ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
РАСПАХНУТОЕ УТРО ЦВЕТКА
«И свет во тьме светит,
и тьма не объяла его».
Евангелие от Иоанна (1. 5)
Эта книга рождена Севером. Там, в тихих потаенных уголках, среди чудных озер, собирались первые ее слова. Они открывались книгой жизни и приходили отовсюду. То вспыхивали капельками росы на полевых цветах, то звучали кронами деревьев в мерном дуновении ветра. Они могли просто затаиться на тропинке в лесу или вдруг обозначит себя на глади озерной воды. Слова приходили из неведомого напевно, словно музыка в вибрациях света, что заполняет пространство леса щедрой россыпью солнечных зайчиков.
Хорошо в жарком лесном мареве, в теплых волнах спешащего ветра среди шершавых стволов. Если мои глаза уставали и их застилала пелена суетного, то он омывал их. Омывал силою солнца, его лучами свободно струящихся струн по просторам распахнутых далей. Лес также одаривал меня своей тишиной. Я растворялся в ней. Так ко мне приходила ясность мысли, та чистота образа сути вещей, что подобно прозрению, вспышке света, открывающим тайну, полноту несказанного. Оттого мои лучшие картины писались на Севере. Я их вынашивал, когда ходил по лесным тропам. И представляли мне имена свои озера и болота, реки и студеные родники, камни и травы, звери и птицы. Дорога разворачивалась передо мной клубочком, заманивая вдаль. Ковром расстилался мох, дивным узором ложился на камнях лишайник. И все это было со мной и во мне. И все это я старался запечатлеть в душе, создать образ, принять этот мир. И было это глубоким вдохом моим, питанием моим для легких и сердца.
Когда меняется сознание – меняется и мир вокруг. То, что казалось раньше благом, теперь требовало переоценки. Взять, к примеру города, которые я раньше посещал по своим делам, сейчас они открывались мне погруженными в самих себя, опрокинутыми в суетное. Они требовали своей дани. Поэтому немудрено, что там, в многоглаголящем, обретенный образ терял свои ясные очертания, размывался и исчезал. Дни, проведенные в мегаполисе, были моей утратой, потерей, ведь выход требовал необходимости вдоха, сопричастия к благому, а его не было, и образовавшееся бездушье приводило к болезни.
Так многомерное городское существо из стали и бетона съедало искреннее лесное. И для меня просто насущно становился поворот к простому и чистому состоянию мысли, что дарует Север. Возвращение туда, где образ исподволь вновь зарождался, реализовывался из уже почти эфемерного, съеденного городским шумом духовного пространства. И надо признать, что это пространство совершенно необходимо человеку, его душе, поскольку по своему рождению она жаждет полета. Она стремится к искреннему своему пребыванию, к той чарующей простоте, что придает ясность в помышлении и свободу в проявлении чувств. И плохо, когда человек проходит мимо себя, выстраивает свой путь вне своей сути, вне своего предназначения. И плохо, если человек не имеет земли своей, как не принимает матери своей. Поэтому именно здесь, на северных просторах, где много воды, где камень создает острова среди болот и озер, ту каменную сушу, на которой, по сути, и растут деревья с кустарниками, мне и открылось, что истинно питает человека. А значит дает благо ему, приходит то омовение и столь очистительное освобождение от мудрствования его, от полусонной одури и суматошной деятельности его, от всего того шума, что поглощает человека в городе целиком.
Но при этом я не стремлюсь к одностороннему отражению мира и не испытываю фобий к городу. Пусть мои слова не воспринимаются как отповедь «деревенщика» чуждой городской среде. Здесь другое, в данном случае говорится об образе, о той глубинной тайне, что открывает человеку его истинную суть. Так что в книге это слово выделено в своем сущностном значении непререкаемого канона, оставляющего свой след на поле вечности. Образ, тем самым, ближе к мировоззренческому понятию, отмеченному резцом, «то, что вырезано, выбито», а не эстетическому – «нарисованному», приобретшему «вид, форму».
