По весеннему льду

А потом у Лики случился новый приступ. Как он первый раз сидел около её оболочки, по-другому это и назвать нельзя было, Матвей запомнил навсегда; безвольное тело, пустой усталый взгляд, глаза словно слепые. Он опять повёз её в клинику, Анжелика на грамотных препаратах вошла в стойкую ремиссию, реактивный психоз ей сняли. Но больше они не встречались. Матвей оплатил билеты до Краснодара, к горам, всегда видным из окна в туманной дымке. Он надеялся, что там, в привычной обстановке, боль утихнет. Тем более Лике постоянно звонил пожилой отец, звал домой. Матвей слышал его тихий, задыхающийся голос, и не мог представить, что будет с несчастным, когда дочь вернётся без внучки.

Он нашёл в соцсетях страничку Катиной матери, не мог перестать думать о её будущем. Чувствовал непонятную ответственность, причём даже не перед Ликой, а перед её дочерью. Долгое время там не было ничего обнадёживающего, но потом вдруг появилось семейное фото – улыбающаяся женщина с короткой стрижкой, в которой Матвей не сразу узнал свою вечно печальную пассию, и молодой мужчина с малышом на руках. Светловолосый мальчик был очень похож на мать. Матвей несколько секунд смотрел на фотографию и при этом чувствовал целительное освобождение от застарелой тяжёлой боли. И больше на страницу Анжелики не заглядывал. А на могилу Русалочки ездил, ставил свежие цветы, вспоминал рисунки с маленькими рыбками, плывущими куда-то по одиночке и стайками. Только его молчунья знала, куда плыли эти рыбки.

Он долго переживал по поводу собственной возможной профнепригодности. Эмпатия, доходящая до слияния с чувствами пациентов, сделала бы врачебные будни постоянной пыткой, мешающей работе. Но, пережив смерть Русалочки, Матвей вышел на какой-то другой уровень стрессоустойчивости. Как ни странно, такой опыт помог ему.

Дома постепенно всё наладилось. Они с Томой очень хотели дочь, но уже не получилось. Беременности прерывались в самом начале. Тома стала реже ходить на службы, и старалась делать это одна, без мужа. Потом в ней произошёл какой-то незримый перелом, и она перестала даже молиться. Все пигменты, кисти, доски для икон были обёрнуты полотенцем и убраны очень далеко.

Матвей даже закряхтел и потёр лоб, держа руль одной рукой. Воспоминания рухнули на него, придавив своей тяжестью. Он вспомнил, как Тома часто призывала его всё проговаривать. Все проблемы прошлого и текущие тоже. А он иронически замечал, что это глупые новомодные советы психологов. Ещё он прекрасно помнил, что надо остерегаться тех, кто внушает чувство вины. Дабы они не обрели власть над твоей личностью. Так он всегда думал. Сейчас он не был в этом уверен. Его ошибки были тайной, и никто не пытался им манипулировать… Тогда почему так больно вспоминать далёкое прошлое? Да, надо рассказать жене всю историю с Ликой. Найти подходящий момент и рассказать. И только, приняв такое решение, Матвей осознал, как это будет тяжело сделать. После этого он набрал номер невролога.

* * *

Звонок Павла раздался, когда Матвей уехал, а Тома, наконец, успокоилась и уже почти не чувствовала ставшего привычным недомогания.

– Ты приедешь ко мне? – возбуждённо спросил школьный друг. – Тома, ты приедешь ко мне? Представляешь, я, кажется, нашёл мать Серого! Есть поселение в Горной Адыгее, там места силы, там потрясающая природная энергетика! Можем поехать все вместе: Серый, я и ты!

Тома хотела сказать, что болеет, и вообще не хочет слушать всякий бред, но с ужасом поняла, что слушает и даже не возражает. Голова налилась тяжёлым жаром. «Что со мной происходит?» – совершенно беспомощно спросила она сама себя, уже собираясь выходить из дома. Тома еле держалась на ногах, плохо представляла себе, как будет вести машину, но какая-то неодолимая сила заставляла её ехать, судя по всему, к совершенно безумному Павлу.

