По весеннему льду

 
Мельница Бога
Очень хороша.
Мельница Бога
Мелет не спеша.
Медленно, но верно
Ходит колесо.
Будет перемелено
Абсолютно всё.
 

Г. У. Лонгфелло «Мельница Бога»^[1]

«Ощущение счастья, ещё мне неизвестного, прошло сквозь сердце моё даже до боли».

Ф. М. Достоевский «Бесы»

Тома сидит с бабушкой около лампы. Бабушка читает вслух сказку, где одиночество мальчика-сироты превращается в радость, а вместо старого парка с грязными бутылками, вокруг расцветает волшебная страна с бесчисленными кустами роз. Нарисованные розы переплетаются со строчками, украшая книжные листы, а Тома, прижавшись к бабушке смотрит на картинки и мечтает. От старушки пахнет шерстяным платком и лекарствами, и немного жарко от яркого света стеклянной перевёрнутой груши с ослепительной нитью посередине. Лампа старая, с жестяным полукруглым верхом, выкрашенным оливковой краской. Для красоты на ней возложена аккуратная, связанная крючком белая накидка. Там, где у лампы сверху горит круглый блестящий шарик, в накидке имеется дырочка. Бабушка всё делает с умом.

Тома очень хочет спать, глаза просто слипаются, а мысли о «завтра» и очередном школьном дне, похожем на все предыдущие, как перечень предметов в дневнике, заставляют цепляться за строчки из книжки мёртвой хваткой. А может, заставляет цепляться что-то другое. Тревога растёт, становится страшно. Бабушкин голос меняется, делается то тихим и низким, то высоким и тонким. Тома смотрит на картинку, где луна, с тенью месяца на круглой щеке, грустно поливает светом пену цветущего сада, и вдруг понимает – рядом уже не бабушка. Свет лампы отражается от белой маски с тёмными неровными пятнами глазниц, губы, укутанные мягкими тёплыми морщинками, превратились в сомкнутую тёмную линию, и всё это неподвижно застыло в раме белого платка. Маленькая Тома боится пошевелиться, потому что, пошевелись она, и эта страшная гостья, заменившая бабушку, откроет глаза. Девочка пытается встать, но тут на пол падает вязальная спица, и звон этой спицы отзывается в груди страшной болью потери…

Задыхаясь, Тома проснулась. Пот заливал лицо, футболка на спине намокла. У соседей что-то невыносимо грохотало, разбивая утреннюю тишину на неровные уродливые осколки. Даже здесь, в своём доме за городом, не было покоя!

Она прислушалась и подумала, что весной всё громче. Громче орут птицы, громче играет музыка, громче хохочут подростки на улице; все звуки словно многократно усиливаются невидимым рупором. И этот страшный фоновый звон весны, это майское буйное крещендо как будто продолжало ужас её сна. Всё внутри разлаживалось, мысли начинали путаться, непонятная тревога усиливалась. Тома и так была натурой замкнутой и тревожно-мнительной, а весной и вовсе чувствовала себя не в своей тарелке. И всё время крутилось в голове: «Весной я болен…». Это немного утешало – не одна она такая, а в хорошей компании!

Тома села на кровати и выглянула в окно, отведя в сторону задёрнутые шторы. По соседскому участку бегал чёрный с подпалинами щенок, что-то у него было зажато в зубах. Она не могла разглядеть, что именно. Пустая банка из-под краски, что ли… Щенок периодически резко мотал головой, тряс банку и задевал ею о красивые литые перила соседского крыльца. Раздавался резкий лязгающий звук.

«Ясно…» – обречённо пробормотала Тома, а за дверью спальни недовольно коротенько и утробно гавкнул на своём матрасике сонный Баронет. Его тоже разбудили. Матвей уже спустился вниз, а Баронет, увидев, что хозяйка проснулась, торопливо подошёл и сунул тёплую лобастую голову ей под руки. Тома поцеловала пушистую белую макушку, потрепала любимцу мягкие уши и вздохнула. Странно побаливала голова, словно маленькие искры чертили завитушки под кожей. Тяжёлое чувство после кошмара начало таять как серпик месяца в светлеющем небе. За лесом шумели на шоссе машины, солнце уже залило ярким золотом стену соседнего дома. Утро начиналось.

