Осколки

10. Эпиграф

В край забвенья, в сень могилы,

Как слоны на водопой,

Ангелы и крокодилы

Общей движутся толпой.

Вадим Шефнер

Какие-то странные воспоминания приходят в голову…

Стоит светлый тёплый ласковый вечер. То ли апрель в городе, то ли сентябрь. А мы идём с Иркой по залитым солнцем улицам. Нам по четырнадцать лет. Ума мало, а фантазия бьёт ключом. Мы придумали себе новую игрушку: здороваться с идущими навстречу людьми и наблюдать за их реакцией. Кто-то сосредоточенно кивает, не интересуясь, кто там пропищал «здравствуйте», кто-то приветливо улыбается, кто-то останавливается и задумывается, пытаясь вспомнить этих девчонок, а потом долго смотрит нам вслед. Есть и такие, которые подходят, начинают задавать наводящие вопросы. Мы отбрёхиваемся, как можем, сочиняем на ходу небылицы, что мы из соседних домов или подъездов, плетём что-то про знакомых тёть и дядь. В общем, ведём себя достаточно бессовестно, но безвредно.

Вот нам навстречу идёт высокий, очень колоритный пожилой казах с совершенно седым ёжиком на горделиво посаженной голове. Он даже не идёт, а как-то плывёт с крейсерской скоростью, рассекая несуществующие волны. Его взгляд устремлён куда-то вдаль и только вперёд. В общем, нет никаких сомнений, что перед нами бывший военный. Я тихонько толкаю Ирку локтем и мы звонко и синхронно выкрикиваем: «Здравствуйте!». А дед, ни секунду не замешкавшись, не повернув в нашу сторону своей головы и даже взгляда в нашу сторону не скосив, громко гаркает: «Здра!..» и проплывает мимо.

Мы тихо хохочем, прикрыв рты ладонями. Нам весело: такой интересный человеческий экземпляр попался.

Мы проходим мимо нашего медицинского института, и Ирка вдруг слышит звуки ударов по волейбольному мячу. Я бы и внимания не обратила, но Ирка, рьяная любительница волейбола, расслышала бы этот звук хоть за два километра.

Пришлось тащиться во двор института, к волейбольной площадке. Встав неподалёку, мы начали болеть за спортсменов, но мне это достаточно быстро надоело. Чего-то бьют ребята по мячу, чего-то орут друг на друга. Скучно. Ну, не любительница я. Поболеть за нашу хоккейную сборную – это да. А в волейболе я ничего не понимала.

От делать нечего я начала оглядываться по сторонам. И тут моё внимание привлёк грузовик, стоявший почти вплотную к распахнутым двустворчатым дверям одного из зданий. Оттуда вышли два хмурых санитара в несвежих халатах. В каждой руке они держали по цинковому ведру. Они вылили неопознанное мною содержимое во что-то невидимое в кузове машины и пошли обратно. Через какое-то время снова вышли с вёдрами, и снова вылили. Они работали молча и привычно, как-то обыденно. Было понятно, что они повторяют этот почти ритуал каждый день, много дней.

Я дёрнула Ирку за руку. Она оглянулась: ну, что там!? Я ещё сама не понимала, что там происходит, но испуг, пока только испуг, уже начал обволакивать меня.

Ирка тоже уставилась взглядом в грузовик и медленно пошла к нему поближе. Я поволоклась следом за ней. Метрах в десяти мы уловили сладковатый тошнотворный запах.

– Это же анатомка! – прошептала я. – Мне же мама её показывала, когда мы мимо проходили…

– А что это у них в вёдрах? – тоже шёпотом спросила Ирка.

– Кишки… – почти беззвучно прошелестела я, и мы уставились в ужасе друг на друга.

– Девочки, шли бы вы отсюда, – прогудел один из санитаров.

Мы кивнули, но продолжали стоять. Неожиданный кошмар, совсем не вписывающийся в спокойствие этого теплого вечера, пригвоздил нас намертво к земле.

Санитары вышли в очередной раз из дверей анатомки, и один из них нёс фиолетовое тело без головы с культями вместо ног и рук. Тело матово блестело, а срезы были какими-то неровными, грязно-жёлтыми. Он размахнулся и закинул этот обрубок, этого когда-то человека в кузов. Он с жутким звуком упал в месиво из других человеческих останков и всё закончилось.

Мы попятились назад, потом развернулись и медленно пошли к выходу со двора мединститута. Удары волейбольного мяча эхом отдавались в голове и напоминали звук падающего на дно кузова тела, в носу стоял мертвящий запах анатомички, а мы не в силах были хоть капельку убыстрить шаг.

