000
ОтложитьЧитал
– Дай время, перегорит! – успокаивал Малюта своего друга и помощника. – Достань ты мне десяток из новгородской вольницы, а уж дальше моя забота. Они послужат искрой, которой воспалим его сердце, а оно вспыхивает при одном слове – новгородец. О твоем недруге Лукьяше я сам позабочусь. Поплатится он за твою бороду! Ты только подсматривай да подслушивай. Теперь мне впору признаться тебе: мне дадено право свободно ходить по дворцу и не то что следить за рындами, но и…
Тут Малюту позвали в Разбойный приказ, куда стрелецкая дружина доставила партию новгородцев.
Глава XII
В прачечной царского дворца случилась великая беда: пропала сорочка царицы, да не простая, а та, на которой сама мама вышила шемахинским шелком царскую корону и над ней райское дерево с яблоками и певчей птицей. Такого никогда в прачечной не было, обыкновенно ее ставили в пример наравне с Аптекарским приказом. Для поддержания своей чести прачки добровольно согласились на обыск. Они перетрясли и перебрали одна у другой все тряпочки, все узелочки, а сорочка как в воду канула. Между тем именно сорочкам придавали во дворце особую цену, они хранились в ларчиках и новгородских коробах, которые закрывались на замок и запечатывались печатью самой царицы. Ключи от замков хранились в хоромах царицы, а сами ларчики были обиты бархатом и окованы серебром.
Когда старшие прачки начали разыскивать пропажу, то оказалось, что эта сорочка была повешена на просушку отдельно от прочего белья. Никто мимо этого места и ходить не смел, и только какая-то девчушка заявила довольно несмело, что на ее глазах прошел возле сушильни царский старший рында Лукьяш, не его ли это дело?
Однако все прачки обозвали девчушку дурой и принялись решать: докладывать о пропаже или нет. Тем временем кто-то из прачек сообщил о пропаже самому Семиткину, добавив при этом, что сорочка была выставлена для просушки на козлах и что мимо нее прошел невзначай только один старший рында.
Услышав, что здесь как-то замешан его злейший враг, Семиткин принялся со всем жаром сыщика искать похитителя. Понимая, что в этом деле не могло быть материальной выгоды, он направил сыск по верному пути – к фараоновой ведунье…
Лукьяш действительно отправился на своем излюбленном аргамаке, присланном в подарок царю из Кабарды, по направлению к дубраве, где проживала фараонова ведунья. В минуту доброго расположения царь подарил аргамака своему рынде, которого за любовь и преданность не раз баловал ценными дарами. И не было во всей дворцовой страже более лихого наездника, чем Лукьяш на этом коне. Теперь конь нес всадника по дороге, видимо, хорошо ему знакомой, так как на перекрестках путей конь даже не спрашивал глазами, в какую сторону ехать. Даже вступив в глухую дубраву, умный конь точно понимал, что значили прочерченные угольками линии на столетних дубах. Зато и седок не сердился, когда ветви хлестали его до боли и даже порывались сбросить с седла. Седоку были бы глаза целы, да не выдернул бы глупый сучок ту вещицу, что была у него на груди под епанчой. В этой непроторенной глуши были не лишни и кистень, и нож, выдававшийся из голенища дубовой рукояткой. Ни одной прогалины не встречалось в лесу, но не было и крупных хищников. Москва их вывела, а на малых кабардинец не обращал внимания. В конце пути кабардинец фыркнул, на что издали донеслось ржание двух-трех коней, видимо, соскучившихся находиться под замком.
Наконец путь пройден. По крайней мере перед всадником открылось глухо заросшее местечко, где, хотя и с трудом, можно было заметить вход в землянку. Кроме того, на дубу между ветвями привычный глаз рассмотрел бы человека – несомненно, дозорного, подававшего сигналы кому-то. Дозорный знал прискакавшего гостя, который надел на сук поводья, погладил кабардинца, ослабил подпругу, ощупал рукоятку ножа и вошел в подземелье фараоновой ведуньи.