Краски жизни могут поблекнуть, а вот выбранный путь оставляет глубокую борозду. И трудно здесь что-либо изменить, ведь как человек сообразовывает, видит и воспринимает мир, так и творит свою судьбу. И если нет на данном пути целостного видения, то это приводит к поражению, поскольку личность в осознании себя теряет реальное представление и обращается к фиктивному, и вместо истинного почитания создает себе кумира. Потеря образа, как потеря мысли, – искажение того ясного видения пути, которому человек следует, что выбирает для себя как неоспоримую ценность. Поэтому последовательное отрицание всякого образа может привести лишь к «черному квадрату». Чистый же свет, напротив, в своей символике белого холста противополагается тьме. И пусть при этом свет в своем значении «белого квадрата» определяется в буддизме как «пустота», однако он несет именно прообраз, а не отсутствие образа. Из тишины рождается образ, из глубины потаенного, невысказанного.
И вот эту тишину изначально и начинаешь постигать через омытую чистоту Севера, что требует от художника определенных светлозвучащих по тональности красок и немногословной ясной формы. Вот озеро, вода которого может быть спокойной и тихой настолько, что деревья и небо отражаются в нем, как в зеркале, причем, небо в воде обретает некоторую запредельную неведомую даль. А то вдруг картина меняется: озеро забурлит, всклокочет, и побегут по нему белыми гребнями волны. Они, подобно парусам, наполнятся порывами ветра и понесутся валом бурлящим стремительной силы. Но встанет на их пути другая сила, непреступный берег, и разобьются летящие волны тысячами брызг о камни его. Но даже в этом шуме сохраняется тишина. И это на первый взгляд парадоксально. Ведь известно, что петербургская стихия наводнения поднимает в человеке нечто темное, иррациональное. А здесь буйство ветра не угнетает, а очищает. И если вы по какой-то причине находились в избушке зимой, а вокруг бушевала февральская вьюга, раскачивая сосны, словно тростинки, то вы, конечно, поймете, о какой тишине идет речь.
Тишина – это самое непередаваемое и значительное состояние северных просторов. Такую тишину можно встретить на закате, когда солнце неспешно садится за горизонт озерной глади вод. При этом может случиться и чудо. Небо вдруг охватывает феерия огня, от которого невозможно оторваться. Причем, там, где глаза видят благотворно льющийся свет, там ухо различает музыку. Она словно нисходит с небес на землю и заполняет лес, а он уже перепевает ее на все лады величаво и неторопливо.
Сама тишина рождает музыку, мелодия исходит из нее в своей искренней неповторимости. И главное, этот природный напев не своеволит, не стремится поразить слушателя, в нем нет пустого многоглаголящего эффекта, он прост и чист, питаем тишиной.
Живое слово тоже приходит из молчания. Не из немоты, а из глубины, от погружения в суть вещей. В тишине радости всегда происходит таинство: вот всплеск весла неведомой лодки вторит всплеску рыбины, что, играя, замирает на миг над водой и тут же уходит, скрывается в глубинах. И как некое присутствие свое оставляет видимый след на поверхности озера в виде разбегающихся кругов.
Птица в полете тоже оставляет след своих крыльев, свою песню. Она не улетает, а как бы растворяется в воздухе в мерном взмахе крыльев. Человеку также свойственно оставлять свои следы. И они, конечно, не так быстро растворяются, как голоса природы. И это можно сказать и о той местности, где мне привелось жить. Там трудами человеческими был построен фактически вручную канал, столь необходимый когда-то по военным соображениям. Но данная необходимость не отменяет того, что при его строительстве был использован подневольный труд, труд каторжный, а значит без сомнения, оставивший свой отпечаток, свой горький след на этой земле. К тому же исправить сообразовавшееся зло достаточно трудно. Невидимые следы долговечнее зримых. Может сгнить проложенная в лесу или на болотах бревенчатая дорога, что некогда соединяла лагеря и места проживания поселенцев. Могут упасть телефонные столбы с железной прочнейшей проволокой, разрушиться бараки – лес примет все, а вот горечь и насилие уйдет с этих мест еще не скоро. Ведь горе, словно пожар в лесу – та стихия огня, что оставляет за собой черные неуничтожимые отметины на стволах деревьев.