Они перебрались за город недавно; небольшой посёлок располагался около леса, после леса начиналось поле, с длинной дорогой, которая поднимаясь и сбегая с холмов, вела к глубокому оврагу. Дом выбрали небольшой, но уютный, правда заросший высокой травой и ромашками двор нуждался в благоустройстве. Единственный член семьи, которого двор с ямами и пушистый, с терпким лекарственным ароматом ковёр ромашек вполне устраивал, был золотистый ретривер Баронет, любимец семьи и обладатель роскошной шерсти светло-палевого, почти белого окраса. Переезд состоялся уже несколько месяцев назад, но Тома до сих пор чувствовала острую радость от близости чудесного хвойного леса, вечеров около горящего камина, ночного дробного стука дождя о черепицу крыши, запаха мокрой травы из открытого окна…

В ванной тоже громыхнуло. Упал какой-то небольшой, но тяжёлый предмет, затем последовали приглушённые чертыхания – встал сын. И, по обыкновению, опаздывает на занятия. Снизу, из кухни, поднимался аромат свежесваренного кофе, это собирался на работу Матвей. Тома почувствовала угрызения совести – муж сам себе стряпает, а она валяется.

Она рывком поднялась, но осталась сидеть в кровати, потому что невесть откуда подкатила тошнотворная слабость. Тома пересилила себя, умылась, поглядывая в зеркало на бледное лицо с припухшими веками, спустилась вниз и взяла инициативу в свои руки. Матвей облегчённо уселся за стол и уткнулся в мобильник. Его затылок, казалось, рассматривал Тому с молчаливым неодобрением. Тома вздохнула.

– Мы видимся с тобой полчаса утром и час вечером, – горько констатировала она. – И ты предпочитаешь мне свой мобильник. Лёшка, кстати, с кем-то странным подружился. Мне кажется, это девочка, только я пока не спрашивала, кто. Слышала, как он тихонько по телефону с ней разговаривал. Они какие-то видео про мемориальные страницы в сети смотрят, Лёшка мне с умным видом про проспективную память вещал… Ну, тяга к темам смерти у подростков всегда, это понятно, но в такой вот заумной форме… не знаю даже… тревожно мне. Дизайн для страниц памяти… И, ты заметил, как он похудел? Дёрганый какой-то, поздно ложится очень, глаза на мокром месте… Он так на музыку реагирует?

Матвей посмотрел на Тому затуманенным взглядом; он занимался – конференции и встречи с иностранными коллегами требовали совершенствования коммуникативного английского. Английские фразовые глаголы явно побеждали её житейские излияния.

– Слушай, мать, тебе всегда тревожно! Ты же волнушка у меня, всегда говорю. Я целый день в клинике на авральном режиме, могу хоть утром и вечером почитать или посмотреть что-то интересное? Лешка взрослый парень, пятнадцать лет уже. Ничего с ним не случится. Себя вспомни в юности…

Тома вспомнила хипповскую длинноволосую юность, шатания с этюдником по городам и весям, сводившие с ума нехороших конформистов, предков-домоседов, и усмехнулась.

– Да, отливаются кошке мышкины слёзы. Мои бедные родители сполна хлебнули. Что же я для себя-то курортного режима желаю…

Матвей смягчился, отложил телефон, и сказал:

– Давай, и правда, попьём кофейку вместе. Я тут такое интересное видео смотрел, про коллективизацию… А что такое проспективная память?

– Это, ну вроде как память о будущем, о намерениях… Если речь идёт о страницах мемориальных, там можно заранее распорядиться своим контентом после смерти… Тем, что будет выкладываться.

– Жуть, – сказал Матвей. – А я-то наивный полагал, что хуже всего эти «синие киты». Или «синий кит». Ну, о чём все кричали…

– Не совсем жуть, – возразила Тома. И с умным видом добавила: – Всё сложнее.

