годы, что меня не было, и любопытство придавало мне храбрости.

Над головой раздался знакомый звон колокольчика – и я застыла на месте как вкопанная. За кассой стоял и обслуживал посетительницу Фридрих. В один миг перед глазами пронеслись годы, проведенные вместе, как славно мы вдвоем смеялись, наши ночи на маяке – и его лицо, когда он признался в измене. Я не видела его с той ночи, когда, пьяный, он явился ко мне и сказал, что я прекрасна, как река, но, когда она мелеет, можно по колено увязнуть в грязи и всяком дерьме.

Мимо меня с недовольным вздохом протиснулась еще одна посетительница, явно спеша. Я и правда загородила собой весь проход. Я попробовала шагнуть вперед или назад, но ноги меня не слушались. Лишь когда Фред поднял на меня глаза, я поняла: меня сковала или гордость, или неловкость. Какое именно из этих двух чувств, я разбираться не стала, счастливая уже тем, что обрела контроль над телом.

– Сколько лет, сколько зим! Как ты?

– Хорошо, вот приехала забрать Клэр, она переезжает к нам в дуплекс, в Сент-Огюст.

Выражение его лица изменилось, и эту гримасу я сразу же узнала. Ее он выдавал каждый раз, когда что-то казалось ему нелепым.

Я принялась судорожно выбирать маффины, торопясь как можно скорее покончить с покупкой и уйти отсюда. Краем глаза я видела, как он смотрит на меня.

– А ты все такая же красивая, Фаб.

– Мне, пожалуйста, три латте, два маффина с голубикой и один с шоколадной крошкой.

– Хоть и прошло три года, я тебя не забыл.

– И салфетки.

– Я жалею о том, что случилось.

Мое сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди.

– А суп дня сегодня вкусный? Еще его, пожалуйста.

– Я все испортил. Ты же моя единственная, черт подери!

– Я еще возьму лапшу. Да, а для супа…

– Все время хотел тебе написать или позвонить.

– Для супа мне нужна ложка.

– Мне так жаль, Фаб.

Я смотрела в сторону. Повисло молчание. Слава Богу, он, похоже, закончил. Я была готова перечислить все меню, лишь бы он понял, что я не хочу принимать участие в этом разговоре – только не здесь, не при гостях, которые уже, нимало не смущаясь, оглядывались в сторону кассы, желая узнать, кому это там старина Фридрих поет о любви.

Я всматривалась в него, пытаясь поймать хоть одно движение, которое подтвердило бы его искренность. Ничего не увидев, я кивнула и выдохнула короткое: «Окей…» – после чего он удалился готовить мой заказ. В то же мгновение что-то шелохнулось во мне, как будто желая освободиться и исторгнуться. Помню, на долю секунды я даже решила, что, раз к горлу подкатили слезы, я все еще его люблю. Но нет, ни сердца моего, ни тела Фридрих уже не волновал.

Он протянул мне пакет с маффинами, контейнер с супом, стаканчики с кофе и отмахнулся от моего кошелька, показывая, что это подарок. Мои щеки пылали. Я закрыла на секунду глаза и выдавила улыбку. Этим я надеялась сказать ему сразу многое, в том числе «мне тоже жаль, что все закончилось вот так».