Тираннозавр

Никакой реакции. Вроде бы совсем ничего. Шеф готовится. И таращится, как дерьмо, проникая все глубже в глаза О. На жиденьком поносе его морды – едкое негодование ребенка, который не понимает, почему игрушки ломаются. Рот приоткрыт, как даунская дверь на выход. Внезапно. Шеф оживляется, как ветер. Не двигая, однако, головой и заледенев в том же положении. Неприлично и пошло близко к О.

– Так что вы говорите, доктор, подобное непозволительно на рабочем месте?

– Безусловно.

– Хм-м, но что же стало причиной такого, скажем, происшествия? Не тунеядство?

– Тунеядство, однозначно. Оно часто вызывает подобные приступы тунеядства.

Заключил медицинский работник. Все заключил, морща пафосный лоб. Странно. Там что, вообще есть медицинский работник?

– То есть, если я вас правильно понял, такой человек является угрозой для любого предприятия?

– Совершенно верно. Подобных субъектов следует изолировать, эм, и-зо-ли-ро-вать! Это угроза для ведения бизнеса, и вы никогда не знаете, когда и как она себя проявит. Обществу надо от подобных тяжелобольных избавляться, из-бав-лять-ся!

– Вот оно как! Выходит, господин О, что удерживать вас здесь более не представляется возможным. У вас больше нет работы. Можете подняться?

– Не знаю, наверно.

О щебечет губами, как спящий.

– Тогда я прошу вас как можно скорей удалиться из данного помещения, так как это частная собственность. Иначе я буду вынужден позвать охрану.

О попытается. – О всегда пытался. – приподняться, но напрасно. Его тело подобно куску расплавленного металла, а потому куском мы называем его только условно. Перед глазами канал с рекой, текущей в канализацию. И бензиновая пленка на лице у Ани. Спина О – как прилипшая к полу жвачка.

– А знаете что?

– Что?

– Видимо, все же придется вызвать охрану.

– Антон Александрович, простите. Я наверно чуточку задремал, но, уверяю вас, такое больше не повторится. Я сейчас же примусь за работу, вот увидите. Мне только нужно как-то подняться…

– Ну вот, доктор, как вы и говорили, по-хорошему негодяй уходить не хочет.

– Н-да, н-да. Безусловно, тунеядцы – все такие уроды.

Шеф выпрямляется. Его лицо резко удаляется, но не взгляд. Взгляд забит. Пристально. По гвоздю на каждый глаз.

– Ох-ра-а-а-а-на!

Из пола выросли высокие пузачи – две тупые погани. А за их спинами взошел прям из навоза дед-мухомор. Красномордый пожилой дяденька в форме с фуражкой, который спросил:

– Этот?

– Да. Проник как-то в наш офис. Вот неужели не знал, что здесь частная собственность?

– Так ребятки, берем!

Два жирдяя хватают О. За руки, за ноги и понесли. Понятно, какой частью тела вперед. Шеф провожает О все теми же гвоздями в пустых глазницах. Весь персонал сотрудники-кузнечики прыгают в стороны, чтобы не заразиться увольнением.

Проблема в том, как спустить О на лифте. Толстолобые олухи пробуют уместиться с ним, занося О то с одной стороны, то с другой. Все решается, когда выбегает шеф. Крикнуть словесный поцелуй на прощание:

– Идиоты, его же клиенты увидят! Через запасной!

Стали спускать по лестнице. О доволен. Приятно, когда тебя несут на руках. Только вот вся эта неразбериха с работой… О так и не понял, что был уволен. Его кач-покач-укачивает. Спать. Поспать бы. С каждой ступенькой он все больше пропадает, пока истеричная команда дядьки-мухомора не возвращает его. И-и-и-и-и-и-и раз! Мордовороты швыряют О во двор.

Но промахиваются, потому как тут же. О не успел уснуть. Асфальт не успел нагреться. Пузочи не успели уйти (вернее, успели, но им пришлось вернуться). Тут же один из сотрудников выбежал вместе с теми же охранниками.

– Идиоты, его же клиенты увидят! Не здесь же его бросать! Вон же мусорный бак стоит!