Разошлись так же молча.

Есть я отказалась и, как сомнамбула, прошла в свою комнату, села за стол и уставилась в открытый где попало учебник. Буквы сначала прыгали перед глазами, никак не собираясь в слова, а потом их и вовсе не стало видно из-за наступивших сумерек.

– Лена, ты чем занимаешься? – голос мамы был строг и встревожен. – Чёрти что! Ужинать отказалась, сидишь в темноте, уроки не делаешь. Что случилось?

– Я… мы с Иркой возле твоей анатомки труп видели… без головы… и кишки…

– О. господи! Напугала меня! Я-то думала, что-то серьёзное случилось. Там этих трупов каждый день… – мама сделала строгую паузу и продолжила. – Забудь и делай уроки.

– Тебе хорошо, ты много трупов видела, а я… – я зарыдала.

– Глупости не говори и успокойся. Подумаешь, кишки она увидела. Нашла чего бояться!

Мама ещё раз произнесла «О, господи!» и дверь за нею закрылась. А я посидела ещё какое-то время, пялясь в учебник и пытаясь отогнать от себя вязкие, пропахшие тленом мысли, и поняла, что лучше мне попробовать уснуть, переспать этот ужас, а утром, может, легче будет.

Спала я лицом к окну, а в изголовье стоял большой полированный платяной шкаф. Шифоньер, как его называла мама. Стояла тихая лунная ночь, и что меня заставило проснуться среди ночи, я не помню. Помню только, что подскочила на кровати и зачем-то оглянулась назад. Там, из дверцы шкафа на меня глядел вчерашний чёрный человек.

Заорала я, видимо, громко, потому что через минуту в дверях появились перепуганные босые родители.

– Что? Что случилось?

Я уже окончательно проснулась и поняла, что в дверце шкафа было всего лишь моё отражение, но кошмар не отпускал меня:

– Я не знаю… Я боюсь… Ведь он же живой был…или она… Как же так с ним? Или с ней… Она же чья-то… – я осеклась. – Дочка… мама… или папа…

– Да, – задумчиво сказал мама, присев рядом со мной на постель. А папа пошёл в спальню за тапочками. – У меня в институте случай был. Нужно было найти причину смерти одинокой женщины. Она ещё совсем не старая была… такая худенькая, маленькая. Девчонки мои, однокурсницы, всю её изрезали, но не нашли никаких патологий. И говорят мне, мол, Надя, ты у нас привычная, фельдшером работала, трупов нанюхалась… – зашёл папа, кинул маме в ноги её тапки, а сам сел рядом на стул. – Вскрой, говорят, брюшную полость. Ну, понятно: что за радость экскременты нюхать? А мне-то что? Я и вскрыла… А там пусто… Вообще ничего нет, даже не пахнет.

Я вытаращила на маму глаза: – А что, так бывает?

– Как видишь, бывает. И не такое бывает. Почему она не ела, я не знаю. Но причину смерти я выяснила. От голода та женщина умерла.

Она вздохнула, встала и опять своим командирским голосом произнесла: – Так что, не бойся и не переживай. Никто не знает, когда и как он будет похоронен. И кем. Всё! Я – спать!

– А ты, папа? Ты на войне много мертвецов видел?

– Много, доченька. И до войны, и после… На войне как раз поменьше. Я же летал, что там сверху увидишь? Но первую смерть на войне помню. Это мой дружок был, Митя…

Папа пересел на освободившееся после мамы место на постели, обнял меня и начал рассказывать:

– Это было прямо в самом начале войны, мы только по два или три боевых вылета успели сделать. А тут смотрим: к нам на аэродром мессер подбитый садится. Сел он, а из него немец выходит. Качается, весь в крови, ну, раненый… Мы к нему с ребятами кинулись, помочь хотели. Митька меня всего-то на два шага и опередил. Подскочил к нему, приобнял, а тот вынул из унта нож и всадил ему точно в сердце. Митька прямо мне на руки упал. Наши немца схватили и уволокли куда-то, не знаю… А Митька так у меня на руках и умер.

– А зачем он его убил? – от удивления у меня высохли слёзы.

– Думаю, испугался. Он тоже совсем молодой был. Все мы тогда были молодыми и непугаными… А ты давай, спи. Не думай об этом.

– А сказку? – нагло схитрила я. Уж очень мне не хотелось оставаться одной.