«Откуда он узнал, где живёт эта женщина? Какая, к чёрту, Адыгея?» – недоумевала Тома, выискивая среди хрущоб Тихорецкого проспекта, буквально утонувших в густом море деревьев, нужный номер дома. Наверное, решила она, сказал биологический отец, ведь Пашка с ним как-то общается.

Маленький тесный лифт не работал, на дверях висела бумажка. На лестнице Тому затошнило от волнения так, что она остановилась передохнуть. Передохнула, потом глубоко вдохнула и выдохнула. Завершив таким образом все возможные психотерапевтические манипуляции, она позвонила в квартиру. У Томы создалось чёткое ощущение, что она пришла тайком на место преступления. Никто на звонок не отозвался, и она тотчас перестала волноваться и начала беспокоиться. Она позвонила ещё раз.

Её недавний сон обретал вполне явственные черты. Тома даже посмотрела наверх – нет ли там русалки с шелестящим голосом? Нет, наверху было тихо.

Она уже собиралась уйти, даже почувствовала облегчение. Но тут же услышала шаги. И не шаркающие, а вполне себе бодрые. Бодрые, быстрые и лёгкие. Поэтому Тома даже не удивилась, когда увидела в проёме открытой двери не Пашку, а худого угрюмого подростка с тёмными растрёпанными волосами, внимательными глазами и в футболке с огромной надписью – Do Not Disturb. Пониже мелкими буквами было добавлено – I’m already disturbed enough.

– Сергей? – с вопросительной интонацией сказала Тома.

– Допустим. А вы кто? – подозрительно спросил парень.

– Я… – Тома растерялась. – Я, Тамара, школьная подруга твоего отца. Я всего два раза… Да, я не знаю, как лучше к тебе обращаться – Сергей или Глеб?

Взгляд парня стал ледяным и отстранённым.

– А… Тамара. Вы и есть Тома. Меня зовут Сергей и никаких других имен мне не нужно, – процедил он тоном, не предвещавшим ничего хорошего. И добавил: – Мало мне его рассказов, так вы ещё и вживую сюда заявились? Нет, серьёзно? Думаете, мне мало журналюг, которые меня у подъезда караулили? Правда, он их прогнал, это он умеет. И сказал, что никакие шоу нам не нужны. А теперь, вот, вы.

Под безликим «он» явно скрывался Павел. Больше всего Томе хотелось сейчас развернуться и уйти, чеканя шаг. Да, надпись на футболке этого молокососа вполне соответствовала его настроению. Тома даже сделала движение в сторону, но остановилась. Она вдруг за долю секунды вспомнила, как бесился её Лёшка, когда неожиданно у Томы воспалилось родимое пятно, и на месте невинного коричневого пятнышка за несколько часов возникла красная большая опухоль, похожая на пуговицу от пальто. Всё-таки её быстрые погружения в прошлое иногда приносили пользу.

Сыну стукнуло тогда тринадцать, и он переживал тяжёлый начальный период подростковой психологической ломки, и очень походил на Томиного собеседника. Пока Тома ходила прямая, как палка, потому что на месте удалённой опухоли на спине красовался нестерпимо чесавшийся двойной шов, и вся семья две недели ждала результатов биопсии, Алексей пережил несколько разных стадий протеста. Каждая стадия знаменовалась бурными и громкими скандалами, которые гасил Матвей, у Томы на это просто не было сил. Она старалась быть спокойной, чтобы не расцарапать каким-нибудь подручным средством свежие швы. Сын сначала искал информацию в Интернете, потом приставал к отцу, потом два дня отсутствовал дома – морально готовился к материнской смерти у лучшего друга. Когда пришли результаты биопсии, и стало ясно, что опухоль доброкачественная, а мать семейства будет здравствовать, Лёшка, ершистый, неуступчивый, грубоватый, плакал как маленький. И эти слёзы смыли из памяти Томы все его изощрённые методы борьбы за независимость.

Тома придержала уже закрывающуюся дверь и проникновенно сказала:

– Не дури, Серёж. Взрослый уже, сам понимаешь, что именно я ему и нужна. Или в Адыгею хочешь?

