Действие первое
Лица:
Амос Панфилыч Барабошев, купец, лет за 40, вдовый.
Мавра Тарасовна, его мать, полная и еще довольно свежая старуха, лет за 60; одевается по-старинному, но богато; в речах и поступках важность и строгость.
Поликсена, дочь Барабошева, молодая девушка.
Филицата, старая нянька Поликсены.
Никандр Мухояров, приказчик Барабошева, лет 30.
Глеб Меркулыч, садовник.
Палагея Григорьевна Зыбкина, бедная женщина, вдова.
Платон, ее сын, молодой человек.
Действие происходит в Москве.
Сад при доме Барабошевых; прямо против зрителей большая каменная беседка с колоннами; на площадке, перед беседкой, садовая мебель: скамейки с задками на чугунных ножках и круглый столик; по сторонам кусты и фруктовые деревья; за беседкой видна решетка сада.
Явление первое
Входят Филицата и Зыбкина.
Зыбкина. Ах, ах, ах! Что ты мне сказала! Что ты мне сказала! То-то, я смотрю, девушка из лица изменилась, на себя не похожа.
Филицата. Все от любви, сердце ноет. И всегда так бывает, когда девушек запирают. Сидит, как в тюрьме, – выходу нет, а ведь уж в годах, уж давно замуж пора. Так чему дивиться-то?
Зыбкина. Да, да. Что же вы ее замуж-то не отдаете? Неужели женихов нет?
Филицата. Как женихов не быть! Четвертый год сватаются, и хорошие женихи были; да бабушка у нас больно характерна. Коли не очень богат, так и слышать не хочет; а были и с деньгами, так, вишь, развязности много, ученые речи говорит, ногами шаркает, одет пестро; что-нибудь да не по ней. Боится, что уважения ей от такого не будет. Ей, видишь ты, хочется зятя и богатого, и чтоб тихого, не из бойких, чтоб он с затруднением да не про все разговаривать-то умел; потому она сама из очень простого звания взята.
Зыбкина. Скоро ль ты его найдешь такого!
Филицата. И я то же говорю. Где ты нынче найдешь богатого да неразвязного? Кто его заставит длинный сертук надеть али виски гладко примазать? Вяжет-то человека что? Нужда. А богатый весь развязан и уж, обыкновенно, в цветных брюках. Ничего не поделаешь.
Зыбкина. Уж само собой, что в цветных; потому, какая ж ему неволя!..
Филицата. Мудрит старуха над женихами, а внучка, между тем временем, влюбилась да и сохнет сердцем. Кабы у нас знакомство было да вывозили Поликсену почаще в люди, так она бы не была так влюбчива; а из тюрьмы-то первому встречному рад: понравится и сатана лучше ясного сокола.
Зыбкина. Одного я понять не могу: в этакой крепости сидючи, за пятью замками, за семью сторожами, только и свету, что в окне, – как тут влюбиться? Мечтай, сколько хочешь, а живого-то нет ничего. Ведь чтоб влюбиться очень-то, все-таки и видеться нужно, и поговорить хоть немножко.
Филицата. Ох, все это было, и не немножко. Разумеется, завсегда в этом мы, няньки, виноваты: мы – баловницы-то. Да ведь как и не побаловать! Вижу: в тоске томится – пусть, мол, поболтает с парнем для времяпровождения. А случай как не найти? Хоть сюда в сад проведу, никому и в лоб не влетит. А вот оно что вышло-то.
Зыбкина. Очень разве уж полюбила-то?
Филицата. До страсти полюбила. Сама суди: характер огневой, упорный, вся в бабушку. Вдруг ей придет фантазия: хочу, говорит, его видеть беспременно! А в другой раз никак нельзя, а ей вынь да положь, – вот и вертись нянька, как знаешь. И день, и ночь ноги трясутся: так вот и жду, так вот и жду, что до бабушки дойдет – куда мне тогда деваться-то? А моя ль вина? Я давно твержу: «Пора, пора, что вы ее переращиваете, куда бережете?» Так бабушка-то у нас совсем состарилась, девичье-то положение понимать перестала. Я, говорит, живу же, ни об чем помышления не имею. На-ка! В семьдесят-то лет! А ты свою молодость вспомни!
Зыбкина. Диковинное дело, что у такого богатого, знаменитого купца дочь засиделась.
Филицата. Какой он богатый, какой знаменитый! Бабушка характерна, а он – балалайка бесструнная: никакого толку и не жди от них. Старуха-то богата, а у него своего ничего нет; он торгует от нее по доверенности, – дана ему небольшая; во сколько тысяч, уж не знаю. Да и то старуха за него каждый год приплачивает.
Зыбкина. Что ж им за радость в убыток торговать?