Матвей рассмеялся, они уселись пить кофе, и следующие пятнадцать минут яростно обсуждали поросшие очень странным мхом времени кочки и ямы исторических событий, наблюдать которые своими глазами не имели возможности. Но, тревожили эти события их так, словно происходили сегодня. Может быть, им казалось, что ответы на те вопросы, которые ставит история, помогут понять, что происходит в нынешние «окаянные дни»?

Матвей, заведующий отделением детской гематологии неплохой государственной клиники, потихоньку левел, от происходящего вокруг странного полусна-полуяви, в котором сбились все прицелы. Бег к цели – бег тяжёлой работы, ответственности за больных, за подчинённых, за отделение – превращался в стояние на месте, как в сказке про Алису. Он бежал ещё быстрее, до боли в груди, до сердечных приступов, но по-прежнему был повязан странными законами, которые лишали больных детей необходимых лекарств, под знаменем борьбы за отечественного производителя, странными правилами распределения госфинансирования, несущими золотые потоки мимо нужд людей, лишь дразня их отблеском этого незримого богатства нефтяной державы, отношением к больным детям (да и взрослым) со стороны общества, которое пыталось отторгнуть их, не замечать, притвориться, что этого параллельного, замкнутого в себе самом, мира страданий просто нет.

На фоне политических мутных процессов и хитроумных потоков милитаристской пропаганды, которой заразился, казалось, весь мир, хотелось чего-то чистого и ясного, твёрдой основы, которая хотя бы немного даст ощущение социальной справедливости. Поэтому Матвей раскапывал, очищал этот странный, покрытый письменами множество раз, свиток исторической памяти, генерирующий ежегодно новые слои полуправды или откровенной лжи. Каждый день новости кормили свежими конфликтами и стычками между либералами и консерваторами, причём и те и другие легко меняли риторику в зависимости от конкретной задачи эмоционального воздействия на публику. Матвей знал одно – он будет делать всё от него зависящее, чтобы его «сад» процветал. И лучший из миров здесь был совершенно ни при чём. Просто он капитан своего маленького корабля и должен вести его сквозь все бури и штормы вперёд. У него есть отделение больницы и его семья. И он за них отвечает головой. Как бы пафосно это ни звучало.

Новая мифология росла мощными толстыми и ломкими стеблями, наполненными ядовитым, дурно пахнущим соком лжи. Целевой аудиторией книг и фильмов с ощутимым душком комикса, конечно, подразумевалась молодёжь, ведь люди, чьё детство пришлось на позднесоветское время, были избалованы фильмами старого кинематографа, где прекрасно уживались рядышком глубокие экранизации русской классики, гениальные картины Тарковского и вместе с этим обычные неплохие фильмы, очень аккуратно прошитые привычной идеологической нитью революционной романтики. Этому слою зрителей очень тяжело было впихнуть молодых сериальных актёров, играющих на уровне школьной самодеятельности, даже если в фильмы и сериалы, как масло в невкусную кашу, добавляли по штучке пожилых мастеров советского кино, которые вытягивали на себе беспомощные сцены и диалоги. Ещё тяжелее было впихнуть искажённый образ того времени, которое ещё помнили их родители, бабушки и дедушки.

Молодое поколение, в свою очередь, должно было выбрать какую сторону занять, ведь юности нужна борьба и вера в идею, но зачастую, утомлённые бесконечными политическими спорами в медийном пространстве, молодые люди полностью уходили от каких-либо социально-политических воззрений, и своей аполитичностью даже гордились.

Тома с годами стала убеждённым центристом, переболев горячкой агрессивного либерализма и не заразившись смертельным вирусом утопических идей, ведущих к ударному строительству рая на земле.