Но тут же, на этой земле, можно встретить и великое молчание. Когда-то в этих краях строили свои скиты старообрядцы, скрываясь от преследований. И их праведная жизнь отмечена намоленными пространствами. Молитвы как бы восходят столбами к небу. И по сей день можно соприкоснуться к этим молитвам, но лишь через тишину и молчание.
Тишина – это пространство распахнутой вечности исходящего света, это воспарение светлой радости и хрустальной чистоты того блаженства, по которому тоскует душа. А она всегда тоскует о благом, поскольку, окруженная шумным роем лжи, страдает от необходимости внешнего пребывания, от своего погружения в темное и бессловесное. Душа жаждет спасительного, ищет мира благодатного.
Оттого внимательный, сострадающий художник, соприкоснувшись с тишиной, уже не захочет ее разрушать. Он ищет сопричастия с миром, и тем самым обретает новое качество своего письма, при котором не просто смешиваются краски на палитре, но созидается жизнь. Для него теперь кисть наполняется не цветом пигмента, а утром нарождающегося дня. Художник опускает свою кисть в рассвет и переносит это исходящее тепло на свою работу. Он стремится не к славе, он хочет разделить вновь обретенную радость бытия с другими.
Лишь в благой тишине зачинается желанная картина. И в светлом пространстве полотна возникают пейзажи, не отстраненные, но живые, или неповторимые в своем сочетании предметы, что окружают людей, как знаки, а не фетиши; и наконец – сам человек во всем своем выразительном многообразии, и в деяниях своих, восходящих до духовного проявления.
Так на холсте реализуется выразительный образ проистекающего мира. Причем в своем завершении картина должна иметь свое начало, поскольку есть то, из чего «все начало быть». А без этого начала образ теряет свою глубину и погружается в суетное. Но художник, конечно, волен выбирать, откуда приходит ему образ: из суетного или из пространства тишины вечного света; рожден ли он от умения писать красками или раскрыт был жаждой сопричастия к благому всеохватному истоку. Художник, как и всякий человек на этой земле, может питать свое вдохновение из глубокого колодца таинства жизни, или отображать внешнюю красоту посредством живописного эффекта.
Размышление о начале всего сущего – вопрос не праздный. Вот иконописец, он свою работу начинает именно с золотого основания, фона, символизирующего свет Божественного мира, саму славу Божию, на которой в дальнейшем живописными прописками им создается образ. Образ священный, обращенный к нам – лик святого. От изначально заданного силуэта, рисунка, через постепенное высветление красок иконописец поднимает образ отображаемой личности до духовидения. А завершается работа нанесением золотых прописей на изображение, что, по сути, подводит работу к ее началу. Свет Божий начинает струиться от лика святого, и икона становится средоточием благого образа преображенного человека, призванного к служению, а именно, она говорит о личности, через которую Господь Бог свободно и ненасильственно творит благой мир в любви.
Так работает иконописец. Он создает идеальный план, образ человека, призванного к служению и свободного в своем творческом приложении сил. Поэтому никак не тьма своим оком, глядящим в бездну, может стать основой для создания благого образа, но только свет питающий. От него только этим светом и полнятся живые краски. В их общении, в отражении друг в друге и сообразуется в итоге вся красота мира, гармония мирового лада. И пусть краски, используемые в палитре художника из-за своей материальной природы темны и несовершенны, и благой образ изначально получается глухим и не выразительным, просто силуэтом, но все равно от темного через высветление колорита наносимой краски можно прийти к самым живым и нежным оттенкам. Благодаря кропотливому труду художника, душой искренне жаждущего преображения и возвышения образа в своей работе, устремленного к ясной форме и чистому цвету, его трудами этот отображаемый им мир в итоге очищается и шаг за шагом восходит от падшего своего состояния до благодатной гармонии.