Парнишка посмотрел на неё затравленно и посторонился, пропуская в квартиру. Тома смотрела на стены, обстановку, мебель, пытаясь понять, чем живёт хозяин жилища. Везде царил беспорядок, квартира была совсем маленькая, с тесным, на два шага коридором и низкими потолками. У Томы сжалось сердце, даже до переезда в загородное жилище, они с Матвеем жили в хорошем доме с просторными квартирами. Подобную тесноту их семейство пережило только на самой заре своего существования, когда бытовые неудобства воспринимались совсем по-другому, легко и весело. Тот факт, что новорождённый Алексей спал в люльке из коляски, которую они подвешивали на массивное деревянное основание старого списанного мольберта, вывезенного знакомым студентом-живописцем из Репы (так студент именовал институт имени Репина), вызывали только смех. И потом, когда они после краткого, ко всеобщей радости, пребывания в одной квартире с родителями, переехали в новое просторное жилище, жизнь друг у друга на головах вспоминалась на одной тёплой волне с самыми светлыми событиями того счастливого времени. На даче до сих пор стояло старое раскладное кресло, где Матвей с Томой спали в обнимку первые годы брака. Кресло было настолько узкое, что они привыкли синхронно переворачиваться ночью с боку на бок, чтобы не просыпаться. Теперь оба недоумевали, как они там помещались.

Здесь же дефицит пространства совмещался с каким-то трудноуловимым тяжёлым духом потерянности и отчуждения. Словно ты заходил не в городскую квартиру, а в брошенный много лет назад, заросший кустарником пустой дом.

Тома вошла в узкую гостиную. Павел сидел на диване, с плюшевой обивкой, обильно украшенной потёртыми залысинами, и был погружён в изучение огромной потрёпанной карты.

– Я ему говорю, погугли, и всё найдёшь. А он с этой скатертью возится, – мрачно сообщил Сергей, неслышно подошедший сзади.

Павел обернулся, увидел Тому и вскочил. Его лицо просияло, он сунул карту ей прямо под нос и возбуждённо, скороговоркой начал рассказ о местах силы и удивительной целительной энергетике Кавказа.

Тома кивала, соглашалась, рассматривала на замусоленной карте с белыми махровыми линиями сгибов странные названия населённых пунктов:

Потом очень осторожно она поинтересовалась:

– Паш, а зачем туда ехать?

– Как зачем? – удивлённо переспросил он. – Ты же мне сказала ехать! Я уже несколько дней готовлюсь, маршрут прорабатываю… Только вот, Серый мешает, ходит и ругается. Так это же для него всё, там его мать где-то живёт!

– Моя мать умерла четыре года назад! Та, которую я знал, по крайней мере, – довольно громко огрызнулся мальчик. Потом добавил потише: – А другой мне не надо.

Большая фигура Павла застыла, выражение его лица сменилось. Он был подавлен или расстроен, это Тома чувствовала очень ясно. Но одновременно напоминал замершего зверя, который прислушивается к лесным шорохам и ловит запах, приносимый ветром.

– Ты же нашёл себе другого отца. Иди к нему. Если я не устраиваю.

– Блин! Я просто с ним хотел познакомиться! – фальцетом, сорвавшимся на визг, крикнул Сергей. – Достал уже! Я же здесь, с тобой сижу! Сам скоро шизиком стану!

– Сергей, остановись! – Томин голос стал стальным, она вложила в свою фразу весь имеющийся запас душевных сил и убеждения.

Мальчик сник и отвернулся. Томе показалось, что он сам испугался того, что вырвалось у него, подростковой самоуверенностью здесь и не пахло.

– Ты не угостишь меня чаем? А я пока с отцом поговорю.

К её великому удивлению, Сергей нехотя поднялся и поплёлся на кухню. Она слышала, как тихо и раздражённо что-то бормоча, он стал наливать в чайник воду.

– Пашка… – Тома испытывала перед душевным недугом иррациональный страх, свойственный большинству людей. – Ты пойми, тебе всё это мерещится. Ну как я могу тебе говорить что-то, находясь в другом месте. Это твоя болезнь… Ты принимаешь сейчас лекарства?