Землянка едва-едва освещалась через прикрытое снаружи хворостом оконце, так что в первое время трудно было разглядеть внутренность помещения. Не делая и шагу вперед, Лукьяш увидел наконец хозяйку жилья. То было существо мало похожее на женщину. Космы ее падали на лицо и покрывали сухие открытые груди. На ней были какие-то лохмотья. Казалось, что, кроме породистого кота да двух-трех высушенных птичьих скелетов, нечего было здесь и искать. Однако кабардинец с кем-то переговаривался, ему отвечали кони по-соседству. Очевидно, из землянки вели скрытые двери в целый лабиринт кладовых и конюшен.
Фараонова ведунья пришла в Москву с большим табором цыган, занимавшихся здесь частью мелкими кузнечными работами, частью одурачиванием сельского люда, а больше плутнями и воровскими делами. После прихода табора в Москве начались дерзкие кражи, по реке поплыли трупы в мешках. Тогда по повелению еще юного царя все фараоново племя было изгнано батожьем. Побоялись тронуть только одну матку, уверявшую, что она может выпустить из левой груди большого беса, а из правой малого, а когда они сойдутся, то Москве несдобровать. Да кроме того, от нее, если как следует припугнуть, можно было узнать, где припрятано украденное добро.
Недолго жила в одиночку оставленная в покое фараонова ведунья. Вскоре к ее землянке прибежали те лесные и придорожные лиходеи, которым грозили пытки в Разбойном приказе. Под землей образовался целый городок. Сама же ведунья прослыла в Москве за великую знахарку и отчасти чародейку.
– Ведьма, слушай мою заповедь! – так приветствовал гость смущенную его приходом хозяйку. – Хотя в твоих высушенных грудях заложены черти, а все же наказ мой таков: пусть знают твои разбойники, а их у тебя запрятаны десятки, что в моей мошне пусто, гляди!
Лукьяш тряхнул мошной, ничего не прозвенело.
– Первому, кто меня тронет, выворочу все нутро. Взгляни на нож, мне не страшно выпустить твоих бесов наружу. Да кроме того, если через два часа я не вернусь домой живым, на тебя нагрянет целая команда с наказом: ни одного твоего лиходея не оставить и на семена.
– Напрасно грозишь, молодец, ты здесь в безопасности. А вот принес ли обещанную сорочку? Давай, такой оборудую тебе приворот, что и всю жизнь будешь благодарен.
Лукьяш вынул из-под епанчи сорочку и передал ее ведунье. Та рассмотрела вышитую корону и покачала своей косматой гривой.
– Ох, молодец, дело я сделаю чисто, а только по опасной дороге идешь, да и мне с тобой погибнуть. Ворот от сорочки я оторву и сожгу его с фараоновыми заклинаниями. Идешь ли на это дело?
– Иду, действуй! Сегодня можешь исполнить?
– Нет, не могу. Заклинания-то нужно повторять через каждые три дня. Приходи через десять дней, спешка может повредить.
Лукьяш ответил, что через десять дней, час в час, он приедет, чтобы все было готово.
– Подействует – озолочу, а не подействует, как было со свечами заговоренными, не пеняй, разорю все твое городище, как воронье гнездо.
Если бы Лукьяш не был поглощен всецело своим рискованным предприятием, то он заметил бы, что за ним следовали, начиная от Неглинной, двое верховых – по виду крестьян, по крайней мере за плечами у них мотались косы, а поперек лошадей были перекинуты торбы. Лошадки под ними были коренастые, выносливые. Всадники – в лаптях, но когда от быстрого хода распахивались епанчи, то за поясами поблескивали у них ножи и разбойничьи шестоперы. То сторонкой, то прямой дорогой они не отставали и в лесу от Лукьяша и даже приметили, как он спустился в логовище фараоновой ведуньи.