– Ну, ты даёшь! Ты же большая уже, – и он начал…

Эту сказку папа когда-то сочинил сам. Но видимо, не до конца, или мне её ни разу до конца не досказал. Когда меня, маленькую, он укладывал спать, то всегда делал этот зачин. В памяти стёрлось всё остальное, а эти две строчки помню.

– Давным-давно в тюрьму из льда

Закрыли зло навечно…Всё. Спи.

11. Продлись, продлись, очарованье…

Кто о чём, а я опять о книгах. Хорошо ли, плохо ли, но так меня воспитали, с этим я выросла и живу. И сегодня хочу рассказать почти волшебную историю. Ещё бы, ведь и книжка эта – сама настоящая сказка.

И да, как и положено в рождественской сказке, в этот день за окном падал снег. Декабрьский снег. Это был первый настоящий снегопад той зимой. Крупные хлопья торжественно и тихо ложились на всё пространство за окном.

Мы договорились с Олькой, что пойдём вечером кататься на санках, позаимствуем у кого-нибудь из соседских детишек. Свои-то уже давно сломали или отдали кому-то. Ну, а если не найдём, то просто постряхиваем друг на друга снег с веток. Любимое занятие…

А пока вечер ещё не наступил, я достала из портфеля потрёпанную тоненькую книжку, которую мне торжественно вручил кто-то из одноклассников. Почему-то в классе считали, что я люблю английский и знаю его, что, конечно, было не так.

Обложки у книги уже не было. Лишь на титульном листе был нарисован чей-то памятник. Oscar Wilde «The Happy Prince» прочла я. Рассказ был адаптирован, но я чётко понимала, что без словаря я его не осилю. Достала толстый мюллеровский словарь, положила рядом и уткнулась в английские буквы.

Сначала было тяжковато, я бесконечно отвлекалась на перевод слов, а потом, к своему удивлению, которое пришло уже после, я увлеклась и просто запоем читала. Я читала сказку о несчастном счастливом принце и его помощнице ласточке. О замерзающей белошвейке, голодном студенте и босом мальчике со спичками.

О добре и зле, о щедрости и жадности, о счастье и несчастье. Талант писателя, несмотря на адаптированный вариант, натурально захватил меня. Редко так бывает, но бывает.

…Резкий дверной звонок вернул меня в действительность. О, Олька пришла! Сейчас я ей расскажу, какую прелесть я только что прочитала. И я, торопливо натягивая на себя теплые вещи, начала взахлёб пересказывать ей Уайльда:

– А ласточка ему говорит: если я сейчас полечу к голодному студенту, то не успею долететь в тёплый Египет. Сама замёрзну…

Я вынырнула из горловины свитера и увидела недоумевающие Олькины глаза.

– Ты чего? Ерунду какую-то рассказываешь: принцы, памятники, ласточки…

– Но ведь они же погибли… за людей… А эти толстые бюргеры их на помойку выкинули… – я ещё пыталась что-то возразить, как-то объяснить, но уже поняла: бесполезно, не смогу.

Ушло очарование. Не смогла я передать то волшебство слов, красивую их вязь, глубокий смысл… «Он сказал. Она полетела. Мальчик плакал…» Всё кондово, не интересно. Может, это потому, что я пыталась передать английский текст русскими словами? Да нет, не потому. Просто я не Оскар Уайльд. Не дано…

– Пошли, сказочница, я на втором этаже санки видела. Позаимствуем на часок.

Я немного погрустила, но сугроб снега, рухнувший с помощью недрогнувшей Олькиной руки с ветки прямо мне на голову, быстро вернул мне хорошее настроение.

… И вот прошло много-много лет. Правда, много. Наверное, лет тридцать. Поздним вечером я смотрела передачу «Школа злословия». Две очаровательные «змеиные головушки» Татьяна Толстая и Авдотья Смирнова в очередной раз пытали какого-то гостя. Диалоги сменялись монологами, они рассуждали, смеялись, спорили, и вдруг!.. Татьяна Толстая начинает рассказывать забавную историю из своей юности. Про сказку Оскара Уайльда «Счастливый принц». Она совершенно моими словами рассказывала, под каким впечатлением она была от этой книжки и как пыталась поделиться своим открытием с кем-то из друзей. Как её не понимали, пожимали плечами и отшучивались…

– Так не бывает, – ошарашено думала я. – Не бывает таких совпадений. Чуть ли не в одно и то же время две очень далёкие друг от друга девочки испытали абсолютно одинаковые эмоции, одинаково прониклись очарованием слова и не смогли, не сумели передать его другим. Вот где оно, волшебство…

И я машинально повернула голову к окну, посмотреть, не идёт ли снег?

