Осколки

24. Привоз ( «осколки» с улицы Бебеля-2)

– Не хочу вас расстраивать, Софочка, но евреев в Одессе почти не осталось… – произнесла горестным контральто ветхая, но всё равно красивая, умело накрашенная старуха.

– Таки да, – грустно кивала головой пышная, вся в рюшечках, Софочка.

Они сидели напротив меня под самодельным больничным плакатом, на котором была нарисована, видимо, бледная спирохета, пронзённая как шпагой шприцем. Вверху было красной тушью написано: «Сифилису – нет!»

Я вздрогнула и осмотрелась по сторонам. Районная одесская поликлиника, куда меня притащила Ольга перед тем, как нам пойти на Привоз, была битком набита еврейскими бабулями и дедулями, с внуками и без. А я как раз перед этим разглядывала соседей и думала, что никогда раньше не видела столько евреев разом. А тут такое…

– Слушай, а почему бабки в поликлинике говорят, что евреев в Одессе не осталось? Они же везде, – спросила я Ольгу, когда мы вышли на улицу.

– А я знаю? Они всегда так говорят. И Додик со своими дружками тоже постоянно стонут, что евреев не осталось, что все в Штаты и Израиль свалили.

– Странно, что же тут было, когда они все оставались?

– Не слушай ты этих одесситов, это присказка у них такая. Как у англичан про погоду.

Мы шли к Привозу по улице имени Советской Армии. Шли, взявшись за руки, иначе толпа туристов разметала бы нас в разные стороны. Все всегда говорят: Дерибасовская, Дерибасовская, а я была шокирована именно улицей Советской Армии. Здесь всегда было не протолкнуться из-за толпы праздношатающихся весёлых мужчин и женщин, по-броуновски гуляющих в разные стороны. С обеих сторон было понатыкано огромное количество лотков с сувенирами, мороженым, напитками, фруктами, книгами и далее по списку. Между ними сновали шустрые фотографы, выхватывающие из толпы, кого придётся.

– Девочки, девочки, постойте! – выскакивал нам наперерез фотограф, показывая маленький кадрик: – Смотрите, какие вы лялечки получились. Давайте адрес, я завтра вам сделаю красиво.

– Ва, опять! Задолбали! – закатывала глаза Олька, а я рассматривала кадр, пытаясь разглядеть хоть что-то:

– Ой, Олька, у тебя глаза закрыты!

– Таки да…А у тебя рот открыт. Не, не надо.

Мы двигались дальше, пока не натыкались на верёвку с привязанными к ней красными, почти выгоревшими на солнце ленточками. Толпа плавно перетекала на проезжую часть, обходя запрещённые метры, потому, что сверху в любую минуту на тротуар мог упасть шмат штукатурки.

– Годами так висят, только веревки меняют. Забота о людях, – съехидничала Олька. – Наверх посмотри. Я это называю «Эта опасная дверь на балкон». Помнишь, фильм такой был?

Я глянула вверх. На втором этаже красовался балкон без пола, но с витыми чугунными перилами. Давно, видно, разрушался. И таких веревочек по центру города было великое множество. Красивая и яркая, как всё в Одессе, обветшалость.

Привоз меня ничем не поразил. Он напомнил мне наш Зелёный, только больше раза в три. Такой же шумный, пыльный и разноцветный. Вместо корейцев торговали своей чурчхелой усатые грузины, а вместо казашек за прилавками восседали весёлые красавицы-Солохи в расписных, по-особому завязанных, платках и в вышиванках.

– Так, – хмурилась Олька. – Нам надо купить лук, свёклу, помидор и синеньких.

Слово «синеньких» она произнесла очень многозначительно, явно рассчитывая на мою реакцию. Естественно, я отреагировала: – Каких таких синеньких?

– А вот! – она гордо ткнула в горку баклажанов.

– Вам синеньких, девчата? – запела торговка. – Сколько? Два? Три? Пять кило?

– Чё это, синенькие? Тогда уже фиолетовенькие! – я сощурилась.