Павел смотрел на неё то ли испытующе, то ли с надеждой.

– Тома, ты говоришь глупости. Лекарства я, естественно, принимаю. У меня нет сейчас ни маниакального состояния, ни депрессий. А твой голос не может быть галлюцинацией. Ты что? Мы же разговариваем, всё обсуждаем.

– Паша, я ничего с тобой не обсуждала. Это очень опасно, понимаешь? Я знаю, что такие вот «голоса», особенно если они что-то тебе приказывают сделать, что это основание для принудительной госпитализации. Без согласия больного. Ты хочешь загреметь в психушку? – Тома секунду помедлила, потом для пущей убедительности всё-таки использовала тяжёлую артиллерию, – ведь Сергея тогда отдадут под опеку биологическому отцу… Ты этого хочешь?

Павел задумался, но никаких явных эмоций не продемонстрировал. Тома смотрела на своего друга, который из обаятельного умного мальчишки превратился во взрослого странного, больного человека, и ясно осознавала, что их непонятная глубинная связь никуда не исчезла. Как будто она где-то тихо пряталась многие годы, а теперь вылезла из глубины её существа прямо к коже, к нервным окончаниям, заставляя Тому чувствовать смятение, боль, даже болезненный жар сидящего рядом с ней мужчины. Это было особое, ни с чем не сравнимое и, пожалуй, очень неприятное ощущение. Тома не имела защиты, а Павел транслировал ей, против её воли, свои маниакальные тёмные фантазии. Её странная болезнь, повышенная температура и тупая головная боль непонятным образом соединили их, Тома чувствовала себя так, будто снова очутилась засунутой в непроницаемый пузырь, оторванной от всего остального мира. Точно так, как это было во время их детских игр.

– Я чай приготовил! – раздался из кухни сердитый крик.

Они встали с дивана, Павел хотел взять с собой карту, но Тома мягко отобрала её и положила на журнальный столик. Она хотела проверить – насколько он агрессивен? Павел оглянулся на измятую карту как на любимую игрушку, которую отобрали на неопределённый срок, но протестовать не стал. Тома обратила внимание на то, что в комнате совсем не было семейных фотографий. Не было никаких фотографий вообще. Она мельком увидела открытую дверь в смежную маленькую комнатку. Окно там было занавешено, но Тома различила стол с ноутбуком и какие-то картинки на стене. Тома поняла, что это комната Сергея. В её сумке загудел телефон, поставленный на беззвучный режим. Она посмотрела, звонил Матвей. Тома сбросила вызов, решив, что поговорит с мужем сразу после визита к Павлу. Через минуту пришло сообщение, но его она тоже не прочитала.

Кухонька была такая крошечная, что, когда они сели за квадратный стол у окна, Тома упёрлась своими коленками в Пашкины. Две старые чашки, на одной виднелся заметный скол, были наполнены до краёв бледным, наспех заваренным чаем. Сын Павла стоял, опершись спиной на кухонный шкаф, и прихлёбывал чай, держа большую кружку на весу. Посередине стола в грязноватой вазочке лежали пряники. Тома сразу ощутила мужское жильё: не было цветов, не было ни одного яркого полотенца или какой-нибудь новой, не затасканной вещи из кухонной утвари.

Ей было тяжело, тоскливо, и выход из сложившейся ситуации не очень прорисовывался. Допустим, она сможет уговорить Павла никуда не ездить. И даже сможет добиться расположения его мрачного сына. А что дальше? Опять же, возврат к исходному – болезнь никуда не уйдёт. Пашка будет слышать новые приказы, Сергей ожесточаться, а она… Помогать снова и снова?

