Сэр Гавэйн и Зеленый Рыцарь

Затейливый, зеленый, да с золотыми узорами,

С чудесным рисунком тонкой ручной работы.

И медово молит молодца, краснея как малина:

«Извини, мол, изделие не игриво, и не искусно»,

Но он ни за что не хочет принять от нее ничего,

Ни самоцветов, ни сокровищ, соизволь только Боже,

Укрепить его дух к утру, как решится его участь -

«А потому прошу вас, пожалуйста, не пытайтесь,

Не настаивайте, я не назло, но ничего не приму –

Пока.

Мне дороже жар сердечный,

Ваша ласка дорога -

Зной ли, стужа, ваш я вечный,

И почтительный слуга.»

«Отчего ж отвергаете вы эту оборочку, – молвит она, —

Что скромна, не смотрится, так ничего и не стоит?

Тсс! Во тесьмяной тряпице таится великая тайна:

Знал бы ты, какие заключены здесь могучие чары,

Ценил бы ее превыше цехинов тридесятых царств!

Препояшься под панцырем сим зеленым пояском,

Спрячь его на теле, и станешь стократно ты силен,

И неуязвим, под небесами никто, ничто не нанесет

Тебе вреда, ни воинский меч, ни коварство волхва» –

«Как?» И кровь кинулась в лицо: «кусок материи,

Это дар Божий, он ему жизнь от жестокого жребия

Сбережет, как сверкнет в часовне свирепая секира,

Я, не уронив чести, ускользну от смертного удара!»

В раздумиях разрешил он ей расхваливать ремешок,

Воркуя, вложила вотамоница¹²¹ ему кушачок, внушила

Принять поясочек, прощальный любови подарочек,

Не выдавая ее вероломства властелину-вельможе,

И не чающему о пропаже чудесного чресельника¹²².

Он святое дает ей слово сохранить секрет ото всех

На свете:

Чуть не начал алилуйю!

Тут спасенного от смерти

Дама дарит поцелуем –

Жарким, а по счету третьим.

И, рукою махнув, резво с ним распрощалась,

Не питая на новые нежности особых надежд.

Чуть она за порог, он поднимается с постели,

Одевается в благородные алтабас да аксамит¹²³,

Залог любви, ленту, дар леди, кладет в ларец,

Прячет подальше, дабы потом поближе взять.

Сходя по ступеням, спешит скорей в часовню,

В божнице просит у батюшки благословения,

В исповеди открывая уста свои святому отцу,

Совещается о спасении души, сбирает ее в дорогу,

Во всех своих проступках, вкупе и врозь, винится,

В маетных и малых, молит о милости и прощении,

О разрешении рабу Божию рыцарю Гавэйну грехов,

И преподобный прощает покаянному прегрешения:

Стал человече чище чистого, хоть сейчас – конец света.

Успокоясь, он с улыбкой ухаживает за обеими дамами,

Поет с ними хором, водит хороводы, и так ему хорошо,

Так весело, что время летит до вечера будто бы в вихре

Упоенья.

Счастливо смеется витязь

Прочим в удивленье:

«Мы таким веселым видим

В первый раз Гавэйна.»

Лад ему да любовь в замке ловчего и лоскомои!¹²⁴

А лорд между тем скачет с людьми за лукавцем.

Замотался он сам, замотал и темнорыжего зверя,

И взял его не в лесу, из-под изгороди, игрочина –

Вот грядет он с горы на гончих звонкие голоса:

Проказник по полю промчался, прилег у плетня,

Тут свалилася на него вся собачья свирепая стая,

Осадил охотник коня, и обводит глазами ограду,

Потащил из ножен пылающий палаш: лис прянул,

Щурится на лезвие, лезет, задом виляя, в лазейку,

Псы плотней прижимают его спереди и по бокам,

И у самых копыт коня падают на него всей кучей -

Деться некуда нам, дружок, от дикого визга и воя!

Лорд прыгнул с коня и хвать лиса из самого лязга,

Спасая черемяного от челюстей; вровень с челом

В воздух воздел он его, вертит выжлецам на забаву,

Задиры на задних лапах за ним, заливаются лаем,

Свита рысью рвется к нему, всех рожками сзывая,

Сигналя на сбор, скачут, смотрят: да вот же он сам,

С топотом, ржаньем теснится толпа вкруг трофея,

Разом ревут, рыдают, режут уши радостные рога,

У кого ни трубы, ни горна – громогласные глотки,

Эх, приятна погудка – до сих пор перепонки звенят,

Отродясь не отпевали опочившего плута, поднимая

Столько шуму!

Лапки – псам, что побойчей,

Остальным шлепки, ан в шутку.

Пригорюнясь, Патрикей

Сбросил огненную шубку.