Вот и эта книга говорит о возвышении человеческого духа. И к тому же она будет раскрываться в слове своем, как картина, отражающая все перипетии становления благого образа. И именно та картина, что пишется не умом, а сердцем, в сопричастии с волей Божией. Так говорит опыт духовного восхождения. Таков был и мой собственный путь пробуждения, путь, не выходящий за рамки исключительного, поскольку там, где есть желание обретения правды, там есть и созвучие с теми, кто к этой истине уже ранее пришел. И поэтому в разговоре о своем пути мне хочется апеллировать не к своим словам, а к стихам выдающегося персидского поэта XIII века Саади (поэма «Бустан»). Пусть они прозвучат и начнутся с напоминания о том, что «пределов мудрости божественно высокой узреть не может земнородных око».
Не изъяснишь предвечного, ведь он
Очами зримых признаков лишен.
Избранники скакали в эти дали
И – друг за другом – все в пути отстали.
Конь никогда к той цели не домчит,
Отважнейшие там бросали щит.
А пред достигшим света откровенья
Захлопывались двери возвращенья,
Тот, кто из чаши откровенья пьет,
С вином познанья и забвенье пьет…
Коль хочешь ты весь мир земной пройти,
Ищи коня – надежного в пути.
Гляди в зерцало сердца неизменно
И дух свой совершенствуй постепенно.
На страдной той стезе благослови
Благоуханье истинной любви.
И, жаждою познанья опаленный,
Ты воспаришь – любовью окрыленный,
И солнце вечной истины взойдет
И мглу завес обманных раздерет.
Туда, туда гони коня прозрения,
«Покамест: стой!» —не скажет изумленье.
Сей путь проложен пастырем самим!
И горе тем, кто не пошел за ним,
И тем, что с полдороги возвратились, -
Они во тьме глубокой заблудились.
Кто путь посланца Бога покидал,
Тот цели никогда не достигал…
Глава первая.
В этой главе рассмотрим древний миф библейской истории. Так первая книга Библии – книга Бытия – повествует о новом рождении Вселенной. Первые главы книги рассказывают об изначальном мире, сотворенном Творцом в светлых тонах. Все исходящее от Него имело свое совершенство: и небо, и земля, да и сам человек, названный Адамом, был сотворен по образу и подобию Божиему. Адам пришел в этот новый мир невинным, в этот идеальный мир – сад Едем (Эдем), в котором все было создано для жизни. Ведь этот мир пребывал в лоне Божественном и не знал смерти, здесь творилась только жизнь.
И требовалось от Адама незначительное, только ухаживать за садом и заниматься земледелием. И этот труд приносил только радость, поскольку было Адаму подвластно всякое дерево, дающее плод и трава, сеющая семя. Ему позволялось господствовать над животным миром: будь то рыба морская, или птица небесная, или любое другое животное, обитающее на земле. Ему отдавалась во владение вся эта прекрасная плодоносящая земля, которую к тому же могли унаследовать и его потомки. Единственным запретом стало условие: не есть плодов дерева познания добра и зла. И это был важный пункт договора, первого Эдемского завета между человеком и Богом, поскольку в случае непослушания виновника ожидала смерть (Быт. 1. 28 – 3. 13).
Адаму была дана жизнь и первый урок в этом Райском саду, в котором смерть представлялась такой нереальной, ведь совершенны были небо и земля, да и сам человек получил благословение к праведной жизни. Сотворенный по образу и подобию Божию, он имел духовное начало, что позволяло ему общаться с Творцом, видеть Его. Адам, будучи творением, проявлением Божией воли, стал по сути своей причастен к благому творящему Духу, исходящему от Бога в истине, как высшей духовной реальности. ПО существу Адам все время оставался в поле Божественного действия. И поскольку творение укреплялось Духом, то потоки благой жизни духовного мира, бесспорно, являются более неоспоримой реальностью. Поэтому в дальнейшем этот идеальный план мира будет обозначаться словом «бытие».
Адам не находился в мире Божием, он находился в творении Господа, но это не значит, что Адам не был причастен к бытию, как творящему началу, он только не мог выступать самим носителем бытия, поскольку Духа в себе не нес. То есть он «имел» бытие, обрел возможность для своего духовного восхождения свыше, но не «обладал» им, не включен был в активный процесс жизнитворения и утверждения бытия.