Тома громко втянула вместе с воздухом горячий чай, произведя неожиданно громкий хлюпающий звук, и Сергей, подпирающий шкаф, захихикал. От смущения Тома совершила вторичную оплошность, взяла пряник и попыталась его надкусить. Пряник не поддавался. Он был похож на древнюю окаменелость, только крошки глазури сыпались в рот. Тома замерла. Вынуть мокрый обслюнявленный и непобеждённый пряник изо рта казалось ей именно в текущий момент крайне неприличным. А раскусить его просто не представлялось возможным. Она сидела с пряником во рту, задумчиво скосив глаза к окну, и слышала, как сбоку просто давится от смеха бессовестный подросток. Тома ощутила, что у неё краснеет лицо, и в бессильной ярости издала неслышный миру стон. «Почему я к своим сорока пяти годам, не научилась избегать идиотских ситуаций?» – подумала она и с тоской посмотрела на сидящего слишком близко Павла. Она встретила такой любящий, такой яркий и искренний взгляд, что просто задохнулась, злосчастный пряник поддался, и она с усилием проглотила кусочек, даже не пытаясь его прожевать.

Пашкины глаза, подсвеченные ясным весенним светом, из тёмных превратились в детские, золотые, зрачки словно пульсировали, всё лицо светилось неподдельной всепоглощающей преданностью, Тома невольно вспомнила, как смотрит на неё любимый пёс… Сопротивляться обаянию этой преданности было почти невозможно. Но Тома попробовала. Она отодвинула коленку – Пашкина нога прижималась к ней всё плотнее – и строго, начальственным тоном поинтересовалась:

– И что это мы так радуемся? Я чуть зуб себе не сломала! Вы вообще ближайшие полгода продукты покупали? Или всё такое же свежее, как пряники?

– Я покупал! – возмутился Сергей. – Просто сладкое мы оба не любим… – заискивающий взгляд был быстро брошен в сторону Павла. – А к чаю положено… что-нибудь такое. Для женщин. – Последнее было добавлено с очаровательным высокомерием.

– Для женщин. Понятно. Что-то вы тут ребята совсем мхом поросли. В вашем мужском клубе, – резюмировала Тома, и встала, с трудом вырвавшись из плена магнетических глаз.

– Идёмте все в комнату, на военный совет! – Тома специально упаковала своё предложение в максимально безоговорочную интонацию, чтобы не было саботажа. Однако он всё-таки случился. Павел поспешно вскочил, а его сын демонстративно достал мобильник, оповестивший о новой корреспонденции квакающим звуком. Сергей прочитал сообщение, поставил недопитую кружку в раковину и двинулся в коридор.

– Ты куда? – напряжённо спросил Павел в спину уходящему сыну. Тот вздрогнул, но обернулся не сразу.

Мальчик переждал несколько секунд, а потом на удивление спокойно пояснил:

– Мне написал биологический отец. Приглашает на свою выставку. Я что, под домашним арестом?

Тома понимала, что вмешиваться в чужие семейные разборки – не лучшая идея, но, взглянув на Павла, не выдержала. Уж очень у того был убитый вид.

Она вышла в коридор и прислонилась к стене, наблюдая, как мальчик натягивает куртку и надевает кроссовки.

– Может быть, лучше побыть дома? Пока отец в таком состоянии, – негромко предложила она.

– А теперь вы мне будете диктовать, что я должен делать, а что нет? – сощурился парень. Волосы падали ему на глаза, он нервно откинул их рукой. – Через три года мне восемнадцать. Свалю отсюда, и никому ничего не буду объяснять. Поняли? Никому и ничего. Что вы вообще знаете? Это он такой последнюю неделю, а раньше…

Сергей сглотнул и вышел, так хлопнув дверью, что та затрещала.

Потерпевшая провал миротворица снова побрела в гостиную, где Павел уже устроился на любимое место – в углу дивана. Когда он уходил на кухню, Тома заметила глубокую вмятину, именно в этом углу. Место было явно излюбленное, постоянное. Уютное гнездо для высиживания больных фантазий.

– Паш, а ты с ним давно разговаривал по душам? – поинтересовалась Тома, усаживаясь на другой конец дивана. И решительно объединила вопрос обычный с вопросом, качающимся на границе мира здоровых и царства иллюзий. – И скажи, пожалуйста, если я тебя попрошу не слушать этот твой, ну, якобы мой, голос, ты сможешь?

Первый вопрос Павел словно не услышал, что не очень вязалось с недавней подавленностью из-за чёрствости сына. И сразу стал отвечать на второй.