Знакомясь с материалами о сложнейшей советской эпохе, сотканной из целого змеиного клубка противоречий, она понимала, что история похожа на то самое дышло, которое можно поворачивать в разные стороны до бесконечности, удовлетворяя насущные запросы большой политики и общественного сознания. Что кровавые раны любой эпохи вечно, из тысячелетия в тысячелетие, присыпаются облегчающими боль памяти порошками достижений и побед, но не заживают от этого полностью. Понимала, что каждая человеческая судьба, попавшая в селевые потоки мощных революционных переворотов и сломов истории, достойна сострадания. А в стране со сложной и драматической историей, стране, где гражданские войны своим раскалённым ножом разрезали не только общество, но и отдельные семьи, взаимосвязь ненависти и любви, вины и прощения, становится той зыбкой почвой, в которой утопают все смельчаки, ступившие на исторические болотные тропы.

– Ты пойми, исторические процессы – жестокая вещь, – говорил ей Матвей, горячась всё больше. – Такую махину, такую огромную страну подняли! Мы имели общество с хотя бы идеей социальной справедливости, люди чувствовали себя защищёнными. А сейчас что? Жиреющий капитал, вконец осатаневшие олигархи и нищий народ? У меня на отделении есть мамочки, которые краски акварельные ребёнку купить не могут! Радуются, что волонтёры с ними рисуют. А ты рассказывала, что вам в художественной школе два раза в год бесплатно дорогущие коробки медовой акварели «Ленинград» выдавали. Прекрасной по качеству. Вот оно, твоё несчастное советское детство.

Тома вздыхала, какая-то неопределённая тяжелая печаль присутствовала во всех обсуждениях их родной истории.

– Матюша, извини, у меня всё просто. Я в принципе-то, согласна со теми, кто видит фактические заслуги советской власти; да, безграмотность ликвидировали в кратчайшие сроки, страну подняли, благодаря индустриализации, благодаря безумному энтузиазму народа, прежде всего. А такой энтузиазм на одном страхе не построишь, это мечта, это вера. Но! Для меня всё упирается в очень старый вопрос Фёдора Михайловича – можно ли здание справедливости, судьбы человеческой, построить на слезинке одного замученного ребёнка? Для меня ответ – «нет». Всё равно ничего не построить на фундаменте насилия. Даже если бы в лагерях безвинно пострадал только один человек. Даже если бы в позднесоветский период только одного диссидента кололи бы аминазином. Всё равно, мы были бы обречены. Так и случилось. Всё развалилось. Цель не оправдывает средства. Я не хочу жить в мире, где цель оправдывает средства. Уж не говоря об единой для всех идеологии. И, мне кажется, ты мыслишь историю как поле войны. Непрерывной. Знаешь, где-то у Лотмана было про особую логику войны в «Капитанской дочке». Люди действуют парадоксальным, непривычным образом. Исходя из этой логики. Но, ведь истины никто не знает… И невозможно всегда воевать. Пушкин и пытался донести до читателя, что своя правда есть у каждой воюющей стороны. Только уши каждой из сторон запечатаны ненавистью, которая не позволяет, не дает им услышать правду врага. Но, иногда, происходят странные вещи, и подаренный врагу заячий тулупчик, знаешь ли, спасает от смерти. Надо чаще просто про человечность вспоминать. А не про цели и средства.

Матвей тяжело вздохнул.

– Ты ещё не поняла, что большая политика, к сожалению, и есть война? Очень грязная штука. Но, ты права, истина всегда сложная. И складывается из разных правд. А если человек или даже целое общество считают себя её единственными носителями – это неправильно. Потому что тогда начинается процесс «причинения добра» всем окружающим. Несмотря на их отчаянное сопротивление.

– Вот именно… Несмотря на сопротивление. А всегда важна свобода выбора. – заметила Тома. – А вообще, тебе бежать пора. А мне с Бари гулять. Наверное, только в нашей стране за утренним кофе супруги могут до хрипоты спорить об истории и политике!

Матвей вскочил, заторопился, а Тома сказала тихо:

– Знаешь, какая-то тревога последнее время. Как будто что-то плохое рядом…

Матвей буркнул:

– Нам с тобой надо в спортзал ходить, забросили оба, тут не только тревога, куча болячек появится. Всё-таки, когда полтинник не за горами, надо не только нервничать, надо здоровьем заниматься!