Толсто-мышцы делают свое дело и уходят. Какое-то время О пытается разложить благоухание на составляющие, что у него успешно не получается. Зато этот опыт вынуждает О выбраться наружу куда быстрее, чем желание.

Ну вот, рубашка порвалась. И брюки. Нет смысла стирать. Придется покупать новые. А как же я куплю их, если у меня нет денег?

Сознание О заблудилось в трущобах, по которым он шел. Вообще, то были не трущобы, а центр города. По нему очень сложно найти дорогу. Даже если ты бывал там почти каждый день последние полгода. Мысли заплыли жиром. Спать. Домой.

Раскаленная панельная банка насекомых высится многоквартирными уровнями страдания. На входе О будто вручают новую пару легких. Он чувствует себя подозрительно бодрым, но он все еще не в силах понять, что случилось на работе. Может быть, завтра все прояснится. Да, пойду туда завтра. Антон Александрович уже не будет так зол и позволит мне продолжить.

В протухшем подъезде, будто в банке с гниющими червями. Сырость подвала, мокрая, как моча. Кошачьи дела, спекшиеся в уголках. На первом этаже постоянно так. Как и на втором, но хуже третьего. Чем выше ползет О, тем быстрее за ним бежит тревога, от которой он прятался вне дома. День отступает. И все кошмары, происходившие с ним в квартире, снова наливаются красочной явью.

О стоит напротив двери. Что-то не дает войти внутрь. Может, забыл ключи? Выпали? Нет, шов все там же, где его оставила Аня. Его присасывает к двери соседей липучкой подъезда. Вопрос. О ни разу не разговаривал с ними, но часто видел, как глава семейства спешит на работу или выкидывает мусор. Пребывающим в сомнении пальцем О нажимает на дверной звонок.

– Кто там?

Веский, рассерженный голос.

– Меня зовут О. Я ваш сосед слева.

– Уходите!

– Простите, я не могу. Мне очень нужно с вами поговорить.

Дверной шов расходится, удерживаемый кишкообразной золотистой цепочкой. Оттуда высунулась старушка на вид лет семидесяти.

– Вы кто? Я ничего покупать у вас не буду!

– Я ничего не продаю. Я ваш сосед.

– Нет-нет, молодой человек, уходите. Мне ничего не нужно. Чего вы мне тут хотите продавать, а?

– Я не продаю. Я живу слева от вас. Я ваш сосед. Мне нужно с вами поговорить. Вот моя квартира.

Палец твердо стоит на своем и указывает.

– А! Ба-тюш-ки. Наркоманы, о-о-о-о.

– Нет, женщина, я не наркоман. Я ваш сосед.

– Как?!

– Сосед ваш!

– А, сосед! Я так сразу и не поняла. Чего вам надо?

– Скажите, а вы не слышите по ночам ничего странного?

– А?!

– По ночам ничего странного не слышите?

– Слышу, конечно! А чего такого странного?

– Какие-нибудь необычные, пугающие звуки вроде скрежета, царапанья или рычания?

– Ой-ой, вы мне тут вот это не рассказывайте. Какого-такого рычания? Ничего не слышим. Нет. У меня сын скоро с работы придет. Главный менеджер по продажам! Чего вам надо? Уходите, уходите. Будете тут мне сказки рассказывать.

Дверь оставляет за собой хлопо́к и пыль.

К сожалению, О предстоит пережить это снова. И снова, и снова, и снова, и СНОВА. По-новому. Палец не медлит и жмет на спусковой крючок. Вторая.

– Да? Че?

– Здравствуйте, я ваш сосед. Мы можем поговорить?

Дверь дерзко распахивает свою рубашку. Вместо волос из нее лезет высокий, полноватый лысый мужик.

– Ты кто? Че надо?

О проглотил слюну, стесняясь. Позади мигает жена мужчины.

– Эй, слышь, с этим ты мне изменяешь?

Жена с презрением возвращается и вопросительно глазеет на О.

– Это что за хрен?

– Хороший вопрос. Ты что за хрен?

– Я ваш сосед. Вон моя квартира.