И если в качестве примера взять иконопись, то сад и сам человек предстают в данном случае лишь силуэтом на небесном золотом световом фоне, символически обозначающем бытие, Божий мир. Относительно его человек пока представлял собой лишь силуэт, потенциальную возможность становления духовного образа, того образа, что в развитии своем обретает все атрибуты личностной духовной реальности.
Таким образом, Адаму уже было дано выбрать духовное восхождение, но он избрал другой путь. И библейская история повествует о том, что в этот сотворенный мир пришло искушение. Адам уже тогда имел жену свою Еву от плоти своей. Но прекрасный, хитрый, коварный змей завел с ней искушающие речи. Он легко запутал Еву вожделенными словами, что мол, дерево с запретными плодами никак не может нести в себе смерть, а напротив, плоды этого древа открывают глаза, вкусившие его, будут «как боги, знающие добро и зло». И Ева в этой лжи усмотрела правду. Ее польстило, что она будет «как боги». И стало ей вожделенно плодов, дающих знание. И она их вкусила и дала мужу.
Так произошло грехопадение. Творение попало в рабство смерти и утеряло свободу. От бытия как бы выделилась своя составляющая мира, по природе своей материальная, так что в дальнейшем эту составляющую будем называть словом «сущее». Тем самым, причиной возникновения сущего можно считать, что таково было наказание, последовавшее за непослушанием Адама, или рассматривать, как Божественную задачу человеческого спасения, а именно, как новый этап домостроительства Божия.
А наказание было тяжелым. Неизбежной стала физическая смерть. Земля оказалась проклятой из-за человека. То, что раньше давалось без труда, теперь приходилось зарабатывать потом и кровью. Неохотно поддавалась возделыванию неплодородная земля. И немудрено, что в этих условиях жизнь стала скорбной, наполненной страданиями. Это особенно отразилось на судьбе женщины в тяжести вынашивания и рождения своего ребенка.
Проклят был и змей, это коварное орудие сатаны. Из самой прекрасной и хитрой твари он превратился в ползущую отвратительную рептилию. Таков был явлен наглядный пример последствия греха.
И не было более дороги возврата в Эдемский сад. У ворот его был поставлен херувим с пламенным мечом, и охранял он этот путь к древу жизни. Так что человек дальше уже не мог исполнять Эдемский завет, он лишился его. Но это не значит, что Бог отказался от задачи человеческого спасения, дорога праведности оставалась открытой, завет с Богом не прервался. И в Библии он обозначен как Адамов завет. Но в данном случае людям, изгнанным из Рая, уже самостоятельно нужно было выбирать, со организовывать свой путь, приходить к личному пониманию добра и зла, и тем самым нести моральную ответственность за свои поступки. Так человек вступил в новый период своего исторического становления (Быт. 3. 22 – 7. 23). Он учился жить, по совести, исполнять добро и уклоняться от зла.
Добро же в библейском представлении необходимо рассматривать, как послушания открывающейся воли Божией, как путь, ведущий человека к праведности, а зло, как непослушание, что ведет ко греху. Тем самым человек, хотя и стал неотъемлемой частью сущего, но при этом он не утратил свою связь с бытием, поскольку он по-прежнему мог выбирать, проявлять свою волю. Поэтому, если он самолично отказывался от этой связи с бытием, уходил от Богослужения, переставал приносить жертву Господу, то он отказывался и от самой Божественной задачи, обуславливающей жизнь во спасение.
Таким образом, чтобы перейти от смерти к жизни и, тем самым, обрести новые условия своего пребывания, человеку греха теперь требуется жертвенный глобальный поворот к спасительному началу, ведь только через это обращение человек приходит к самопознанию, к видению даруемого блага, того истинного пути, что был сообразован волей Божией. Одновременно ему требуется отказ от служения всему темному в своей природе, что приводит его к самоосуждению, к нежеланию творить грех. Хотя данное избавление от греха может стать источником страданий, но это как преодоление болезни, тот его этап, при котором организм проходит через боль. Эта боль не является наказанием за неправедную жизнь, эта та боль, что ведет к выздоровлению.