Назад они повернули тихой рысью, так что Лукьяш, лихо скакавший обратно в город, нагнал их на самом мосту. Оттуда они повернули к пыточной избе, где перед ними услужливо отворили ворота и, приняв коней, проводили в сени со всеми знаками почтения. Особенный почет оказывался Корявому – веснушчатому, похожему на скотобойщика мужчине, располагавшему, как видно, значительным влиянием. После него не только двери в татебную, но и ворота были заперты, и при них поставлены ратные люди с пищалями.
Не прошло и получаса, как на татебном дворе собралась конная команда ратных людей, предусмотрительно проверивших свои пищали. Несколько человек были лучниками с сагайдаками, наполненными стрелами. Начальство над командой принял Корявый, веснушчатый геркулес, преобразившийся в служивого со знаком татебного надзора.
Всадники прошли лесом, как по гладкому полю. На этот раз не посчастливилось дозорному, выставленному лихими людьми. Он не успел дать знак в землянку, что появились вооруженные люди, как Корявый скомандовал ближайшему лучнику:
– Стрельни!
Корявый не любил лишних слов. Лучник натянул тетиву, стрела его пронзила дубовую листву и впилась в плечо дозорному. Ощутив нестерпимую боль, он свалился на землю так же беспомощно, как упал бы куль отрубей.
Сопротивление не имело бы смысла, поэтому сама фараонова ведунья и ее лиходеи отодвинули запоры и впустили ратных людей, сами же поспешно скрылись, и их поймали уже при выходе из-под старого дуба. Ведунья намеревалась изобразить полную невинность, но у Корявого голос был трубоподобный.
– Подавай царицыну сорочку!
Ведунья затряслась от испуга и точно лишилась голоса, но про Корявого она слышала много нехорошего и поэтому показала молча, что сорочка у нее на груди.
– Батожник! – прогремел Корявый. Вошел в землянку ратник с ременным батогом. – Вот у этой ведьмы бесы копошатся в груди, так ты окрести ее, чтобы они смирились.
Грозный ремень дюжего батожника рассек воздух, этого оказалось достаточно, чтобы бесы смирились и ведунья поторопилась выложить перед Корявым сорочку. Сомнения не было – на сорочке красовалась вышивка, какой, разумеется, не нашлось бы больше во всем Московском царстве. Корявый, перекрестив ее несколько раз, запрятал сорочку у себя на груди.
В это время в избу вошел, должно быть, старший ратник и доложил Корявому, что в лесу открылся ход в конюшню и что толпа разбойников седлает коней, чтобы убежать.
– Стрелять всем пищалями, – последовал приказ Корявого, – стрелять без промаха!
Вскоре по лесу раздался залп из пищалей, за которым последовали вопли и проклятия раненых.
– Молодцы! – похвалил свою команду Корявый. – Все кони ваши, только свезем на них добро, что найдем в притоне. Ведьма! Показывай, где награбленное добро. Батожник, привяжи ведьму к своему поясу.
Награбленного и скрытого в тайниках добра нашлись целые горы; найдены были и отрубленные руки с неснятыми перстнями, и жемчужные боярские вороты, и многое другое. Нашлись даже архиерейский посох и девичий убор. Словом, обыскивавшие трущобу ратные люди выволокли на свет целое состояние. Веревок и железных пут нашлось, однако, достаточно, чтобы перевязать толпу лиходеев, не смевших и шевельнуться перед алебардами и дулами пищалей.
Если бы Москва не закрывалась ставнями и не заваливалась спать с закатом солнца, то москвичи увидели бы шествующую под конвоем толпу опутанных веревками бандитов, причем каждый из них нес подневольно огромный узел с награбленным им же добром. Ратные люди не спускали с них глаз. Батожники знали свое дело, и, как только прикрученные один к другому душегубы заговаривали о преимуществах пыточной избы перед Разбойным приказом, тотчас батог свистел, а разговоры душегубов заканчивались восклицанием: «Проклятый, чтоб тебе!» Следующий взмах батожников заглушал и это восклицание.