Тома задумалась. Да, он прав, он целый день в клинике, постоянный стресс, маленькие пациенты, их родители, заботы о ремонте отделения. Ещё и курит, хотя, слава богам, заменил сигареты на трубку. Она постоянно за компом: либо пишет текст, либо читает. Откуда тут взяться здоровью и бодрости? Мужа природа одарила худощавой спортивной фигурой, а Тома вынуждена была наматывать километры с собакой, да изредка крутить педали тренажёра, чтобы не превратиться в пышку. К ней лишние килограммы прилипали радостно и легко, как маленькие дети к доброй родственнице.

– Я хоть с собакой гуляю, а тебя даже на улицу не выпихнуть, – запоздало парировала Тома, но негромко, вполголоса.

– Пап, ты подкинешь? – запыхавшийся Лёшка схватил кружку, быстро плеснул туда кофе и залпом, как лекарство, выпил. Несколько коричневых капель осталось на столе, составив интересную кляксу, похожую на трёхногого слоника.

– Да, конечно… – Матвей уже одевался.

Тома смотрела на обоих и думала, как же они похожи! Оба высокие, русоволосые, только у Матвея глаза серые, а у сына такие же странные, желудёвые, как у неё. И совершенно одинаковой улыбкой. Только муж был всегда оптимистично настроен и спокоен, лишь лёгкое дрожание рук выдавало порой усталось, а сын плохо переносил любые неудачи, частенько тосковал и впадал в длительные состояния мрачных раздумий. «Ну, это явно от меня», – как правило, думала Тома, вытаскивая своего ребёнка из очередного омута вселенской скорби по пустячному поводу.

Потом была привычная толкотня в коридоре. Не находился ролик для чистки одежды, Баронет, из-за которого этот валик был так необходим, мешался под ногами, и на него кричали; потом выяснилось, что сыну в школу нужна записка от родителей, и Тома лихорадочно настрочила своим бисерным с завитушками почерком о пропуске занятий из-за плохого самочувствия.

Наконец хлопнула дверь, и Тома осталась одна. Вернее, с Баронетом. Пёс умильно посмотрел ей в глаза и ткнулся влажным носом в руку.

– Да сейчас. Идём-идём, – пробормотала Тома. – Дай только кофейку глотну. Все бегают как психованные…

Она с сожалением посмотрела в пустую турку, с тёмным густым остатком на дне, вздохнула и достала банку с растворимым кофе. Вооружившись кружкой напитка, необходимого для дальнейшей жизнедеятельности, она села за стол, к ноутбуку. Быстро проверила почту, взглянула на колонку новостей, потом хотела перейти к работе, но что-то заставило её вернуться глазами к новостям.

«Рождённый по чужому паспорту!» – гласил заголовок. Потом следовал довольно сумбурный рассказ женщины, имя её было изменено, написавшей в редакцию известного издания письмо с ужасающими фактами о своей покойной подруге. Женщина утверждала, что подруга в далёкие девяностые фактически купила ребёнка юной девушки-студентки. Преступление помогла совершить мать студентки, работавшая в родильном доме санитаркой. Написавшая в редакцию объяснила, что при жизни подруги хранила её тайну, тем более, общались они крайне редко, а после её смерти начала испытывать сильные нравственные страдания. При этом связаться с родственниками мальчика напрямую она почему-то боялась. Редакция деловито сообщала, что оба отца, фактический и биологический ознакомлены с письмом. Далее, было напечатано интервью биологического отца мальчика, вполне успешного художника-живописца, который даже не подозревал о существовании сына.

Заканчивалась статья многообещающим – «Подробности встречи мальчика с биологическим отцом смотрите в июньском выпуске программы «Честный разговор!»