И держит охота дорогу домой, ибо дело уж к ночи,

Сопрягают свой стрепет рога, споряяся али споря,

Ласково пахнет жильем; лорд, он с лошади сходит,

В очаге огонь, поодаль от плясок сидят, отдыхают

Гость его дорогой, гарная запыхавшаяся госпожа,

У лады ланиты от танцев горят, лютня еще играет,

Сэр Гавэйн закутан в синий опашень¹²⁵ до самых пят,

Красавцу к лицу камчатный кафтан на подкладке,

Кромчатый капюшон он откинул, рассыпав кудри,

На плечах плащ, подбит богатой белой пушниной.

Витязь, увидев хозяина, встает, и идет ему встречь,

Весь так и светится от восторга и весело молвит:

«Разреши в этот раз с тобой расплатиться сначала,

Уговор дороже денег, держу слово: держись и ты!»

Припал и поцеловал трижды прямо в пряные уста.

Целует, не цедит, по целой вечности длит поцелуи.

«Ради Христа, – тот ему, – да ты родился в рубашке!

Тороват купец на темный товар, а толикие траты?»

«Прибыль покрыла потери, – проронил он в ответ, —

Черезной¹²⁶ барыш честно тебе отдаю чистоганом.»

«Однако! – воскликнул охотник, – ну, а я оплошал,

Дал маху: да, гонялся день-деньской за добычей,

А кроме лисьего кобеля – козни коварного Ката!¹²⁷ –

Ничего не надыбал, да эка негодна тебе награда,

За прекрасные подарки, за три пылкие поцелуя -

Уж ты прости.»

«Вот те крест святой: мы квиты, —

Говорит он, – не грусти.»

«Да?» Тот тотчас о ловитве -

Как он лиса гнал, настиг.

Застолье, веселье, величатели-виршеплеты, вино,

Весь вечер вместе пируют, всласть и пьют, и едят,

Ласково леди смеются, локотничают они, ликуют,

Господин хозяин и храбрый Гавэйн хвалят гульбу,

Брагу бочонками пьют, а все же не аки блажные,

Пировали они пока не приспела на боковую пора.

Вот витязь к вельможе идет, вешает важно поклон,

Барина-балагура благодарит за бережь да брашна:

«Ты по-божески принял меня во богатых палатах,

Вознагради всех вас Всевышний за ваше радушье,

Спасибо за хлеб и за соль, я слуга твой до смерти,

Будьте здоровы, а я, как вы знаете, завтра с зарею -

Помнишь ли уговор о приспешнике-провожатом?

Чтоб через чащу путь указал ко Зеленой часовне?

Новый год настает, с ним найдет меня Провиденье.»

«Конечно! – хозяин ему, – крестная сила! А как же!

Остановки за этим не будет, как обещал, отпущу».

И приказал одному из парней ехать с ним поутру,

Довезти через дебри до звонницы самой, да взять

Прямика.

Сэр Гавэйн опять: «спасибо,

Вот тебе моя рука!»

Обнялася с ним улыба,

И корявая карга.

С поцелуями прощается он с неразлучной парочкой,

Бесконечно, чуть ли не безутешно их он благодарит,

Обе отвечают огорченно, осеняя его святым крестом,

Вздыхая, вручают его воле Воскресшего заступника.

Расстается он со всеми рыцарями и ратниками замка:

Никого не забыл, всех нашел, и на дорожку обнялся,

Прислугу, на чьем попечении жил, он поблагодарил,

Ибо он добровал, им всем добавляя довольно хлопот.

Каждый крушится, и крестит его, и кладет поклоны,

Прощаясь печально, будто век с паладином прожил.

Лакей с шандалом ведет его по лестнице в ложницу,

Поднявшись в покой, погасил он свечу – и в постель,

Не сказать, чтоб спалося ему под сумрачной сенью,

Ибо утром узнает он участь, если ужас во тьме с ума

Не сведет.

Он лежит в раздумье строгом:

Что его в часовне ждет?

Год гадал – уже недолго -

Наш рассказ к концу идет.

Песнь Четвертая

Новый год настает, на исходе грозная ночь,

Тускнет темь, тлеет день, так содеял Творец,

За воротами не ведро, буря воет по-волчьи,

Летят стылые облака, леденят, лубянят луга,

Порывист ветр полунощи¹²⁸, плоть нагую дерет,

Сыплется снег сырой, сечет и стрекает зверье,

Свистящие вихри свергаются вниз с вершин,

Один за другим вдогон, дико дуют в долины.

Завыванию вьюги внемлет недвижен витязь -

Веки смежив, лежит, слух напрягает, не спит,

С каждым кочета кукареку час до казни карнает.

Он поднялся, и хоть в окнах еще черно, оделся

При лампаде, вполтемна лепетавшей в ложнице.¹²⁹

Постельничего разбудил, попросил поспешить

В спальню доспехи снести, да седлать скакуна.