Хотя приемное отделение пыточной избы не закрывалось ни днем ни ночью, но в этот вечер оно было полно и ратными людьми, и подьячими, так как ожидался небывалый привод. И действительно, всех приведенных нельзя было разместить под замок в сараях. Конфискованное добро нельзя было запрятать в ларцы и бочки. Один из подьячих, пожелавший попользоваться кое-чем из захваченного добра, наткнулся на отрубленную руку и отбежал прочь, не переставая творить крестное знамение. Из-за боязни, чтобы воры и душегубы не разбежались, ночью на дворе был разложен костер для сторожевых стрельцов.
Несмотря на то что фараонова ведунья была испугана, служивые татебной избы отнеслись к ней с опаской. Они обыскали ее вплоть до последней нитки; кажется, искали, не спрятала ли она в свои космы пучок разрыв-травы, способной разрушить железные запоры. В поясе у нее нащупали какой-то корешок, который заставили ее разжевать и проглотить.
Среди лиходеев нашелся десяток воров, пойманных повторно, хорошо знавших, что из пыточной избы легко было перейти в Разбойный приказ, где и построже хлестали батогами, а при запирательстве вырывали ногти из пальцев, пытали жаровней и на дыбе встряхивали по многу раз. За преступления более важные можно было поплатиться языком и даже головой.
Семиткин начал разбор с фараоновой ведуньи; чтобы ее еще больше напугать, в соседних отделениях начали пытки, от которых в ночи раздавались нечеловеческие вопли и взвизгивания. Там расправлялись с ворами-убийцами, которые, чтобы снять кольцо, отрубали руки…
– Отвечай, ведьма, по правде, – обратился Семиткин к представшей перед ним фараоновой матке. – Знай наперед, что у тебя за плечами стоит старшина моих батожников, слышишь, как он расправляется с твоими приятелями. Ты пугаешь людей своими бесами, а он их не боится и так с ними управится, что будет невмоготу отмалчиваться. Отвечай же по правде, может быть, меньше десятков батогов получишь, не то и над жаровней побываешь. Кто тебе доставил царицыну рубашку?
– Да разве она царицына?
– Батож…
– Так, так, воистину царицына. А доставил мне ее такой пригожий молодец, князем от него отдавало. В ухе золотая серьга с бурмицким зерном. Конь у него не расейской породы, и прямо скажу – крылатая тварь. Только бы самому фараону сидеть на нем в короне.
В характерном описании ведуньи Семиткин узнал Лукьяша.
– Для какой же надобности он вручил тебе эту вещь? Ведь вы оба знали, какая за ваше чародейство положена казнь?
– Батюшка боярин, нет тут моего чародейства, а просто глупое бабье любопытство: правда ли, что в царицыной сорочке кроются все милости небесные.
– Батож…
– Государь мой батюшка. Выпытывай, всю правду скажу. Обороните меня все святые от чародейства, а от знахарства не отказываюсь. Не отказываюсь, что знающий может принять при помощи сорочки много греха на душу.
– Какие же такие грехи?
– Перво-наперво: оторвать воротник и сжечь его с молитвой к фараонову богу, он поможет. Если получишь черный пепел – вводи его в дело. При рыжем цвете пользы не ожидай.
– А как в дело-то ввести?
– Где она ходит, там следок посыпать.
– Да кто она?
– Желанная. Пусть она наступит невзначай на пепелинку, и тогда сейчас возгорится у нее в груди любовь.
– Так ты, сердцеводница, намеревалась ввести царицу в грех? Нет, тебе, видно, нечего и делать в пыточной избе. Эй!.. Отвести эту ехидину в Разбойный приказ, а там мы рассудим.
Ведунья повалилась было в ноги боярину, но вступившие в избу служилые люди так рванули ее, что космы на голове поредели. По окончании допроса важнейших душегубов занялись простыми ворами. Полосование их батожьем и лозами длилось целый день, причем одному «посчастливилось» подставлять под удары спину, а другому – ягодицы. В итоге получили обещания открыть клады, заложенные в лесу под дубовыми корневищами.