Тома поёжилась от упоминания о скандальном шоу (судя по всему, автор письма рассчитывала именно на подобное развитие событий) и словно провалилась в яму памяти, неожиданно, не успев ухватиться за осыпающиеся края реального времени. Она удивительно чётко вспомнила маленькую тесную квартиру родителей, где они с Матвеем жили после рождения сына. Вспомнила, как кормила вечером крошечного Лешку, а по телевизору показывали новости. Лицо молодой черноволосой женщины, лишённое какого-либо выражения… Словно во сне она медленно повернула голову к репортёру, посмотрела на него несколько секунд и отвернулась, не ответив на вопрос. Пожилой мужчина, который просит похитителей вернуть внука. Он трёт щёку, руки с крупными узловатыми венами трясутся. А потом кадры – блочная пятиэтажка, снег, и в снегу женское тело, лицом вниз. Чёрные волосы рассыпались, одна рука вывернута под неестественным углом. Сюжет уже закончился, а Тома так и сидела, прижав к себе заснувшего ребёнка. Там – у матери похитили сына около женской консультации, здесь – фактически продали в роддоме.

Она тогда рассказала Матвею про эту ужасную историю, и он посоветовал ей поменьше смотреть новости, а то молоко пропадёт. Потом она ещё долго ждала каких-то сообщений о похищении, ждала, может, родственникам вернут мальчика. Но больше ничего не услышала, а персонального компьютера в доме тогда ещё не водилось, и всемирная сеть ещё не манила их своими бесконечными возможностями.

Баронет тихонечко заскулил в коридоре, и Тома, очнувшись от воспоминаний, быстро собралась и пошла с собакой на прогулку. Их дом располагался в конце улицы, близко к лесу. Баронет радостно трусил вперёд, помахивая пушистой метёлкой хвоста и обнюхивая, по ходу движения, оставленные собратьями важные послания. Это напоминало собачий утренний просмотр соцсетей. Они подошли к строительным вагончикам, которые кучкой приютились за высоким деревянным забором. В будке около вагончика залаяла собака и тут же выскочила, весело виляя коротеньким хвостом.

– Привет, Волчок, привет, – пробормотала Тома.

Зимой, во время сильных морозов, жители посёлка подкармливали этого смешного рыженького с тёмными пятнами пса, который при приближении к нему скалил мелкие зубы, не переставая салютовать свёрнутым в бублик хвостом. Собаку, которой хозяин недавно открытого магазина стройтоваров выделил холодную будку с сеном, все жалели, а на пожилого седого рабочего-вахтёра, который за ней присматривал и выводил на прогулку, никто не обращал внимания. Дело привычное, сколько их, тоскующих по оставленным семьям сидит в вагончиках на стройках многомиллионного города?

На лай собаки дверь вагончика приоткрылась, и появилось приветливое круглое, с осторожной, как пугливое насекомое, улыбкой, лицо сторожа.

– Доброе утро! – усердно закивало лицо.

– Доброе утро, Алим! Не скучаешь без покупателей? Хороший день сегодня! – крикнула Тома.

Алим немедленно появился перед вагончиком целиком.

– Зачем, скучаешь? Покупатель нет, а работа есть! Тепло, главное тепло! У вас только-только, а у нас ещё, когда здесь снег был, миндаль уже цвёл! Ух, красиво! Облака! Розовые!

Лицо Алима, покрытое мелкими морщинками, которые усиливали общее впечатление восточной благожелательности, исходящее от всей его фигуры, погрустнело. Наверное, воспоминание о цветущих облаках миндальных деревьев плохо вязалось с грязным вагончиком и надрывающимся от лая Волчком.

Тома перекинулась ещё парой фраз со скучающим без общения сторожем и двинулась к лесу с тяжёлым чувством, размышляя о том, что справедливости и всеобщего благоденствия человечество, похоже, умеет добиваться только в текстах социальных утопий. Как красиво всё получается на бумаге… А в жизни – войны, революции, хаос. Где он этот Город Солнца, страна Утопия, мир Полудня?