– Сиреневенькие! – отозвалась Олька. –Та на шо нам пять? Два кило. Нам ещё вон сколько тащить.

– Не спорьте, девоньки, – опять пропела тётка. – Синенькие они и есть синенькие…

Когда отошли от овощных прилавков, меня вдруг осенило:

– Оля! А кефаль? А бычки? Что же, была в Одессе, а бычков не попробовала?

– Господи, какие бычки? Бички надо говорить. Ты, что ли, «Белеет парус одинокий» вспомнила? Так забудь. "Хочется-перехочется-перетерпится", – ехидно процитировала Олька Катаева. – Бички ещё до революции кончились. Их даже Додик с трудом помнит, а я так и не пробовала вообще. Нету в Одессе рыбы, не-ту.

– А Любка какие фартуки с каких рыбных рядов стирает? – вспомнила я соседку по коммуналке.

– Так кто ж её знает? Фартуки у Любки есть, а рыбы в Одессе нет.

Так, весело переругиваясь, мы дотащились до трамвайной остановки, я глянула на табличку с номерами трамваев и аж подпрыгнула:

– Десятый номер! Оля! Десятый номер!

– Но он же до дома не идёт, нам другой трамвай надо.

– Оля! Десятый номер! – я от восторга больше не могла ничего произнести.

– Так, господи ты, боже ж мой, – печально сказала Ольга. – Теперь «Золотой телёнок». Так можно вообще до дома не доехать. – Она немного помолчала, а потом, хитро сощурясь, сказала: – Ладно, проедем пару остановок, но ты тогда должна будешь в трамвае спеть эту песенку.

Олька любила такие розыгрыши. Если, поспорив на что-то, я ей проигрывала, она могла меня изощрённо заставить спеть битловскую «Girl» на японском или ещё какую глупость совершить в таком же роде.

– Ну, решайся, вон десятка идёт.

Я зажмурилась и кивнула: а, была-не была!

Мы заскочили в салон и встали у кабины вагоновожатого. Вагон был полупустым. Люди сидели на скамьях и задумчиво смотрели на дорогу. Олька сурово сверлила меня взглядом, а я в ужасе переводила глаза с людей на водителя. Потом подумала: «Ну, я же, в Одессе, здесь поймут!» Подошла к водителю:

– Здравствуйте…

– Добрый день, – хмуро буркнул вагоновожатый, мельком глянув на меня.

И я зашептала:

– Шёл трамвай десятый номер…

Вожатый с интересом посмотрел на меня, и я продолжила уже погромче:

– На площадке кто-то помер…

Водитель взял микрофон и тоже запел: – Тянут-тянут мертвеца. Ламца-дрица, ца-ца!

Стал подтягиваться народ:

– Подъехала карета. А в карете места нету…

И все вместе затянули:

А в карете той маца!

Ламца-дрица, ца-ца!

Дальше пошёл припев. Все пели, танцевали и радовались бог знает чему. Ольга стояла в сторонке, довольная произведённым эффектом.

Так весело мы проехали две остановки, выскочили из трамвая под разноголосое пение, раздавая по дороге воздушные поцелуи, и уже на улице сделали книксены, а трамвай ответил нам смехом и весёлым звонком.

Мы подхватили свои синенькие, красненькие и жёлтенькие овощи и, радуясь жизни, как в детстве, поскакали по тротуару.

…Ах, Одесса!

25. «Осколки» с улицы бебеля-3

« Ну, так что ж…»

– Не, Оль, ну ты сказала! Что, вообще ни с кем не разговаривать? Просто идти молча? А если спросят, который час? – возразила я, игриво помахав на прощание ручкой двум ребятам-грузинам, с которыми летела в самолёте.

– Послушай, дорогая, ты в Одессе. Это тебе не Алма-Ата. Здесь народ в смысле знакомств на улице суровый. Замучаешься убегать, – Оля внимательно проследила взглядом за моей рукой.