И в Библии, надо сказать, много говорится о грехе. Там по существу дается ответ на вопрос, как грех влияет на судьбу человека и на его отношение с Богом, и какова, в этой связи, задача Божественного спасения как разрешения данной проблемы, означающее по сути самораскрытие Божие в мире. Тем самым складывается постулат: мир, в который вошел грех, не может сам по себе спастись, поскольку в нем начали пересыхать источники благой жизни, поэтому ему необходимо стало получить спасение. Избавление, или более емкое слово – искупление, которое необходимо понимать в значении: «избавление после уплаты цены». Это подразумевает рынок рабов, где совершается купля и продажа «живого товара». Жаждущие искупления на нем были «проданы греху», поскольку имели они «печать плотскую» (Рим. 7. 14), и, кроме того, приговорены к смерти. И по христианскому вероучению ценой их искупления стала жертвенная Кровь Христа. Он тот, кто принял смерть вместо приговоренных. И благодаря этому, искупленные уже никогда не будут подлежать продаже, они обрели свою свободу «после уплаты цены».
Господь приходит в этот мир Искупителем. Он не избавляет человека неким внешним магическим актом, Он дарует Себя, жертвует, и этим выкупает его из рабства и плена неправедной жизни. Грех, жертва, искупление – такова глубина библейских понятий.
Когда нарушается правда (праведность) Божия, которая по человеческим представлениям есть закон, но, по сути, данное исполнение правды означает пребывание в Слове Божием, то тогда в мир входит грех. Тем самым, грех, совершаемый человеком, – это преступление Закона, нарушение границы, установленной Богом между добром и злом. Причем изначально, это может стать актом нарушения открыто выраженной воли Бога. Так случилось, когда через Адама в мир вошел грех по наущению сатаны (диавола). Грех в дальнейшем может стать состоянием, при котором носителю его становится чужда праведность. Таков был Каин. Он был лишен понятия о грехе и недоволен Богом, как не испытывал потребности в искуплении своей вины и тем самым не желал приносить жертву за свой грех. И последнее состояние греха – это когда вся природа носителя его становится враждебна Богу.
Таков был диавол. В Библии о нем упоминается как об ужасном существе. Он, будучи одним из херувимов, мог занять высокое положение, встать над всем творением на первоначальной стадии его миросовершения, но в гордыне своей противопоставил себя Богу. Так во вселенную вошел грех. И хотя сатана и был низвергнут с неба, на земле он свою деятельность на прекратил. Он стал князем нашей мировой системы (Иоан. 14. 30). И оттого все исполняется «по обычаю мира сего, по воле князя, господствующего в воздухе» (Еф. 2. 2). То есть в мире второго неба, связанного с нашим миром, первым небом. Для верующего же христианина сатана – это прежде всего искушение. И хотя его сила ограничена, но раз ему дана «держава смерти», то дана и власть испытывать всех верующих, кто чрезмерно привязан к миру сему. Он там, где гордыня одолевает человека.
Таким образом, грех в нашем мире имеет универсальный характер. Никто не избавлен от греха, «все согрешили и лишены славы Божией» (Рим. 3. 23). Тем самым избавление могло прийти только с праведностью. И только Христос в этом мире был праведен, и только Его жертвой был очищен мир от греха, благодаря Ему прощение грехов стало доступно по вере грешника.
Если же говорить о ветхозаветной жертве, то она скорее покрывала грехи Израиля, чем реально освобождала от них. В ветхозаветном значении жертва (умилостивление) раскрывалось в двух понятиях: как «то, что умилостивляет», сама «жертва умилостивления»; и как «место умилостивления», «очистилище». Здесь речь идет о крышке ковчега (престола милости), которую кропили кровью жертвы (принося козлов и тельцов) в день очищения (Лев. 16. 14), в знак того, что справедливый приговор (в данном случае символически) приведен в исполнение, и место осуждения сделалось местом умилостивления. Так через кровь тельцов, через окропление этой кровью жертвенника освящалось оскверненное, и место жертвы становилось местом общения с Богом (Исх. 25. 21-22).