Они вышли на лесную дорожку, и Тома погрузилась в гомон птиц и шум нежно-зелёных весенних деревьев. Лес всегда успокаивал её, дарил силы и помогал дистанцироваться от обычной, деловой, суетной жизни. Словно тонкая решётка из света и ветра опускалась где-то внутри, не пропуская ничего лишнего, сиюминутного. Но сегодня всё было не так. Свет резал глаза. И вдруг ей померещилось, что золотые, похожие на старинные монеты, круглые пятна света падают сверху прямо на неё. Она даже почувствовала удары по плечам и резко отпрянула. Тома поспешила к опушке, отпустила с поводка Баронета, и пёс побежал вынюхивать мышиные норки у подножия старых елей. Тома шла медленно, задумавшись. Что это с ней было? Над шумящими прозрачными верхушками деревьев с гудением пролетел небольшой самолёт: недалеко был маленький аэродром. Построенный во время войны, теперь он служил для развлечения отдыхающих – перелёты на легкомоторных самолётах над лесом, прыжки с парашютом и прочие адреналиновые штучки.

Тома вспомнила, как зимой, в февральской вечерней мгле эти самолёты с красными огнями, летящие очень низко, напоминали ей сказочных драконов со светящимися глазами. Кстати, а почему они летали зимой? Видимость же плохая…

Они прошли лесной тропинкой до другого конца посёлка, потом спустились к мосту через узенькую, но очень быструю речку. Тома постояла, глядя на воду; три гигантских замшелых валуна создавали посередине речушки завихрения, блики солнца вспыхивали в них ослепительными искрами. Около камней распустились островки речных жёлтых цветов, с наклонёнными вниз тяжёлыми чашечками соцветий, они напоминали плотики с людьми, переплывающими бурный поток.

Потом они вышли в поле, совершенно беззащитное в своей открытости небу. Здесь весенний ветер набрал силу и дурманил запахом проснувшейся земли и влажной молодой травы. Баронет стал нарезать круги, припадая носом к земле, где-то там в длинных извилистых ходах перемещались осторожные полевые мыши. На фоне молодой яркой травы пёс казался белоснежным.

По дороге им встретился Дик, худенькая пёстрая, как берёзовое поленце, собака местного охотника. Дик с Баронетом некоторое время радостно бегали друг за другом, при этом небольшой охотничий пёс норовил пожевать уши своего увесистого приятеля. Потом откуда-то издалека послышался протяжный свист, и Дик, постояв минутку в тяжёлых сомнениях, всё-таки убежал к хозяину.

Тома пошла вдоль кромки поля, справа начинался овраг, на дне которого шумела мелкая и тёмная, цвета крепкого чая, торфяная речка. Тома разрыла старые карты их местности и выяснила, что в девятнадцатом веке речка бежала около поселка с довольно унылым названием – Кульмиколово. Теперь Кульмиколово превратилось в Кульмоково, что звучало как-то посолидней, но всё равно довольно потешно.

Речка в этом месте была совсем узкой, но быстрое течение, странные водовороты, полусгнившие в воде стволы упавших деревьев – всё это рождало мысли о страшных омутах и всякой сказочной водяной нечисти.

Баронет отстал, а Тома увидела странный холм, на самом краю обрыва. Она гуляла здесь до этого пару раз, но не замечала этого возвышения. Подойдя ближе, Тома разглядела утопающий в земле остов какого-то строения, наверное, это был дом. Здесь, под тенью высоких елей было совсем мало травы, она с трудом пробивалась сквозь толстый слой слипшейся прошлогодней листвы. Круглые полусгнившие брёвна слегка выступали из этого лиловато-коричневого ковра, усыпанного белыми звёздочками ветреницы, образуя прямоугольник. Чуть в стороне Тома обнаружила яму, глубокую яму, поросшую изнутри маленькими берёзками и кустарником. На дне ямы сохранились остатки стен и каких-то досок, похожих на лестницу.

Пока Тома исследовала всё это, сзади подоспел Баронет и с ходу попытался залезть в яму. Тома прикрикнула, и пёс с трудом затормозил, земля под его передними лапами стала осыпаться, и упитанный любитель хлебных корочек чуть не съехал вниз, на тёмное, засыпанное сухими ветками дно.