– Вообще забавно, – надулась я. – Только успела прилететь, ещё города не видела, а уже ограничения.

– Ну, так что ж… – сурово сказала Олька.

Но она явно перестраховалась. Одесситы мужеского пола были все весёлыми и галантными: заигрывали в меру и в меру отвешивали комплименты. Всё как везде.

Вот и в тот выходной день, когда Додик с Ольгой вывели меня на прогулку, всё начиналось весело и безопасно. Мы прошлись по Приморскому бульвару, Додик чинно, под ручку провёл меня мимо старой пушки, которая, по легенде стреляет только в том случае, если мимо пройдёт невинная девушка. Со мной не случилось. Просто ядер в пушке не было…

Затем, отдав дань памяти Куприну, спустились в «Гамбринус». Там было темно и накурено, пахло пивом и рыбой, но скрипка «Сашки-музыканта» свой концерт ещё не начала, поэтому книжная знаменитость выглядела обычной забегаловкой со множеством столов-бочек вдоль длинного помещения. Мест не было. «Да тут отродясь нет мест!» – фыркнула Олька.

Не попали, и не надо, но очередную засечку в своей голове я сделала: «Посетила «Гамбринус».

Потом решили спуститься по Потёмкинской лестнице, покрутились в порту и перед нами встал вопрос, как подняться обратно. Я, естественно, героически желала пройти все двести ступенек самостоятельно, Олька вздохнула и согласилась. А вот Додик, поглаживая наметившееся брюшко, надменно возразил: «Ну, это вы, пришлые, топайте по лестнице, как в кино у Эйзенштейна, а я уж как-нибудь на фуникулёре доберусь».

…Помню, как где-то среди акаций, каштанов и архитектурных достопримечательностей мне бросился в глаза высокий и печальный остов какого-то готического здания, нелепо чернеюший на фоне синего неба.

– Это немецкая кирха, – ответил Додик на мой немой вопрос.

– Так она же сгоревшая! А почему не ремонтируют?

– Ремонтируют, – Додик смотрел куда-то в сторону. – Уже много раз ремонтировали… А её опять кто-то сжигает.

Да уж, сколько лет прошло, а войну в Одессе помнят…

Куранты на здании не то горкома партии, не то облисполкома сыграли гимн «Одесса, мой город родной!» и пробили семь раз.

– Так девоньки мои, – торжественно произнёс Додик. – Находились вы у меня на каблуках, проголодались поди. А поведу-ка я вас в ресторан!

– В «Украину» свою поведёт, – прошептала мне на ухо Олька. – Он там всю юность свою беспутную оставил. Но кабак неплохой, тебе интересно будет.

…Возле ресторана толпился алчущий народ. Додик ввинтился в толпу и стал обниматься со швейцаром, а мы, от делать нечего, оглядывали людей, окружающих ресторан. Там явно была компания, отмечающая какое-то торжество. Мужчины в отглаженных костюмах стояли группкой и не смешивались со своими спутницами. Они курили какие-то дорогие табаки и солидно похохатывали над собственными шутками. А вот женщины…

– Что же это одесситки такие безвкусные? Ну разве можно надевать на такие телеса обтягивающие платья, да ещё и с рюшечками?

– Что есть, то есть, – выдохнула дым сигареты Олька. – Это местные матроны, у них принято так одеваться. А вот местные гетеры… Я отведу тебя как-нибудь вечерком к гостинице Красной. Там ты сразу изменишь своё отношение к одесситкам.

– Ой, да я вас умоляю! – подскочил довольный Додик, услышав хвост разговора. – Об чём речь? Вы у меня обе вон какие сегодня нарядные! Да мне все мужики в «Украине» обзавидуются. Двух таких интэрэсных чудачек подцепил!

Он с достоинством приобнял нас за талии и мы вошли в чрево ресторана.