Приостановив свое любимое дело, Семиткин отправился во дворец, неся в своем бездонном кармане царицыну сорочку. Мама, которую он просил повидаться с ним, сперва отказала ему в этой чести, и только когда он передал, что имеет дело государственной важности, разрешила ему войти в моленную. Здесь Семиткин отвесил ей глубокий поклон и, не говоря ни слова, поднес ей сорочку. Мама растерялась. Сорочка была та самая, что вызвала в дворцовых службах переполох. На вопрос, где она нашлась, Семиткин с увертками лисицы пояснил:
– Отобрана она мной от фараоновой ведьмы в логовище, наполненном ворами и душегубами. На допросе с легким пристрастием ведунья призналась, что ей доставил это сокровище некий очень красивый молодец. В одном ухе серьга с бурмицким зерном. Конь у него арабский, повода шелком шиты. Взглянет – рублем подарит, а в острастке силен; обещал повесить ведунью на первом суку, если не подействует ее чародейство. Благо, что фараониха ничего не успела сделать.
– Да что сделать-то? Чему действовать?
– А действовать так, чтобы в душе любовь вспыхнула. Не поспей мои люди, ведунья, наверное, сожгла бы воротник сорочки, и тогда молодец посыпал бы след той, с кем ему желательно в любовь войти…
«Это дело Лукьяша, – поняла мама, как только услышала о серьге в ухе. – Как быть моей бедной головушке? Не поклониться ли этому поганому живодеру…»
И мама поклонилась Семиткину до самого колена.
– Ты бы, боярин, помалкивал обо всем это деле. Поверь, придется и тебе искать помощи; тогда тебе лучше всего обратиться ко мне.
Семиткин поклонился в свою очередь чуть не до колена, про себя ж подумал: «Пришлось и Семиткину кланяться, а то и на порог не пускала. Только, видно, я останусь полубородым, этакой срам!»
Мама сразу же отправилась к царице, которая много раз просила ее называть по-прежнему Настей, но мама оставалась непреклонной.
– Царица! Великая беда приключилась. Твоя сорочка…
– Ну знаю, пропала.
– В том-то и дело, что нашлась!
– Так беда в чем же?
– Нашел Семиткин у фараоновой ведуньи в логовище душегубов. Такого несчастья и вовеки не избыть!
– Господи, да мало ли покраж бывает на свете?
– Коли бы покража, так и плакать нечего, а то доставлено туда для чародейского дела. Ворот-то она бы оторвала и сожгла, а заговоренный пепел, если посыпать следок женщины, сводит ее с ума и заставляет отдаться ее любови. Да если проведает о том царь, так и живу не быть. Малюта разорвет все тело клещами. И твоей маме побывать на дыбе. Какому сумасшедшему пришло в голову такое сумасбродство, пусть лучше бежит, шальной, из Московского царства.
«Разумеется, это греховное дело Лукьяши», – догадалась царица.
Наступило молчание. Женщины посмотрели друг на друга и зарыдали, едва-едва уняв свои всхлипывания, чтобы не потревожить детвору в соседней палате.
Царица первая пришла в себя. Перекрестившись на икону, она произнесла твердым голосом:
– А если царь не поверит нашей с тобой, мама, честности, то мы обе уйдем в монастырь, хорошо?
Мама просияла. Она была согласна.
Глава XIII
Приказание царя о новом заседании рады, переданное Адашевым через гонцов и лично, было исполнено в точности. В назначенный день и час вся рада собралась выслушать великое царское слово.
Никто не знал, о чем хочет говорить государь, поэтому многие думали, не повторится ли памятный день, когда вся боярщина была обвинена тогда еще юношей царем в корысти, грабительстве и самоуправстве. И теперь, как и тогда, руководство совещанием царь, не передавая его митрополиту, оставил за собой. Ничто, однако, не предвещало грозы.
В хоромине для заседаний над царским местом высился стяг, какой обычно следовал в войнах за предводителем всех дружин. Стяг с изображением на этот раз двуглавого орла, державшего вместо скипетра обнаженный меч, был изготовлен самой царицей. Никакая другая мастерица и не могла бы вышить золотом и шелками такого мощного орла, который, казалось, покрывал своими крыльями всю разместившуюся перед ним боярщину.