– Так и че тебе надо, сосед?

– Скажите, вы не слышите по ночам ничего необычного?

– Например?

– Ну, например, скрежета или царапанья за стеной?

– А ты слышишь?

– Да, уже больше месяца.

– Хм-м, не, мы ниче такого не слышим. Но знаешь, че я тебе скажу. Была у меня подруга. И тоже так слышала и спрашивала всех. В итоге, то ли арматура там какая-то двигалась, то ли еще какая хрень, без понятия. Не знаю, как именно, факт в том, что ты такой не один.

– Но вы ведь ничего не слышите?

– Не-а.

– Совсем ничего? Но как тогда такое…?

– Все, парень. Пока! Всего хорошего.

Вторая пыль ударила в глаза так же неожиданно, как и первая. О медленно повернулся и стал вынимать ключи. Дверь. Вот они и столкнулись глазами. Страх вернулся. Он знал, все повторится. Тревога. Тремор. О обронил ключи. Зачем ему жить? И бесчеловечный бетонный пол, коричнево-застывшая бездушная жижа. Заляпанный и забрызганный какими-то непонятными и нестираемыми слезами грязи.

О снова дома. Путь на кухню под фиолетовый концерт на фоне стен. Холодильник. В нем почти ничего нет. Пара стухших котлет из ларька напротив. Исхудавшее от старости яблоко. Нагло глядящая изо рта оставленного им творожка плесень. Вчера же купил. Откуда плесень? И три банки пива. Единственные выжившие. О берет две из них и переплывает в комнату.

Задницы банок упираются в пол, и третья неподалеку. О сидит напротив стены, что пытала его невыносимо долго. Невыносимо скоро это продолжится. Глоток. Но теперь нет работы. Ничего. Кроме медово-серого монстра с каплями краски вместо зубов. Напоминание о том, чему никогда не сбыться. Воспоминание о жизни, которой не было.

Глоток. Пиво отпускает тело, разжижает кости, заживляет язвы. Ненадолго страха нет. Есть записка. Она так и лежит, притворяясь, как труп. Задержала дыхание и говорит, улыбаясь: «Ты не один». О садится за стол. Веки противятся приказу быть открытыми. Но О пишет.

Значит, реальна. А какая, в конце концов, разница? Реальность для каждого – это то, что он видит. Что же я чувствую теперь? Теперь? Навсегда.

Ручка замирает в ужасе от этого слова. Боль скользит бритвой по сердцу. На-все-гда.

Это так долго. Почему тогда вечность так быстро закончилась? Почему так? За что? Я всегда делал то, что мог. Ей нужно было больше, чем я давал. Но я давал все. Я пуст. Мне нечего дать. Что писать? Как выражаться? Выразить себя? Зачем? Свои переживания. Переживать. Пережевывать. Пере. От одиночества немеешь. О самом важном нечего сказать. Просто иметь ее рядом и сказать ей слова, что понятны без слов. Внутри многое. Снаружи ничего. Ты не замечаешь, как теряешь способность изъясняться. Эти строки – не просто желание, а необходимость. Как будто слова, записанные на идиотском листе бумаги могут что-то изменить. Пустословный листок. Мне нужен кто-то. Пусть даже бумага. Рассказать тебе, что у меня сегодня было? Меня уволили. Да. Что дальше? Я не знаю. Ты не удивлена? А я не ожидал. Я схожу с ума от рук своего дома. Но кроме него. Спать или нет? Надо попробовать.

Прошло то время, когда, отбирая у будильника каждый дюйм минуты, проведенной в постели, О ворочался в страхе перед работой. Не перед этим. Это все. Больше нет сил. О падает в грязные объятья матраса. Надо постирать.

В черном свете. Острыми порезами очертания ее лица. Красивые, как звездное небо: скулы и запертые глаза. Разомкнуты губы, а ключ в сердце. Горячие и нежные, как два воздушных шара, как масло. Мягкое мясо. Изгибы лианами вьются перед зрачками… Ливень волос на груди. Ее ноги в его руках. Ее поцелуй. И слова щебечут сквозь жар и любовь:

– Может, сегодня?