Пройдя вестибюль, я сразу, совершенно не ожидаючи того, попала куда-то в НЭП, а то и раньше: в разгульную бабелевскую Одессу. Звон посуды и гул разговоров смешивался с оркестром, игравшим «Жемчужину у моря», между столиками с белыми накрахмаленными скатертями, сновали, как мне показалось, набриолиненные официанты, возле эстрады чуднО размахивая руками, пытались делать па полупьяненькие посетители. Огромные окна были наполовину занавешены белыми шторами-маркизами, стены были обиты шикарными дубовыми панелями, а на всех мало-мальски свободных пространствах стояли фикусы и разлапистые пальмы. Этот невозможный антураж произвёл на меня сногсшибательный эффект

Я, крепко ухватившись за руку Додика, плыла между духами и туманами к нашему столику. И только плюхнувшись на стул, поняла, как я устала и как голодна.

Додик с Олькой, склонившись над меню, шушукались о чём-то с усатеньким официантом Мариком в белой манишке и бабочке. А я, передоверив им выбор блюд, продолжала ошарашено оглядывать неожиданный для меня дореволюционный шик.

Вокруг постоянно игриво мелькали солнечные зайчики. Я проследила за одним из них из них и вспомнила слова Джона Леннона: «Женщины могут потрясти бриллиантами». М-да, женщины действительно были увешаны драгоценностями в товарном количестве. Было впечатление, что они на выход в ресторан просто опустошили свои шкатулки. Они, не слишком изящно поводя головами с огромными, оттягивающими уши серьгами, томно проводили пухлыми пальцами с десятью кольцами от шеи до груди, где красовались великолепные и не очень колье и броши. Мужчины тоже были увешаны золотыми перстнями, запонками и булавками для галстуков. Рядом гордо лежали портсигары с вензелями. Всё это сверкало, переливалось и горланило о достоинствах и приоритетах их хозяев. Это роскошество, десятикратно умножалось в ярких огромных люстрах, и производило эффект дурного, но весёлого праздника.

Официант принёс нам овощной салат, знаменитую одесскую воду "Куяльник" и бутылку сухого вина. Я набросилась на несчастные помидоры, как будто не ела шесть дней. Потом вытянула уставшие от хождения по каменным мостовым ноги и стала потихоньку цедить какое-то незнакомое мне, но вкусное вино.

Оркестр заиграл «Голубку».

Господи, чудо-то какое, – расслабленно подумала я. – Когда же я это красивое старьё в последний раз слышала?

Прикрыв глаза, я вслед за певицей мурлыкала: "Где бы ты ни был, всюду к тебе, мой милый, я прилечу голубкою сизокрылой"…

И тут передо мной выросла мужская фигура: – Разрешите?

Это был высокий и поджарый, одетый в синий добротный костюм мужчина. Он был бы даже красивым, если бы его улыбка была не такой золотой, а перстни на руках не были наколоты.

– Да, но… Извините… Мне бы поесть… – я слегка растерялась.

Честное пионерское, я бы пошла танцевать с ним, я точно не снобка, но хотя бы через полчаса. Чуть-чуть бы отдохнула, перекусила и пошла бы…

Но я очень устала и хотела есть…

Желваки заиграли на лице кавалера. Он по-военному повернулся на сто восемьдесят градусов и чеканным шагом пошёл куда-то мимо эстрады, за свой столик.

Я продолжила жевать помидоры, но тут почувствовала какую-то гнетущую тишину за столом. Додик с Олькой сидели как два истукана, испепеляя меня взглядами.

– Я что-то не так сделала?

– Что-то ж я ничего не понял. Что за мансы ты тут устроила? Ты что, ему отказала?! – Додик пошёл пятнами.

– Додик, я устала, я есть хочу, – заныла я. – Я же ничего плохого не сделала!

Песня кончилась, люди разошлись за столы, и тут передо мной вырос мой кавалер с тарелкой в руках:

– На! Жри! – он вывалил из своей тарелки в мой недоеденный салат три огромных ростбифа. Они шмякнулись на помидоры со зловещим причпокиванием. Как в замедленной съёмке на мое красивое платье полетели красные соленые брызги. Я не успела толком ничего понять и хоть как-то отреагировать, как мой несостоявшийся партнёр по танцам опять сделал крутой разворот и, чеканя шаг, удалился к своему столику.