– Зачем? Тома, я сначала тоже боялся! А теперь понимаю, что этот голос мне ничего, кроме добра, не желает!

– А я? – напряжённо спросила Тома. Она смотрела на Пашку в упор, словно пыталась силой своего внушения преодолеть туманные липкие ловушки, которые расставила болезнь. – Я ведь живая, здоровая и, главное, – настоящая, сижу перед тобой! Почему ты веришь не моему реальному голосу сейчас, а каким-то вымышленным голосам у тебя в голове!

– Томка, – проникновенно продолжил Павел, – я ведь тебе не говорил, но я начал слышать тебя очень давно. Классе в пятом-шестом это уже было. И лет в восемнадцать я хотел всё это прекратить. Сначала я думал, что надо уехать куда-нибудь подальше. И всё закончится. Напросился с ребятами в отряд от института, сам я ещё только поступил. И поехал с третьекурсниками на Байкал. Ничего не прекратилось, Тома. Горы, вокруг красотища, куча девушек, костры с гитарой, а я тебя слышу. Маленькому, мне это даже нравилось, я не скучал. Потом – стало пугать. В какой-то момент хотел всё закончить быстро. Но испугался. Не хватило решимости. Я попробовал сделать тебя своей девушкой, меня заклинило на том, что если ты будешь рядом, то настоящий твой голос уничтожит тот… ненастоящий. Но ты всё испортила. Вернее, ты просто никак не помогла мне. Я остался с этим один на один. Потом я встретил Веру, и голоса стало меньше. Но он не исчез совсем. Прорывался в самые неподходящие моменты. После её смерти – голос стал звучать почти постоянно. Серый всё время меня спрашивал: «Пап, ты ведь со мной говоришь, а кажется, что кого-то другого слушаешь!» Его стали часто увозить к бабушке. Верины родители умерли, они не пережили её болезнь и уход. У меня ещё жива мать, но она почти ничего не понимает, глубокая деменция. За ней ухаживает моя тётка, я только навещаю их и даю деньги. Иногда. А потом мне поставили диагноз.

– Твоя мама была такая строгая… – едва слышно сказала Тома. – Помнишь, как тебя запирали на неделю?

– С возрастом она не стала мягче, – откликнулся Павел. – Серый её почти не знал. Она не любила Веру и была совершенно равнодушна к нашему сыну.

– А моя ухаживает за отцом, – автоматически пробормотала Тома, сама не зная зачем. Её опять тянуло делиться с этим человеком своими переживаниями. – Отец болеет, почти и дома одного не оставишь.

Тома сидела, глядя перед собой, и силилась осознать услышанное. С детства? Пашка слышал голоса, вернее, её голос с детства? Как такое может быть? Если это болезнь, он же уже к такому возрасту совсем невменяемым должен стать! Она вспомнила сладко пахнущий оранжевый с пламенными прожилками тюльпан, и внутренне съёжилась. Боже мой! Он был болен почти всегда, он пытался бороться, а она была рядом и даже не заметила этого! Она жалела его за неловкую влюблённость, в то время, когда он думал о самоубийстве!

Такого ощущения беспомощности и нереальности происходящего Тома не испытывала давно. Жизнь человека не так уж длинна, и ситуаций, подобной этой, выходящих за все края и пределы, в ней случается не так уж много. Ну, по крайней мере, их всегда помнишь и всегда заново переоцениваешь. Спустя час, день или годы.

Подобное чувство Тома испытывала, когда умирала её институтская подруга – Валя, тоненькая девушка с длинными льняными волосами и сказочной фамилией – Ларцева. Она долго болела, но ещё до того, как Валя слегла и отвернулась к стене, пока она ещё только странно себя вела и замыкалась от окружающих, у Томы уже родился Алексей. Валя приходила к ней в гости, трогала крохотные пальчики, подарила чудесный ярко-зелёный костюмчик; много лет Тома не могла без слёз смотреть на истрепавшиеся, с вылезшими нитками штанишки, размером в полторы ладони и кукольную кофту.