Филицата. Бабушка так рассуждает: хоть и в убыток, все-таки ему занятие; нарушь торговлю – при чем же он останется. Да уж морщится сама-то: видно, тяжело становится; а он – что дальше, то больше понятие терять начинает. Приказчик есть у нас, Никандра, такой-то химик, так волком и смотрит; путает хозяина-то еще пуще, от дела отводит; где хозяину – убыток, а ему – барыш. Слышим мы, на стороне-то так деньгами и пошвыривает, а пришел в одном сертучишке.
Зыбкина. Знаю я все это; сын мне сказывал.
Филицата. Ты за каким делом к хозяину-то пришла?
Зыбкина. Все об сыне. Да занят, говорят, хозяин-то; подождать велели. Взять я сына-то хочу, да опять беда – долг меня путает. Как поставила я его к вам на место, так хозяин мне вперед двести рублей денег дал – нужда была у меня крайняя. И взял хозяин-то с меня вексель, чтоб сын заживал. Да вот горе-то мое: нигде Платоша ужиться не может!
Филицата. Отчего бы так? Кажется, он парень смирный.
Зыбкина. Такой уж от рождения. Ты помнишь, когда он родился-то? В этот год дела наши расстроились; из богатства мы пришли в бедность; муж долго содержался за долги, а потом и помер – сколько горя-то было у меня. Вот, должно быть, на ребенка-то и подействовало, и вышел он с повреждением в уме.
Филицата. Какого же роду повреждение у него?
Зыбкина. Все он, как младенец, всем правду в глаза говорит.
Филицата. В совершенный-то смысл не входит?
Зыбкина. Говорит очень прямо; ну, значит, ничего себе в жизни составить и не может. Учился он хоть на медные деньги, а хорошо, и конторскую науку он всю понял; учителя все его любили и похвальные листы ему давали – и теперь у меня в рамках на стенке висят. Ну, конечно, всякому мило в ребенке откровенность видеть, а он и вырос, да такой же остался. Учатся бедные люди для того, чтоб звание иметь да место получить; а он чему учился-то, все это за правду принял, всему этому поверил. А по-нашему, матушка, по-купечески: учись, как знаешь, хоть с неба звезды хватай, а живи не по книгам, а по нашему обыкновению, как исстари заведено.
Филицата. Что ж ему у нас-то не живется?
Зыбкина. Да нельзя, матушка. Поступил он к вам в контору булгахтером, стал в дела вникать и видит, что хозяина обманывают; ему бы уж молчать, а он разговаривать стал. Ну, и что же с ним сделали? Начали все над ним смеяться, шутки да озорства делать, особенно Никандра; хозяину сказали, что он дела не смыслит, книги путает; оттерли его от должности и поставили шутом. (Оглядываясь.) Какой у вас сад распрекрасный!
Филицата. Сама старуха за всем наблюдает, и сохрани Бог, коли кто хоть одно яблоко тронет. А куда бережет? Ведь не торговать ими. Ужо, к вечеру, я пойду со двора, так занесу тебе десяточек, либо два.
Зыбкина. Спасибо.
Филицата. Надо мне сходить по нашему-то делу: колдуна я нашла.
Зыбкина. Ужли колдуна?
Филицата. Колдун не колдун, а слово знает. Не поможет ли он моей Поликсене? Все его в Москве не было, увидала я его третьего дня, как обрадовалась!
Входит Глеб, крутя в зубах веревку из мочалы.
Явление второе
Филицата, Зыбкина и Глеб.
Филицата. Меркулыч, ты мешок-то с яблоками убрал бы куда подальше, а то в кустах-то его видно. Сама пойдет да заметит – сохрани Господи!
Глеб. Прибрано.
Филицата. То-то же.
Глеб. А ты почем знаешь, что он с яблоками? Может, там у меня жемчуг насыпан?
Филицата. Не жемчуг; видела я.
Глеб. Понюхала. Эко у вас любопытство! Ну уж!
Филицата. Тебя же берегу, Меркулыч.
Глеб. Не надо, я сам себя поберегу. Кабы в сад, окромя меня да хозяев, никому ходу не было – ну, был бы я виноват; а то всякий ходит – значит, с меня взыскивать нечего.
Филицата. Толкуй с тобой! Кому нужны ваши яблоки? Хоть и сшалит кто – ну, десяток, много два во все лето, а ты мешками таскаешь.
Глеб. Я виноват не останусь, ты не сумлевайся.
Филицата. Да мне что!
Зыбкина. Заходи ко мне, как пойдешь к колдуну-то!
Филицата. Да, уж пойду; там что ни выдет, а попробую я эту ворожбу. Вон никак сама идет, пойдем за ворота, постоим, потолкуем. (Уходят.)
Глеб. Я себе оправдание найду.
Входят Мавра Тарасовна и Поликсена. Глеб отходит к сто– роне и подвязывает сук у дерева.
Явление третье
Мавра Тарасовна, Поликсена и Глеб.