Додик проследил за ним: – Так… Их там пятеро… Оно мне надо?

Он жестом позвал официанта Марика, сунул ему деньги и что-то прошептал на ухо. Тот кивнул и отошёл. За столом воцарилось молчание. Я пыталась о чём-то говорить, но ребята насупленно сидели молча.

Оркестр задорно заиграл про лимончики, уже пьяненький народ лихо ломанулся в пляс, перекрыв нас от блатной компании. Марик кивнул и Додик скомандовал: – Молча, без паники, за мной!

И мы побежали мимо столиков и фикусов, через кухню куда-то в темный двор.

Долго бежали какими-то закоулками, то замедляясь, то снова убыстряя бег. Минут через десять встали отдышаться.

– Додик, я же ничего не сделала, только вошла… – я и вправду не могла взять в толк, в чём моя вина.

– Ишь, расфуфырились обе…

– Додик! – вступилась Олька.

– Ша! Я как последний поц должен убегать от блатных огородами… Это ни в один тухес не лезет! НА тебе, такое выкинуть! Станцевать она не может… И я, как шлимазл, один, с двумя дурами… Это же вор был, вор в законе! Станцевал бы тебя и обратно с почётом вернул, – Додик от злости совсем перешёл на одесский русский.

Мы с Олькой не стали выслушивать всё, что он о нас думает и тихо пошли вперёд.

– Дома осталась половина курицы, – пробормотала Ольга. – Разогреем её, помидоры порежем. Надо его успокоить. Голодный еврей – хуже татарина.

…На кухне, разогревая курицу и нарезая помидоры, я опять затянула волынку:

– Оля, что не так я сделала?

– Я тебя предупреждала? Я тебе говорила, чтобы молчала, когда пристают?

– В смысле? Молча встала, молча потанцевала, так что ли? А если бы он меня на свою малину уволок?!

– Ну, так что ж! – с вызовом сказала Олька, продолжая зло резать помидоры

26. Звоните, ежели чего…

Ну да, люди ошибаются. И вообще, и когда звонят куда-нибудь. С кем не бывает? Но несколько раз подряд!.. Я уже не стала отходить от телефона и сидела рядом, нервно постукивая несуществующим маникюром по верхней губе. Так лучше вспоминались все люди и ситуации, из-за которых кто-то мог молчать в трубку.

Ну вот, опять! На этот раз на том конце провода послышалось возмущённое сопение и трубку опять бросили. Судя по почти рычанию, я поняла, что это мужчина, очень недовольный и грозный мужчина. Ну-с, подождём!

Ждать пришлось недолго, и наконец голос прорезался:

– Простите, – произнёс хорошо поставленный баритон, – но там, куда я звоню, не должно быть женщин!

Тут уж пришла очередь возмутиться мне: – Что значит – не должно? И дОлжно, можно! А вот мужчин здесь нет! Нету у меня для вас тут мужчин! И вообще, набирайте номер внимательнее!

Бросила трубку. Надеюсь, инцидент исчерпан. Но через пару минут звонок раздался снова.

– Да! – рявкнула я.

Голос на той стороне походил на мурлыканье льва: – Девушка, дорогая, послушайте меня, пожалуйста. Дело в том, что я звоню домой, к себе домой, а там не должно быть женщин…

– Я сочувствую вам, но… попадаете вы ко мне домой, где не должно быть мужчин.

– Так я и звоню к себе домой, уже какой раз, а попадаю к вам, – голос включил мягкие, мурлыкающие обертоны. – Понимаете, жена уехала в командировку, а сын, оболтус шестнадцатилетний, должен как раз явиться со школы. Я звоню узнать, как у него дела, а трубку берёте вы…

– Странно…

– Странно…

– Ну, попробуйте ещё раз. Может, пробьёт?