Теремничий, одна нога тут, другая там, тащ`ит

Нашему сэру Гавэйну весь надлежащий наряд.

От холода на ноги хлопунцы¹³⁰ да ханский халат,

Следом сорочку, свиту, и всю остатную сбрую:

Плаши¹³¹ наблещены вослепень, пылает панцырь,

Кольчужна рубаха от ржавчины рознена рокотом¹³², И, как новенькая, начищена-наярена его надежная

Броня.

Статен, закован в доспехи златые,

Рыцарь – распашистей рамена¹³³

Не водилось у витязей и в Византии –

Велит: «ведите верн´ого коня!»

И достойный сей воин, надевая дорогие доспехи,

А там и тафтяную тунику, со тисненной тамгой¹³⁴ -

Полукафтанье, аксамитов¹³⁵ испод, кругом каменья,

Крыт шелком, шит серебром, да швы кружевные,

Оторочен мехом, огонки бобровые, искрометные -

Однако ж лежащую ленту в ларце, дар любви, не забыл:

Сгреб голуба Гавэйн, чтобы грешным делом не сгинуть.

Обвил богатырские бедра пояском, спрятал под панцырь,

Вкруг талии тайный свой талисман обмотав дважды,

Заботливо, затаив дыхание, зеленый тот да златой.

А как бы пошел ему шелковый шептунок-поясок,

Красуясь на ярко-красном, княжеском одеяньи!

Да только не напоказ, не за ненагляд он его носит,

Не за великую цену его, за варварочки, или вошвы,¹³⁶

Не за кисти красного злата на обоих концах кушака,

А что сподобит спасти он его от смертной секиры,

Как с плечами, с потылицею¹³⁷ поведет прямой она

Разговор.

И совсем уж успокоясь,

Храбрец, да не хорохор,

Поклонясь домашним в пояс,

Вышел на широкий двор -

Где гордый гнедой Гринголет потряхивает гривой,

Ступист сил набравший скакун, ухожен на славу,

Грохоча кует копытами плиты, горячится в галоп.

Удалец берет коня под уздцы да оглядывает убор,

Словно сам с собою он говорит, с тихим сердцем:

«В этом доме, где каждому дороги доблесть и честь,

Благородный барин живет, дай Бог ему счастья!

И ласковая госпожа, долгих лет ей жизни в любови!

От полноты души они привечали бедного путника,

Хранили и холили, пусть за их хлебосольство Господь,

Наш небесный хозяин, их наградит, а с ними всех вас!

А я, если выйдет заминка и на этой земле задержусь,

Ворочуся с великой охотой и воздам вам за ваше добро!»

Провожатый держит ему стремена, он садится в седло,

Принимает от приспешника¹³⁸ щит, подбирает поводья,

Оба мчатся они в опор, к открытым настежь воротам,

И звеня копытами, въезжают на заметенный поземкою

Мост.

Еле слышно за дробным топотом

Витязь ту же молитву вознес:

«Этот замок своими заботами

Огради, не остави Христос!»

Проехав по простерту перед ним подъемну мосту

Надо рвом со ржавой водою, наш рыцарь младой,

Перекрестясь, приветствует старого привратника,

Признавшего в нем принца и павшего на колени.

Он Гавэйна благодарит, бьет поклоны: «Бог помочь!»

И пустился в путь паладин со своим провожатым,

Что дремучей дубравой довезет его точно до места,

Где уж год ожидает его алебардой ответный удар.

Бредут кони брегом, ветвями их бредник¹³⁹ бичует,

На кручах, на кряжах от стужи колеют колом,

Прояснело небо, пар пеленами ползет по отлогам,

Стекая в низины, туманы на топких трясинах дымят.

Холмы холодеют, хороняся в хламиды снега и хляби,

Ручьи ревут на разломах камней, рокочут в ракитах,

Брызжут, бурлят в берегах, бел-белой пеной блестят.

Меж угрюмых урочищ ужом вьется тропа по улогам,

Вот средь сосен сверкнули и стелются солнца седого

Власы.

Встали. Тихая вершина.

Сверху сыпет, моросит.

Провожатый паладина

Заклинает не рысить.

«Я вас доставил, доблестный воин, догодя свету,

К заповедным местам: а Зеленая звонница – там.

Отсюда до рощи рукою подать, пора расставаться.

Поскачу я назад, на прощанье ж послушайте правды,

Расскажу как родному, хоть рыцарю я и не ровня,

Но плохого не пожелаю, ибо вы приглянулися мне:

Это гиблое место, гноючее, мертвое, точно могила,

Здесь в засеке завелся злодей, каких и Земля не рожала,

В дебрях давит людишек лихой великан-душегуб,

Он страшен, свиреп, знай палицей садит с размаху,

Огромней в обхват четырех из артели Артуровой,

За громилу, не глядя, я бы Гектора отдал с оравой.