12. Владимирка

Как странно, одна брошенная в пространство фраза может навести на кучу интереснейшей информации, заставить вспомнить детство, полюбоваться передвижниками, послушать Шаляпина, вспомнить большевиков и ещё всего-всего разного и много.

Лет 11–12 мне было, когда мама купила мне прекрасно изданную книгу о передвижниках. Я листала её глянцевые страницы, читала о жизни художников и часами застывала над хорошо выполненными иллюстрациями картин. О художниках автор рассказывал трепетно, без нынешней бесконечной желтизны. Перед моими глазами появлялись гиганты русской живописи: Левитан, Поленов, Саврасов, Куинджи, Крамской…

Как-то, когда я разглядывала картину Левитана «Владимирка», ко мне подошла мама: «А ты знаешь, что это за дорога?»

Владимирка… Знаменитый, известный ещё с пятнадцатого века Владимирский тракт. Дорога каторжников, начинавшаяся от Рогожской заставы и шедшая до Владимирского централа, и дальше, через Нерчинск в Сибирь, а то и на Сахалин.

По ней вели ещё декабристов, вели пешком. И в стужу, и в жару, в дождь и пургу. И женщин, и мужчин, и злыдней конченных, и невинных. Закованные в кандалы, они шли по основной дороге, а по бокам, по таким же протоптанным лошадьми тропинкам ехал конвой.

По дорожке большой, что на север идет,

Что Владимиркой древле зовется,

Цвет России идет, кандалами звенит,

И «Дубинушка» громко поется.

В 1892 году, когда Левитан во время одной из своих обычных долгих пеших прогулок, наткнулся на Владимирку, она уже не использовалась как каторжный тракт. Была построена Транссибирская магистраль, по которой стали возить осуждённых в зелёных вагонах (Помните, у Блока: " Вагоны шли привычной линией, подрагивали и скрипели. Молчали жёлтые и синие, в зелёных плакали и пели"). Но мрачная слава этой дороги намертво врезалась в память.

Надо отдать должное циничному юмору большевиков. В 1919 году по предложению Луначарского эта дорога в Москве была переименована в Шоссе энтузиастов.

А что? В этом что-то есть…

А вот ещё одна стихотворная иллюстрация к знаменитой картине. Мне её прислал хороший, совершенно незнакомый человек, прочитав мой текст. Может, и вы что-то вспомните?

Николай Рубцов

ПОДОРОЖНИКИ

Топ да топ от кустика до кустика –

Неплохая в жизни полоса.

Пролегла дороженька до Устюга

Через город Тотьму и леса.

Приуныли нынче подорожники

Потому что, плача и смеясь,

Все прошли бродяги и острожники -

Грузовик разбрызгивает грязь.

Приуныли в поле колокольчики.

Для людей мечтают позвенеть,

Но цветов певучие бутончики

Разве что послушает медведь.

Разве что от кустика до кустика

По следам давно усопших душ

Я пойду, чтоб думами до Устюга

Погружаться в сказочную глушь.

Где мое приветили рождение

И трава молочная, и мед,

Мне приятно даже мух гудение,

Муха – это тоже самолет.

Всю пройду дороженьку до Устюга

Через город Тотьму и леса,

Топ да топ от кустика до кустика –

Неплохая в жизни полоса!

1969

13. Свят, свят, свят…

Мы, все трое, Ритка, Олька и я были, конечно, закоренелыми атеистками, можно даже сказать, конченными. Но жизнь рядом с Никольской церковью вносила свои коррективы. А чего? После школы пройдёшь два шага, галстук сунешь в портфель и давай рассматривать красоту иконописную, слушать церковное пение да дышать ароматным ладаном. Бабульки все были добрыми и внимательными, никогда нас не гнали, про всех святых на иконах рассказывали. Хорошо, красиво, спокойно! Другой мир.

Вот и тогда, в десятом классе, мы знали, что наступает колдовская ночь перед Рождеством и, как и положено шестнадцатилетним девицам «почти на выданье», решили узнать свою судьбу. Инициатором выступила Ритка. У неё бабушка Маша знала, как правильно гадать на святки. Это было очень кстати, потому что наши познания в этой области начинались и заканчивались балладой Жуковского да картиной Брюллова о гадающей Светлане.

Часам к десяти мы с Олькой подтянулись к Ритке домой. Родители отдали нам квартиру на откуп, закрывшись в спальне. Даже звонкий и хулиганистый пёс Чапа улёгся спать в уголке и не стал нас воспитывать.