Только один князь Шуйский не утерпел, чтобы не поверховодить среди членов рады. Считая себя первым лицом в государстве, он потребовал себе места выше митрополита, но Адашев, этот по своему происхождению простолюдин и даже, по выражению царя, батожник, указал ему место пониже митрополита; последний по духовному его чину поворчал и даже погрозил, что уйдет с заседания, но это не подействовало. Пришлось смириться и затаить накипавшую злобу. Не он ли казнил и миловал, когда был наместником? Судебник для него ли был писан?
Последним явился Семиткин, гордый тем, что вышел из царских покоев. Место он занял самое низшее, как бы боясь обидеть своим присутствием собор родовитых бояр. Князь Шуйский даже фыркнул от удивления, что пыточнику нашлось место среди родовитой знати.
Когда в хоромину рады вошел царь, на его подвижном лице не было ни одной грозовой черточки. Напротив, приняв благословение митрополита, он занял место под покровом стяга; посоха при нем не было.
Приветствовав всех милостивым поклоном, он заметил только князю Шуйскому, что ему негоже сидеть вразвалку, когда говорит царь и когда вся рада слушает его стоя.
Князь поднялся лениво, небрежно.
– Бояре! – повел речь Иоанн Васильевич. – Милостию Божией, вашим умом и отвагой, дружины Московского государства двинулись для встречи с врагами по всем направлениям. Но Отчизне нашей, как малому сказочному богатырю, мешают развернуться окружающие ее недруги. На востоке и на юге нас задирают татары. Им помогает, не говоря уже о турецком султане, вся языческая нечисть. С другой стороны на нас точат ножи поляки, Литва и немецкий орден. Но пуще всех досаждает нам татарва. Татарское ярмо сброшено Москвой более полувека назад, и бритоголовый не смеет уже являться к нам за данью, и только казанские уланы выкрадывают по временам русских женщин с детками. Слышали ли вы, что случилось на днях на берегу Оки? Боярыня Тулубьева вышла с детьми на прогулку, а откуда ни возьмись выбежали из бора татарские уланы и захватили всю семью. Ко мне уже являлся гонец с требованием выкупа. Выкупа он не получил, Семиткин здорово исполосовал татарскую кожу. Так вот, бояре, как полагаете: идти ли Москве на выкуп или громить остатки золотоордынского гнезда, именуемого Казанью, и идти дружинам нашим в Крым? Тамошняя татарва довольно натешилась над Русью и не раз обращала Москву в пепелище. Долго ли глядеть нам на то, что крымского хана поддерживает турецкий султан?!
– Идти на выкуп! – подал голос князь Шуйский.
– А ты бы, княже, помолчал! – резко заметил Иоанн Васильевич. – Первое слово принадлежит как всегда владыке, что он скажет?
– Много томится православных в татарских застенках, всей твоей царской казны не хватит на освобождение невольников. Все они должны быть близки твоему сердцу, и если выкупать княгиню, то почему же должны гнить в ямах простые куряне? Найдется ли в Москве столько денег, чтобы выкупить многие тысячи пленников? Любопытно знать, многих ли выкупил князь Шуйский?
Князь сделал вид, что он не расслышал вопроса. Рада, однако, слышала, и кто-то ответил за князя: «Ни одного!»
– То-то ни одного, – заметил митрополит, – так кого же мы хотим обмануть, предлагая выкупить несметное число христианских душ? Деньги на выкуп пленных поступают по малости, а если татарву не проучить, то Господь узрит в сем деле попустительство, поэтому, государь, мое слово – за войну.
– И я за войну! – подхватил Данило Адашев.
– И я! – послышалось со всех сторон.
– А меня и спрашивать нечего.
Князь Шуйский остался в одиночестве, что сильно уязвило его первобоярство.
– Благодарю вас, владыко святой, и вас, бояре – истинные радетели земли русской, за ваше заступничество. Наши потомки оценят ваше решение, а кому это не нравится, тот может и оставить заседание рады.