Звонок раздался бодрый и наглый: – Алло?..

– Меня Сергеем Ивановичем зовут, – тональность была совсем минорной. – А вас?

– Ну что ж теперь, давайте знакомиться. Лена я.

– Знаете что! А дайте мне ваш номер телефона, – опять ласково замурлыкал уже небезымянный голос. – Вдруг я по нему к себе домой попаду?

– Забавно! 29–11–82.

– Господи, «Орбита», что ли? Как это возможно?

Через несколько секунд опять раздался звонок:

– Это судьба, – попыталась пошутить я.

– Какая судьба! – Сергей Иванович опять включил рык. – Я не понимаю, что происходит! Я не знаю, где мой сын, что творится у меня дома! А вы шутите!

– Слушайте, я вам не звонила, и к вам не приставала! – начала обижаться я. – Кстати, а давайте я вам домой позвоню. Как сына-то зовут?

– Игорь… Телефон 33–45- 77…

– Надо же, – удивилась я. – Ни одной совпадающей цифры. Как такое возможно? Ладно, пробую.

Из трубки раздался весёлый юношеский голос.

– Вы Игорь? – всё ещё сомневаясь, спросила я и, получив утвердительный ответ, затараторила: – Вы только не удивляйтесь, пожалуйста, и не спрашивайте меня ни о чём. Просто позвоните сейчас на работу своему папе. Только прямо сейчас. Он вам всё объяснит.

А про себя подумала: «надеюсь»…

Звонок раздался минут через пять. Все созвонились, всё прояснилось.

– Спасибо вам, выручили, – смеясь, мурлыкнул Сергей Иванович своим красивым баритоном.

– Да не за что, – отозвалась я. – Но ежели чего – звоните…

27. Мальчик Сашенька, мальчик Пашенька…

– Да, мама, да…

– Нет, уж ты выслушай меня! Ты замуж выходила, знала, что делала? Ты ребёнка родила, понимала, как жить? А теперь ты передумала!?

– Но мама, я…

– Так. Люда, тьфу! Лариса! Тьфу! Лена! Она, видите ли, разводится! Ответь, как ты жить собираешься?! На что!? Кому ты нужна, а? Да ещё и с ребёнком!..

– Подъезды мыть пойду! – запищала я.

– Что?! – послышался мамин рык.

Я отодвинула трубку от уха и уткнулась взглядом в телевизор.

– Холод… грязь… подъезды она пойдёт мыть… воспаление лёгких… менингит… – доносились до меня отдельные восклицания из трубки. Потом стало тише. Бушующий вал сменился ровным гулом. Я поднесла трубку к уху:

– В общем, думай. Всё, я всё сказала, – послышались телефонные гудки и я просто физически услышала, как грохнулась трубка об аппарат. «О, мама…»

Я перевела взгляд на манеж. Надежда уже спала.

– М-да, – подумала я. – Может, и в самом деле поторопилась? Может, потерпеть ещё его закидоны? И в самом деле, никто ведь не гнал замуж? А то менингит, воспаление лёгких…

Телефонный звонок снова взорвал тишину. Я судорожно схватила трубку и зашипела:

– Ну, что ещё!? Надьку разбудишь…

– Ох, извините, – раздался незнакомый женский голос. – Я не хотела никого будить, время, вроде, ещё не позднее…

– Вы, видимо, ошиблись номером.

– Нет, нет! Выслушайте, пожалуйста, меня. Вы в «Орбите», судя по номеру, живёте?

– Ну да, в первой.

– Не кладите трубку! Понимаете, я из больницы звоню, из детской… Тут в соседней палате мальчик лежит, Сашенька. Он выпил тормозную жидкость, так медсестра сказала… Он умирает и всё время маму зовёт… А никого рядом нет. Он один… – голос всхлипнул. – Понимаете, ему пять лет, он умирает, а рядом нет никого!..

– Как это, умирает?.. А где врачи?