– Что сегодня?

– Я готова. Думаю, уже пора. Может, попробуем?

Ее зубы не пускают О. Но он вырывается из жадных губ. Она хватает его порыв за предплечье. Напрасно. О уже забыл обо всем. Он ничего не хочет. Грудь не дает покоя. И ребра, что хотят проткнуть друг друга. О отползает. Печально-сгорбленный сидит на краю матраса. Позвоночник-сколопендра трусливо вылазит из спины. Не в силах спрятаться от луны.

– Я не готов.

Аня обвивается руками вокруг О. Но он противится, отодвигается.

– Я не могу, ты ведь знаешь об этом.

– Чего ты боишься?

– Я… я не знаю.

– Я хочу детей, я твердо решила. Наверное, это единственное, чего я по-настоящему хочу в этой жизни.

– Я знаю об этом. Но не могу. Не сейчас.

– А когда?

Последняя косточка надламывается, и суживается горло. О больше неспособен. Кричит.

– Ань, я не знаю когда, но точно не сейчас! Я вообще не уверен, что когда-либо захочу детей!

Молчание. О быстро стынет. Молчание. Его совесть трясется в припадке. О вспоминает, он потерял ее, ОН ПОТЕРЯЛ ЕЕ!

– Аня?

Нет.

– Аня?! Аня!

О оборачивается. Нет. Нет. Нет. Никого. Нигде. Никогда. Позади. Спереди. Никого нет. Лишь пустая сторона матраса и стена. Та самая, недокрашенно-жуткая, жутко-ровная, безглазая стена-урод. «Надеюсь, больше никогда не встретимся». Этот голос. Эта фраза. Шепот откуда-то из-за стены. О бросается к ней и стучит в немое бетонное лицо.

– Аня! Аня!

Ничего. Тишина. Беззубое бормотание стены. Ухо прилипает к ней. Где-то там, внутри, едва различимое. Что это? О не может разобрать его. Да что?! Ребенок рыдает.

Там плачет какой-то ребенок. Поначалу чуть-чуть, затем вопит ему прямо в перепонку. Невозможно. Невыносимо. Сойти с ума это еще не самое страшное. Что тогда? О пытается замуровать пальцами уши. Забить, завалить, придушить плач. Но крик накатывает и разливается по комнате и одеялу. Тело извивается и просится выйти из себя наружу. Вибрирует покрывало. В какой-то момент О начинает различать нечто другое.

Нет. О нет! Это не ребенок, это скрежет, это. Куда?! Близкий, как удар. Громкий, как тишина. Это слишком, слишком, СЛИШКОМ. Ему кажется. Да, ему кажется, этот скрежет вовсе не из стены, нет, из его собственной головы. Из его уха. Его ухо кричит и рвет на себе кожу.

Этот плач, и скрежет, и ужас льются из него. Он – труба, по которой течет все. Как будто кто-то с смертоноснейшей быстротой царапает ногтями его череп ИЗНУТРИ. Рой монстров. Ад внутри. Ржавые ногти. Мозг зудит и воет. Больно! Мне больно! Человек сам себе дьявол. Его голова – это концлагерь, в котором убивают весь мир. И над миром нет неба.

О просыпается. Скрежет все ближе, громче, скоро. Ужас. О отбегает от стены. Хлопает по включателю. Свет. Он отшатывается, отшатывается, отшатывается. Стопы бредут, ломаются. Ползет. От стены к стене. Пытаясь ухватиться за пол, но только сдирает ногти.

Все громче и сильнее, больнее. Скрежет. Скрежет ползет за ним по воздуху, по воспоминаниям, по любви. Спина прижата к спине комнаты. Ему больше некуда уходить. Ему не уйти.

О пытается влезть в бетон, но тот толкает его в спину, стена толкает его в позвоночник. Бьет, едва не ломая. Он мертв. Или жив? Нет. Ты не нужен. Ненужный ты. Уходи.