Князь Шуйский вместо того, чтобы удалиться из рады, вздумал выгораживать себя:
– А если сказать по правде, государь, то ты ведь не любишь кровопролитного дела; известно, что если мышь пробежит или иной близ тебя случится шорох, то ты хватаешься за нож. Что же ты будешь чувствовать, когда перед тобой засверкают тысячи тяжелых ятаганов? Тут ударятся в испуг и привычные к битвам воины.
Князь Шуйский занесся выше меры и поднялся до упреков и дерзости. Разумеется, вся Москва знала, что Иоанн Васильевич не принадлежал к числу храбрых воинов и действительно, даже в своей опочивальне хватался при каждом шорохе за нож. Но кто бы посмел упрекать его в трусости! Князь Шуйский навлек на себя дерзкой выходкой беду. Вероятно, Семиткин арестует его и отведет в пыточную избу. Так поняла притаившаяся рада, заметив тот таинственный знак, по которому Семиткин выскочил из хоромины.
– Ты, княже, давно уже замыслил сорвать с моей головы царскую корону, но этого не будет. Опомнись, что говоришь и с кем! Знай, ты мне больше не советник. Рада тебя отвергает, удались!
– Таков ли голос государства? Выставит ли оно дружины?
– Шуйский, удались отсюда, а иначе…
Здесь бояре, боявшиеся, что князь выступит с новой дерзостью, не дорожа своей головой, повскакали с мест и встали тесным кольцом вокруг царя и митрополита. Часть их потеснила князя к выходу. Ему оставалось повиноваться. Возле крыльца он встретился с Семиткиным – «О! будь ты проклят!»
Спустя немного времени со двора донесся в хоромы густой собачий лай и человеческие вопли. Как раз к этому времени из Англии была доставлена от королевы в подарок дюжина крупных бульдогов, внушавших своими оскаленными мордами панический страх. Видевшие их москвичи не признавали в них собачьей природы и твердо верили, что королева прислала перерожденных чертей.
Заседание рады было прервано, но никто из бояр не решался выйти на крыльцо. Не нужно было обладать тонким слухом, чтобы распознать вопли князя Шуйского, напрасно умолявшего освободить его от остервенелых псов. Они рвали его на части…
Из всей рады только Иоанн Васильевич вышел с явно радостным чувством, точно совершившееся событие сняло с его души могильную плиту. Последовавшие за ним бояре увидели у крыльца кровавые останки первобоярина. Впрочем, подручные Семиткина, отведя псов, убрали и эти останки, которые оказались в таинственных ямах пыточной избы.
Войдя на половину царицы, Иоанн Васильевич постеснялся сообщить Анастасии Романовне о том, какой грех он принял на душу. И только как бы мимоходом сказал: «Молись об моей душе, молись, авось Милостивый и смилосердится».
– Рада решила идти войной против Казанского царства и крымского хана, – поспешно продолжал говорить он, чтобы не дать жене и минутки на размышление. – Крым идет в ногу с турецким султаном и нещадно грабит окраины нашего царства. В Крыму есть приморский городок Кафа, основанный еще генуэзцами. Здесь находится главный торг русскими девицами и молодыми женщинами для турецких гаремов. Но приспела пора положить предел этому издевательству. Оружия у меня довольно, и за дружинниками дело не станет. Предводительствовать поставлю брата Алексея – Данилу Адашева. За ним охотно пойдет каждый, кто болеет душой за своих друзей, а кто же не болеет этим чувством во всем Московском государстве?!
Сам я поведу дружины против царей казанского и астраханского, да и всю нижнюю половину Волги нужно отвоевать; там обосновалась всякая нечисть, дружащая с татарами, лопочущая на языках, которыми брезгует вся православная Русь. Так вот, дорогая Настя, прощай, молись, чтобы вернулся живым. Я не расстанусь с твоим стягом, а молитвы твои доходчивы до Божьего престола… но тебе как будто и ничего, что муж уходит на кровавую сечу?