Ритка снесла в свою комнату все имеющиеся в доме зеркала, расставила их с бабушкой в каком-то хитром порядке и мы начали по очереди вглядываться в загадочную стеклянную муть: «Ряженый суженый, приди ко мне ужинать!» …Очередь из отражённых зеркал была бесконечной. Ещё, ещё, ещё вглубь и так до бесконечности. Свечи трещали по бокам от зеркала, девчонки, не шевелясь, сидели сзади и я потихоньку начала впадать в какой-то лёгкий транс. Зеркала становились мутными, очертания их расплывались и вот из этого тумана стало появляться незнакомое лицо. Или знакомое? Человек улыбался и что-то говорил. Мне? Не мне? Как будто сквозь зеркала он приближался ко мне, но видел ли он меня? Я отпрянула. Нет, страшновато это. Пусть девчонки сами пробуют, если хотят, а мне хватило…

И вот, ушибленные мистическим туманом, мы переместились на кухню, где нас ждала бабушка Маша. В обычной жизни она нас не сильно жаловала за неприличные юбки и распущенные волосы, но в эту ночь смягчилась: «Ну, что с этих дурёх взять? Может, гадания наставят их на путь истинный?»

На большой тарелке лежала скомканная газета. Ритка выключила свет, баб Маша подожгла газетный ворох и кухню заволокло едким дымом. Сгорело всё быстро и при сумрачном свете догорающей бумаги на белой стене стали появляться корчащиеся фигуры… Они падали, вставали, снова падали, махали руками, подкидывали что-то вверх, и снова вставали, и снова падали. Мы были полностью раздавлены и ошеломлены: жизненные перспективы были ужасны. Бабушка быстро включила свет и начала нас успокаивать: «Да вы что, девчонки, это вовсе и не черти, и даже не дерутся они, а радуются! Значит, жить вы будете весело и хорошо. А подкидывают они детишек маленьких. Видели, сколько детишек вам наподкидывали? Всё будет хорошо!»

Жути мы на себя нагнали уже достаточно и решили переместиться на улицу. Жан Жаныч, Риткин отец, выделил нам свой старый башмак и мы в сопровождении верного оруженосца Чапы выскочили на морозец продолжить страшные, но страшно интересные святочные гадания.

Все мы жили в одном большом дворе, состоящем из семи многоквартирных домов. И, по-моему, в каждой квартире жили наши ровесники, плюс-минус два года. Жили мы очень дружно, вместе, и мальчишки и девчонки, играли в казаки-разбойники, штандер, выбивалы и модный в нашем детстве бадминтон. Все крутили обруч, и играли в классики, и прыгали через скакалку. Мальчишки даже лучше. Зимой заливали каток. На крыше одного из домов кто-то из родителей установил прожектор и рубиться в хоккей можно было допоздна. С моего четвёртого этажа все хоккейные баталии были видны как на ладони, что сильно отвлекало от уроков. Мы все успели повлюбляться друг в друга по нескольку раз и уже не сильно понимали «кто сейчас за кем бегает».

Но в ту ночь двор был уже пуст. Мы выскочили на хоккейную площадку и по очереди, зажмурившись и как следует раскрутившись, стали бросать башмак. Он улетал у кого под скамейку, у кого в кусты, а Чапа с радостным лаем бегал по двору и гордо приносил нам его обратно. Беда была в том, что куда башмак ни кинь, везде жили наши мальчишки, уже сто раз перелюбленные и порядком надоевшие. Но факт всё равно с хохотом фиксировался. А как же? Завтра будет что рассказать в школе.

…Время приближалось к двенадцати и мы решили приступить к самому главному гаданию: выяснению имени суженого. Неожиданно это оказалось затруднительно: людей на улице не было. Мы вглядывались в пустоту улицы, крутили головами… Никого. И вдруг примерно метрах в ста от нас появилась одинокая мужская фигурка. Мы рванули за ней. Бедный мужчина ускорил шаг, не понимая, что трём девицам нужно от него.

– Олька, ты первая! Давай, спрашивай!

Олька оторвалась от нас, догнала несчастного: – Имя! Имя назовите!

– К-какое?!

– Мужское, любое!

– Своё подойдёт? Вова…

Спасибо тебе, далёкий, недоумевающий, перепуганный Вова… Не сбылось… Ни Саша не сбылся, ни Серёжа… Да и ладно.

Жизнь зато сбылась. Именно такая, какой мы видели её на белой стене у Ритки на кухне. Как в кино… С падениями и подъёмами, опять падениями, и опять подъёмами.