В ту пору, на стыке конца осени и прихода зимы, когда Петербург погружается в бесснежные тёмные дни с шлейфом колючих ветров, Валя поднялась с постели и поехала в центр города из своего северного района стареньких многоэтажек. Что она хотела и куда собиралась, так никто и не узнал. Задумчивая и отрешённая, в плену своих мыслей, она слишком близко подошла к ледяному боку зимнего трамвая, и тяжёлые промёрзшие колёса затянули её длинную юбку и саму Валю… Водитель успел опустить предохранительную решётку, но полученные травмы оказались несовместимыми с жизнью.

Тома помнила, как она ходила по комнате, качая младенца, от окна к стене, от стены к двери и опять к окну… За окном сыпалась ледяная снежная крупа, сумерки превращались в ночь, а ночь в утро… И где-то в реанимационной палате Военно-медицинской академии лежала Валя, жизнь которой уходила, заканчивалась, покидала погружённое в медицинскую кому и уставшее бороться тело. Тома очень хорошо запомнила фатальное, сумеречное чувство беспомощности; борьба с невидимым роком всегда бесполезна, чуда подобного ночному поединку Иакова с Ангелом не происходит. Свет гаснет, опускается занавес. На отпевании Тома не видела Валюшу из-за слёз, а когда подошла к гробу, то вспомнила рассказ своей матери о смерти её школьной подруги. «Это была уже не моя Оля. Я её, Томочка, обмывала; знаешь, это, как табуретка, холодное, недвижное. Всё живое уже где-то там… куда нам до срока не попасть». Это была не Валя, белое лицо Снегурочки, с ресницами, опушёнными инеем, не имело отношения к живой, родной Валюше. Подруга приснилась ей потом один-единственный раз, весёлая, с длинными волосами, ставшими ещё белей земных, и в ослепительно-ярком платье глубокого синего цвета.

А второй сон случился совсем недавно, после первого звонка Павла. Теперь Валя была красива обычной, будничной красотой, одета просто, и немного грустна. Словно уже обжилась в неведомых смертным пространствах иного мира и хотела поговорить с подругой, предупредить о чём-то. О чём? Странные сны ей снятся последнее время, умершие словно тревожатся и пытаются предотвратить какое-то несчастье. Тома даже съездила к Вале на могилу, посидела в тени огромного клёна около ажурного кованого креста, который сделал их друг, художник-кузнец. Крест был удивительный, его тонкие линии и завитки узора напоминали о победе над смертью, о том, что Процветший Крест (это Древо Жизни. А венчала это Древо маленькая птица, с тоненьким горлом и огромными глазами. Она будто слетела с веток клёна, да так и осталась сидеть, глядя вверх, туда, где небо чуть виднелось между ветвями. Глаза птицы казались слепыми и одновременно (видящими то, что закрыто для живых. Тома сидела, глубоко задумавшись, около ног качались какие-то красивые растения с огромными листьями, их посадила Валина мама. Тома будто наяву слышала Валин голос, видела её глаза и улыбку. Это было общение… А ведь столько лет прошло, столько лет. Валя переживала за неё. Тома чувствовала это совершенно точно.

Тома понимала, что сейчас, с Пашкой, она опять попала в параллельное пространство, где одновременно веришь в чудо, ищешь родники живой воды, и тут же проклинаешь всё и вся, падаешь на сухую пустынную почву неверия и отчаяния.

– Так, – твёрдо сказала Тома. – Слушай внимательно. Когда будешь слышать этот голос, сразу говори со мной настоящей. Звони в любую минуту. Если я не отвечаю, то сам громко рассказывай себе какие-нибудь истории. Или пой. Напевай любимые песни, декламируй стихи. Это поможет, ты не будешь слышать этот проклятый голос так чётко. Я читала статьи…

Она не успела закончить, потому что глаза Павла налились кровью, он вскочил и заорал так, что Тома отшатнулась:

– Это не «этот проклятый голос»! Это твой голос! И ты хочешь отнять у меня единственное, действительно ценное, что осталось? Как я буду без него жить? Ты ведь не рядом со мной, ты там, где-то, с семьёй! У тебя всё есть! А у меня… – Он закашлялся. Махнул рукой и замолчал. Потом просипел: – Я не могу остаться один. Серый всё равно уйдёт, рано или поздно. У него будет своя жизнь, своя семья. Что-то должно остаться мне.