– Да все тут. И врачи, и медсёстры. И мы, которые со своими детьми тут лежат – рядом с ним. Но мы не мама, а он маму зовёт…

– А я? Я-то чем могу помочь?

– Дело в том, что я адрес узнала: семнадцатый дом в первой Орбите, квартира 26. А телефона нет там. Ну, я и решила звонить на телефоны, которые начинаются на 29… Ну, те, что в «Орбите». Вот, повезло… можно сказать…

– Ужас какой! Я не знаю, где семнадцатый дом, но, наверное, где-то рядом, я поищу. Сейчас оденусь и схожу.

– Ой, вот спасибо! Это первая детская больница, – женщина опять всхлипнула. – Ну, мать его, наверное, знает…

Я быстро оделась: «Так, Надежда спит, телевизор потихоньку работает. Оставлю свет в коридоре. Думаю, семнадцатый дом где-то рядом, быстро обернусь».

На улице был, естественно, собачий холод. А чего ещё ждать-то, в декабре? Всё, что за день подтаяло, уже подморозило, и я в темноте наступала то на асфальт, то в лужи, то на чистый лёд.

Вроде, и не поздно ещё, а на улице нет ни души.

– Эй, души, где вы? – подумала я. Мимо пробежала собака. – Вот и живая душа…

Я пробежала свой дом, следующий, и уткнулась взглядом в большую цифру «17», накарябанную красной краской почти на уровне второго этажа. По гололёду спускаться между домами было тяжко, и я семенила по краешку тротуара, хватаясь за ветки кустов.

«Так, какой подъезд – второй, третий?» Тусклая лампочка над подъездом высветила табличку. Здесь!

Света на первом этаже не было, лампочка горела только на втором. И этот слабый луч падал на крышку гроба, приставленную к стене.

– Как же это?.. Что же это?.. – я на негнущихся ногах поднялась на шесть ступенек и увидела слева тонкий луч света, пробивающийся из-за двери.

В голове стучало: «Маль-чик Са-шень-ка… как же это? Он же живой!»

Опустив глаза, я проскочила мимо, и потянула за ручку.

В нос ударил кисленький запах браги. Он, как ладан в церкви, обволакивал людей, сидящих в комнате на разнокалиберных стульях. Руки их были сложены на коленях, такие большие серые натруженные руки. Они все, как по команде, повернули головы в мою сторону.

Я подошла к комнате:

– Здра… – в центре пустой комнаты, тоже на разных табуретках, стоял гроб.

Маленький гроб. Мне от косяка был виден только острый детский нос. – вствуйте…

Сзади раздался мужской голос: – Здравствуйте. Вы к кому?

Я обернулась. Мужчина, видимо, вышел из кухни. Он без выражения смотрел на меня. Он тоже был весь серый: серое лицо, серая рубашка, серые волосы… «Господи, сюр какой-то! Куда меня занесло?»

– Я ищу маму Саши…

Как-то из ниоткуда появилась женщина в сером, с чёрной косынкой на голове. Она подошла и молча встала напротив. Серые глаза не выражали ничего: ни горя, ни печали, даже вопроса я в них не увидела.

– Там, в больнице ваш сын, Саша… Он умирает… Он зовёт вас. Надо успеть.

– А мы вот Пашеньку, сыночка, хороним, – на меня пахнуло бражным ароматом.

Я постояла ещё какое-то время, ожидая реакции.

– Да это я, дурак старый, забыл в коридоре банку с тормозной жидкостью. Ну, пацаны и… выпили…

– Ну, я пойду? Мне домой надо…

– Выпьете с нами? – галантно спросил мужчина.

– А? Нет-нет, спасибо, – я попятилась и выскочила из квартиры.

Быстрее, быстрее, мимо крышки маленького гроба, мимо дома с корявой надписью, мимо собаки… По лужам, по асфальту, по гололёду, только подальше отсюда.

А в голове стучало: «Маль-чик Сашень-ка… Маль-чик Пашенька…» И вдруг без всякой взаимосвязи и логики: «Раз-ве-дусь!»