– Мой любый, ты царь, и смею ли я смущать тебя на государственном пути своими бабьими чувствами? Молиться буду о твоем здравии и денно и нощно. Вот и теперь перед твоим приходом умоляла Троеручницу, чтобы она благословила меня младенцем мужского пола, а не женского.
– А разве ты?..
– Я в тягостях. Младенчик так и хватает за сердце, а не объявляла о том до случая доставить тебе великую радость. Возвращайся жив и здоров, а я тебе младенчика поднесу.
– Если Господь благословит мальчиком, нареки его Дмитрием в память победы Донского над татарами. Прости, моя верная! Иду писать воззвание, чтобы прислали дружины. Если Господь дарует победу и я возьму в плен казанского царя и его семью, то знай, всех их представлю тебе в слуги. Прощай… али посидеть с тобой еще часок… больно уж ты сегодня прекрасна? При случае попомни, что англицкая королева прислала своего дохтура, большого знатока бабьего дела. При надобности позови – поможет.
– Стыднехонько, мой любый.
– Да ведь это в крайности. Ну да все, что нужно, я накажу твоей маме.
Надо сказать, что в последнее время Анастасия Романовна желала только одного – родить мальчика. Ей были известны все случаи развода великих князей с женами, которым Бог не дал сына – наследника московского престола. По этой причине разрушился брак отца Иоанна Васильевича с Соломонидой Сабуровой. Ни заклинания ворожей, ни путешествия на богомолье не принесли супругам детей. Престол должен был перейти к братьям Василия, который этого не желал в государственных интересах. Чтобы не допустить такого развития событий, он добился у церковных иерархов разрешения на развод, а Соломонида была пострижена под именем Софьи в московском Рождественском монастыре; затем за непокорность своей участи ее перевели в суздальский Покровский монастырь, где она и закончила свои дни.
Печальная судьба Соломониды не давала покоя Анастасии Романовне. Наконец, после нескольких пеших походов на богомолье, она снова забеременела. И супруги очень надеялись, что на этот раз Бог пошлет им сына.
На следующее утро гонцы скакали во все края Московского государства с воззванием и приказом собирать дружины. От дружинников не скрывали, что их поведут на войну против неистовой Казани. Сборным пунктом были приволжские города, и только несколько дружин под командованием Алексея Адашева осталось в Москве охранять царицу.
Казанское царство, образовавшееся в первой половине XV века из обломков Золотой Орды, крымских выходцев и язычников, принявших мусульманство, беспокоило восточную Русь почти ежегодными набегами. То были воровские набеги с единственной целью пограбить и захватить побольше пленников в надежде получить хороший выкуп. Чем дальше, тем обременительнее делались налоги на выкуп пленников. Неизвестно, как велик был выкуп за пленного великого князя Василия, обещавшего Улу-Магомету уплатить, сколько будет в состоянии. Этот выкуп выплачивался вплоть до того момента, когда Улу-Магомет окончил жизнь под ножом своего старшего сына Мамутека, провозгласившего себя казанским царем.
Москва не могла оставаться спокойной, особенно после того, как собравшиеся на ярмарку в Казань русские купцы были поголовно вырезаны (24 июня 1505 года). То же повторилось в 1523 году, когда Саин-Гирей не удовлетворился повторной резней купцов, доверившихся мусульманскому гостеприимству, умертвив еще и московского посла. Чувствуя, что Москва не потерпит больше подобного варварства, Казань объявила себя подвластной турецкому султану. Султан не замедлил прислать своего посла для приема казанского царства в турецкое подданство. Однако московские дружины были на страже, а под их натиском новоявленному казанскому царю и его пособнику пришлось бежать в Крым. Далее пошли московские ставленники татарского происхождения, обычно изменявшие присяге и не останавливавшие грабительские набеги. По два-три раза тот или другой Гирей взбегали на казанский престол, вокруг которого шли постоянные заговоры. Гиреи спасались бегством то в Крыму, то в Астрахани, а то и просто у соседних ногаев.