Мавра Тарасовна. Нет уж, миленькая моя, что я захочу, так и будет; никто, кроме меня, не властен в доме приказывать.
Поликсена. Ну, и приказывайте, кто ж вам мешает!
Мавра Тарасовна. И приказываю, миленькая, и все делается по-моему, как я хочу.
Поликсена. Ну, вот прикажите, чтоб солнце не светило, чтоб ночь была.
Мавра Тарасовна. К чему ты эти глупости! Нешто я могу, коли Божья воля?
Поликсена. И много вы, бабушка, не можете; так только уж очень вы об себе высоко думаете.
Мавра Тарасовна. Что бы я ни думала, а уж знаю я, миленькая, наверно, что ты-то вся в моей власти: что только задумаю, то над тобой и сделаю.
Поликсена. Вы полагаете?
Мавра Тарасовна. Да что мне полагать? Я без положения знаю. Полагайте уж вы, как хотите; а мое дело – вам приказы давать, вот что.
Поликсена. Стало быть, вы воображаете, что мое сердце вас послушает: кого прикажете, того и будет любить?
Мавра Тарасовна. Да что такое за любовь? Никакой любви нет: пустое слово выдумали. Где много воли дают, там и любовь проявляется, и вся эта любовь – баловство одно. Покоряйся воле родительской – вот это твое должное; а любовь не есть какая необходимая, и без нее, миленькая, прожить можно. Я жила, не знала этой любви, и тебе незачем.
Поликсена. Знали, да забыли.
Мавра Тарасовна. Вот как не знала, что я – старуха старая, а мне и теперь твои слова слушать стыдно.
Поликсена. Прежде так рассуждали, а теперь уж совсем другие понятия.
Мавра Тарасовна. Ничего не другие, и теперь все одно, потому женская природа все та же осталась; какая была, такая и есть, никакой в ней перемены нет; ну, и порядок все тот же: прежде вам воли не давали, стерегли да берегли, – и теперь умные родители стерегут да берегут.
Поликсена (смеясь). Ну и берегите, да только хорошенько! (Отходит к стороне.)
Мавра Тарасовна (Глебу). Вижу я, Меркулыч, что тебе у нас жить надоело, – больно хорошо место, не по тебе. Так ищи себе такого, где от вас дела не спрашивают да пропажу не взыскивают! Оглядись хорошенько, что у нас в саду-то! Где ж яблоки-то! Точно Мамай с своей силой прошел – много ль их осталось?
Глеб. Убыль есть, Мавра Тарасовна, это я вижу, это – правда ваша; у вас глаз на это верный, золотой глаз, – убыль есть, это так точно.
Поликсена (смеясь). Яблоков уберечь не можете, а хотите…
Мавра Тарасовна. Погоди, Глеб, постой! До тебя очередь после дойдет! (Медленно подходит к Поликсене.) Это ты что же, миленькая, с кем так разговариваешь?
Поликсена. Сама про себя. Да я уж и забыла, что сказала.
Мавра Тарасовна. Ты не огорчайся, что ты позабыла; я запомню. Будешь ты сидеть дома под замком вплоть до свадьбы.
Поликсена. До какой свадьбы?
Мавра Тарасовна. А вот когда я найду тебе, миленькая, жениха по своей мысли.
Поликсена. А коли найдете по своей мысли, так сами за него и выходите, а мне какая надобность!
Мавра Тарасовна. Уж извини, надобностей твоих мы разбирать не станем, а отдадим за кого нам нужно.
Поликсена. Утешайтесь в мыслях-то, утешайтесь!
Мавра Тарасовна. Да не то что в мыслях, а и на деле будет то самое. Знаю я это твердо и так-то покойна, как нельзя быть лучше.
Поликсена. Бывает, что и бегают из дому-то.
Мавра Тарасовна. Бегают, у кого привязки нет.
Поликсена. А меня что удержит?
Мавра Тарасовна. Приданое богатое. Пожалеешь его, миленькая, не бросишь. Да вот что: уж очень ты разговорилась, а птица ты еще не велика, и не пристало мне с тобой много разговорных слов говорить. Есть у тебя охота, так болтай с нянькой. На то она в доме, чтоб твои глупости слушать, за то ей и жалованье платят. Ты грезишь, словно к зубам, а она поддакивает – вот вам и занятие, будто дело делаете. Мне распорядок в доме вести, а не балясы с вами точить. А ты мне убегом не грози! Коли замки у нас старые плохи, так слесаря нам, по знакомству, новые сделают, покрепче.
Поликсена. И вы мне, бабушка, замками не грозите! Кому неволя опротивеет, кто захочет из нее вырваться, тот себе дорогу найдет.
Мавра Тарасовна. Куда это, не слыхать ли?
Поликсена (на ухо бабушке). В могилу. (Уходит.)
Мавра Тарасовна (вслед ей). Ну, миленькая, не вдруг-то туда сберешься – подумаешь прежде.