– Ты хочешь сказать, что иметь меня другом – это мало? – возмутилась Тома. – Ваше величество желает мою особу в полное и безраздельное пользование? Ну прости, тебя опередили. Вернее… – Она сбилась, вспомнив тюльпан: – Вернее, у нас ничего и не могло быть другого. Пашка, прости, но ведь чувствам не прикажешь! Мы всё равно не смогли бы быть нормальной семьёй.

– Почему? – Павел сидел, нахохлившись, отвернувшись от неё.

– Не знаю. Не могли и всё. Ладно, Паш, я поеду, – Тома так устала за те пару часов, что пробыла в этой квартире, что готова была убежать бегом. Она очень хотела домой. – Только обещай, что сам никуда не поедешь.

– А ты не хочешь со мной? – спросил он с надеждой.

– Паш, ты с ума сошёл? Ой, извини… – Тома смутилась. – У меня семья, собака, дом. Работа, в конце концов. Я книгу пишу сейчас… Раньше учителем работала, недавно уволилась. А ты где работал?

– Какая разница, где я работал. Занимался волками. Механизмы поддержания социальной структуры популяций, – Медленно, словно с трудом, выговорил Павел. – Значит не поедешь…

– Ничего себе… волки… Круто. Нет, Паш. Мой телефон у тебя есть, звони. Не обижайся на Сергея, он тебя… – тут Тома помедлила долю секунды, потому что такое вроде бы естественное слово «любит» не подходило к странным отношениям Павла и Сергея: – Он к тебе очень привязан. Я это вижу.

Она вышла в коридор, накинула кофту и толкнула входную дверь. Дверь была не закрыта. На улице дул холодный ветер, молодая зелень казалась слишком яркой. Тома запахнулась и пошла к машине. Она вспоминала взгляд, которым её проводил друг детства. Наверное, такие глаза должны быть в зимнем лесу у голодного хищника. Внимательные, спокойные. Бесстрастные огоньки на сливающейся с темнотой серой морде. Тома еле шла, все окружающие предметы вдруг стали менять цвет, он делался нестерпимо сверкающим, Тома зажмурилась и закрыла глаза руками. Потом она пошатнулась и начала заваливаться набок.

За спиной хлопнула дверь подъезда, раздались быстрые шаги. Кто-то схватил её под руки, потом понёс. Тома попыталась кричать, но из горла вырвался только сиплый стон. Вокруг взрывались огненные шары. Боль пропала и яркие шары погасли в холодной темноте.

* * *

Тома собирает одуванчики, сидя в траве на корточках. У некоторых одуванчиков соцветия ещё собраны в тугой высокий венчик, и они, словно древнегреческие герои, стройные, равные красотой утреннему пламенеющему небу. Это – юноши. А другие завершаются аккуратной белой шляпкой, из-под которой струятся зелёные волосы. Это прекрасные, как гибкие ветви ивы, – нимфы. Иногда на шляпках ещё трепещет вуаль пушистых белых семян. Маленькая Тома обожает тёмно-красную потрёпанную книжку с древнегреческими мифами. Помимо красивых эпитетов ей нравятся фотографии греческих ваз с росписями и прекрасных скульптур. Она может часами рассматривать складки струящихся по фигурам мраморных одежд. Иногда пыталась их рисовать. Её завораживает Ниоба, закрывающая последнюю юную дочь от стрел разгневанной Артемиды. Юная девушка, гибкая и тоненькая, её обнажённая спина, в которую вот-вот вонзится стрела, и её мать, похожая на скалу, укрывающая своё дитя одеждами, струящимися как волна. А, может быть, это Хлорида, и бледный мрамор навсегда стал цветом её помертвевшего от ужаса лица. Тома смотрит и не может оторваться от линий плавных как струи воды. А Дафна, убегающая от Аполлона? Превращение мягких линий рук в ветви с листьями кажется волшебством. Маленькой Томе всегда надо как-то переосмыслить, использовать увиденную красоту. Игра позволяет сделать это, и почувствовать максимальное удовольствие.