Тома смотрела на место, где раньше жили люди – наверное, это была финская деревня, – и чувствовала себя словно около старой могилы. Вокруг пересвистывались птицы, разгорался солнечный день, всё было исполнено жизни. И это весеннее ликование странным образом смыкалось, сливалось с ощущением смерти и тления. Как будто здесь, около засыпанных сухими листьями остатков жилища остались незримые тени ушедших в небытие людей. Словно они не хотели или не могли покинуть свой уже несуществующий дом.

Баронет вёл себя странно, тянул обратно в поле, даже скулил. Тома поспешила из глубокой тени на солнце. Она чуть не наступила на какой-то чёрный комок и вскрикнула, поняв, что это мёртвая ворона, с откинутым в сторону крылом.

– Бари, фу! Кладбище какое-то, Господи… – пробормотала Тома, радуясь, что выбралась на ярко освещённое, нестрашное место. – Кто же там жил, надо почитать… Вот плохо мы знаем историю тех мест, где живём, Бари, а надо бы. Всё-таки время – это не поток, который всё смывает, оно и болотом может быть, и омутом.

Они пересекли поле, посидели в высокой траве, вернее, Тома сидела, а Баронет лежал, удобно устроив тяжёлую голову на её ногах. Рядом качались бесчисленные медовые головки одуванчиков, а Тома гладила эту чудесную, невероятно красивой формы собачью голову, с плавным переливом от лба к влажному чёрному носу, рассматривала длинные белые ресницы своего любимца и вспоминала, как они пришли на это поле в первый раз. Тогда был летний июньский вечер, закатное солнце удобно устроилось прямо на черепичных крышах посёлка, казавшихся с поля игрушечными. Дул ветер, такой, который бывает только в поле – свободный, несущий ароматы всех трав и цветов за километры пространства. Баронет, подняв голову носом кверху, жадно нюхал запах ветра. В городе такого не было. С тех пор именно поле стало для Томы любимым местом, только там она видела и чувствовала, как земля без всяких усилий сливается с небом.

Потом двинулись обратно, и весь путь домой Тому не покидали мысли о пропавшем много лет назад мальчике. Даже недавнее впечатление от развалин дома сливалось, накладывалось на эти мысли, добавляя им мрачности. То ли от усиливающегося ветра, то ли от усталости её слегка знобило.

Что же было с той несчастной, которая согласилась рожать по чужим документам? Тома вспомнила собственное послеродовое состояние, когда всё происходит как в горячечном сне, все ощущения и мысли сосредоточены только на ребёнке, и всё внутри настроено только на него. И куда она потом пропала, и как официальная мать ребёнка могла нести страшный груз лжи столько лет?

Боль совершенно незнакомых ей женщин резанула по сердцу, словно беда случилась с самой Томой. Была у неё в жизни детская смерть… кладбище, маленький гроб, украшенный фиолетовыми оборками, похожими на оболочки ядовитой медузы… И чувство, что с этим гробиком в землю опускают её саму. Хотя там лежал ребёнок, рождённый другой женщиной. На глазах закипели слёзы, она их сморгнула, шмыгнула носом и полезла в карман за бумажными салфетками. В кармане обнаружилось несколько собачьих печенюшек, ключ и пустой пакет из-под салфеток. Баронет понял, что дом вместе с вкусным завтраком близко и потянул. Тома вытерла рукой мокрые щёки и ускорила шаг. «Надо жить реальной жизнью, – строго сказала она себе. – Если я раскисну и буду так всё пропускать через себя, то сойду с ума. Матвей, вон, каждый день смертельно больных видит. И помогает. Как-то же он держится?»

В юности Томе помогала вера. С детства плавающая вольным стилем в упоительных волнах русской классики, она крестилась в шестнадцать, внезапно проникшись духом христианского благочестия. Поворотным моментом в принятии решения стали проповеди старца Зосимы, прорастающие внутри зелёными листочками робкой пасхальной радости и, конечно, образ юного послушника Алеши Карамазова.