Крик настолько громок. Еще миг и стена не выдержит перепонок О. И расплавится пеплом, взорвется слюной или из нее вылезет что-то. Как может так кричать стена? Так кричать может только Бог. Скрежет ползет наружу, в одиночество, под тухлый свет кишки, повешенной на проводе. Нечто – настолько же близкое, как вдох. Оно и внутри. По бронхам и в груди. Режет ребра.

– Что ты хочешь?! Хватит! Оставь меня!

Но этого мало. МАЛО! Надо больше, громче, жестче. Ты не раскаялся! Пока кишки не сварятся в боли. Ты должен вечно страдать. Навсегда. Навсегда. Навсегда. Это так долго. Скрежет дышит ему в лицо. О встает и плотно ложится в стену стоя. Припаянный ужасом. Хорошо быть замурованным.

– Зачем ты мучишь меня? У меня ничего нет. У меня нет ничего!

Спина пинает О в спину. Он падает на колени. Они не разбиваются. Почему?! Пусть они сдохнут и будут плакать кровью. О рыдает безмолвно, недолго.

– Прошу, оставь, прости меня…

О издает поблекший шепот. Он уже совсем. Сквозь себя. Через себя. Судороги тихо стонут. Кровь молится венам, чтобы жили.

Уста скрежета смолкли. Тишина умирает. Ее труп валяется в темном воздухе. Взгляд боится провалиться в пасть стены. О бросает истерзанные глаза в пол. Ничего не происходит. Воздух молчит. И тут. Звук.

Звук, тихий и скользкий, как спрут. Странный, как мысль о потустороннем мире. Усталая тревога вскидывает голову. О готов положить свой череп под пресс. Что терять? Не раздавлены лишь волосы. О смотрит. На том самом месте, где абрикосово-нежный оттенок краски попадает в желудок шершавого бетона. Там. Где смешиваются два моря: будущего, которое могло бы и будущего, которое должно быть. Там розовеют оба берега. Бережно, затем быстрее. Розовый пожирается красным. Это нечто пухнет, растет, расширяется, поедая все больше пространства. Ужас глаз вглядывается в происходящее. Это язва. Она разливается по стене кровоподтеками, едкими порезами, венами рек, сукровицей стен. Округлый надрыв, который ширится и пульсирует, как приступ. Как застрявшее в стене сердце. По краям раны начинают сыпаться гвоздеобразные черви. Нет места спокойствию для бетонной кожи. Кровавый поток меняется в цвете. А в сердцевине боли начинает виднеться еще что-то. Черное, как дно колодца ночью. И из колодца ползет наружу пальцами-червями, как паук. Что это? О пытается отодвинуться, но спина стены позади не позволяет ему. Только ноги танцуют в судороге. Выкидывают то туда, то сюда носки. Тискообразно смыкают колени и растопыривают назад в попытке сломать коленную чашечку. Это рука. Выползшая из могильной язвы. Из колодца страха. Цвета ночи, она паукообразно тянется к О. Чего она хочет?

Ее пальцы становятся в строй. Все замирает. Язва больше не растет. Рука стынет в комнатном холоде, протянутая в сторону О. Ее кисть разжата, черная ладонь повисла луной.

О не знает, что ему делать. Он сидит. Ничего не меняется. Время елозит. Ноги сами тащат наверх. Подняться. Все осталось прежним. Если бы хотело убить, убило бы. Оно хочет, чтобы я жил. О чувствует себя слепцом, но видит лишь один выход: сделать что-то. Посреди комнатки, крохотной, как косточка. В луже прогнившего света. – Одинокий человек, а перед ним рука, простертая к нему. Медленными попытками О приближается. Она неподвижна. Едва мгновение и страх уйдет. Что ей нужно? Может, это жест? Стопы решаются скорее мозга. Вдруг страх вешается и вызревает, ему нет места в венах. Нет пути в сердце. О понимает, ничего не осталось. И вот он уже подошел достаточно близко. Достаточно, чтобы ощутить тепло в костях и нежную доброту оливковым маслом по коже. А может… О вытягивает руку. Осторожно. Чтобы не спугнуть море. Пальцы еще нервничают и пестрят дрожью, но О вкладывает их в простертую ему ладонь и жмет ее. Никогда прежде О не было так же спокойно, как в этот самый миг, но.