Осуществляя этот древний символ, Христос объединил Собою эти два понятия. Престол милости был окроплен Его собственной кровью, и тем самым Он удовлетворил (вместо нас) требование Закона, приняв на Себя справедливое наказание человечества.
Таким образом, лишь правдой Божией освящается и оправдывается человек. Он по вере своей получает это оправдание даром, по благодати, и, обретая свободу, может теперь находиться под покровом полной и блаженной праведности. И все это стало возможным благодаря искуплению и умилостивлению, через жертву, совершенную Христом.
Надо также отметить, что праведность символизирует одежду в Св. Писании. Сама праведность святых как бы раскрывается в их одежде – чистой и светлой (Отк. 19. 8), что являет образ Христа. Вот отчего даже после своего грехопадения не был забыт человек, поскольку «сделал Господь Бог Адаму и жене его одежды кожаные» (Быт. 3. 21), пусть неправедные, но все же достойные того, чтобы первые грешники могли устоять в присутствии Божием. И в этом, пока еще не совершенном образе Христовом, природа человеческая стала трехсоставной, разделенной на «дух, душу и тело».
Тело, в библейском понимании, есть место пребывания чувств, благодаря которым дух и душа познают окружающий мир, приходят к миропониманию. То есть дух в этом случае необходимо рассматривать как ум, а душу как вместилище сердечных привязанностей и желаний, всего того внутреннего опыта, что создает неповторимую индивидуальность человека.
Но тело в то же время становится местом пребывания греховной природы Адама, а именно Адама падшего. Вот почему ап. Павел говорил, что если внутренний человек и находит удовольствие в законе Божием, то плоть его противоборствует этому, как попавшая под закон греховный (Рим. 7. 25). Тем самым тело в большей степени подвержено праху и тлену и отделимо от души и духа. Но тем не менее оно остается неотъемлемой частью человека в день его воскресения, поскольку выйдут из гробов «творившие добро в воскресение жизни, а делавшие зло в воскресение осуждения» (Иоан. 5. 28-29). И получается, что тело как Божий дар не истлевает, истлевает плоть во грехе.
Если же говорить о душе, то она также скорбит и страдает. Она испытывает, много горя от проистекающей жизни, да и после наступления физической смерти проходит свой круг мытарств. И происходит это потому, что душа, как основание для человеческих чувств, не может не скорбеть в своих желаниях и страстях, тем более в этом несовершенном мире проистекающих потерь. И плохо человеку, когда «плоть его на нем болит, и душа его в нем страдает» (Иов. 14. 22).
Но таков дар сознательной жизни от древа познания. Он бывает горек, и это приводит к печали. Он бывает и сладок, тогда душа, что чаще именуется сердцем, обретает крылья. Но по сути своей все эти душевные порывы, какие бы искренние и сердечные не были, все же остаются мечтами. Они, как и движения плотские, не могут нести света истинного. Душа не самодостаточна, она нуждается в спасении.
Если же говорить о духе человеческом, то это та часть, которая «знает» (1 Кор. 2. 11), то есть она способна обрести связь с духовным миром, дать человеку осознание высшей правды, возможность восприятия Бога и общения с Ним. И сложность падшего человека в том, что он только «знает», ему не дано более ведать (знать и видеть), как Адаму в Эдемском саду, непосредственно тогда находящемуся в поле Божественного действия. Но даже если человек от знания своего поднимется к ведению, достигнет природы Адама, то, как было ранее показано, от этого он к обладанию бытием не придет. К тому же при всей своей чистоте природа Адама была склонна ко греху. Даже восхождение в духе не гарантирует и не избавляет человека от падения. Тем самым и дух в человеке требует своего преображения и возвышения.
Человек не совершенен, но он обладает очень важной чертой: способностью проявлять свою личную волю. И в акте грехопадения он был поставлен в условия самостоятельного выбора и самоорганизации своего пути. Человек теперь мог сказать да или нет, принять Божественную картину мира либо строить свою по своему разумению.