Этот шатун черепами усеял Зеленую всю часовню,

Мимо него не шмыгнет и молодец самый могучий,

Тотчас тяжелой дубиной по темени тюкнет: всем тошно,

Ибо он беспощаден, бесстрашен и буен в бою.

Челядинец ли едет, что черту не брат или честный чернец,

Святой ли аббат, абаим¹⁴⁰ ли какой иль акудник¹⁴¹,

Развеселый Каин-разбойник любого раздавит и рад.

Слово свято мое, вот как то, что в седле вы сидите,

Вам поехать туда – поминайте как звали, погибнуть, пропасть,

Будь даже двадцать жизней у вас, и двадцатую душу

Он вынет.

Смерть живет в его дому,

Головы торчат на тыне:

Щит и панцырь ни к чему -

Гибель молодца не минет.

Так что, господин Гавэйн, не гадая гоните коня,

И гайда от этого грозного гая¹⁴², во имя Господне,

За хребты синих гор, в те края где храни вас Христос.

Да и я подобру-поздорову – домой, на прощанье ж

Побожусь и Марией Мадонной, и святыми мощами,

Всемогущим Воеводой, воскрыльями ангелов вышних,

Не разболтать о вашем, рыцарь, решеньи, расторопно,

Без оглядки, без боя бежать от булавы беспощадной.»

«Огромное, – с горечью говорит Гавэйн, – спасибо,

Дружище, дай тебе Бог, что желаешь ты мне добра,

И верю, вовек ты не выдашь великую нашу тайну,

Но как хорошо ты ее ни храни, нет мне ходу назад.

Мне бежать от бродяги с булавой, как ты тут баишь?

Курицей кинуться в кусты? век себя клясть и корить за это!

Что бы ни было, сей же час еду в чертову эту часовню,

Перемолвлюсь с тем парнем и с палицею парою слов,

Ждет меня жизнь или смерть, этот жребий мне свыше

Сужден.

Хоть силен, свиреп и страшен,

Кат-разбойник с кистенем,

Но стоит Господь на страже,

Слуг своих спасает он.»

«Вот как! – восклицает проводник, – больше нет вопросов!

Вы, рыцарь, лезете на рожон, расплачивайтесь сами,

Охота, чтоб башку отсекли? Останавливать не стану! Шлем на шалыгу¹⁴³, шпирон-копье¹⁴⁴, шелепень¹⁴⁵ в руку,

Съезжаете по той снежной тропе, вдоль скалы, вниз,

Дорожка повьется по дну дремотной и дикой балки.

Там в лощине, по левую руку, что-то вроде левады,

И чагарничек с чахлой травой, а на склоне часовня,

И собою само супостат, сторож ее, или смотритель.

Храни вас Господь, господин мой Гавэйн, и в гробу!

А я ни за что, ни за какое золото на Земле в Зеленую

Часовню ни шагу, чур меня, от той чахлой чащобы!»

С тем проводник потянул поводья, повернул вправо

Своего чагравого, и как чесанет сквозь чаплыжник

Опрометью, оставляя молодца одного, упрямство его

Кляня.

«Поскачу, – промолвил витязь, —

Встречу смерть, не семеня,

Только верю, Бог не выдаст,

И обережет меня.»

Гально¹⁴⁶ шпорит он Гринголета, и спускается гатью,

О леву руку осыпь, обрыв, о праву – осока и очерет¹⁴⁷,

Сквозь колючий густой кустарник с кручи в долину.

Смотрит по сторонам: местность сумрачная, сырая,

Нигде никакого намека на жилье: неживая пустошь,

Голые гребни гор усыпаны галькой, высокие гряды,

От вершин и вниз по склонам валуны, да валежник,

Кромы холмов карябают катящиеся по небу тучи.

Он остановил коня, и стал озираться окрест, оборачивая его

То вправо, то влево, вглядываясь в даль, ища Часовню.

Ничего похожего! Это показалось ему подозрительно,

Кроме какого-то кургана, у купы прибрежных кустов,

Насыпью нависавшего над немолчным шумом, ничего!

Там, по-видимому, впадал в пруд пенящийся поток,

Бурлил, бил в берега брызгами, кипел, бешено клокоча.

Он направил гнедого по низине и в сторону насыпи,

Под челпаном¹⁴⁸ нашел чисть, вяжет чембур¹⁴⁹ к ивушке,

Узлом да покрепче, и пошел побродить по бережку,

Силясь понять, что случилось и не сбился ли он с пути…

Правда, в том кургане был пробит полутемный проход,

Весь заросший зеленым камышом, внутрь затекала вода…

Вроде пещеры – подземный, полуобвалившийся вертеп,

Иль то тесная трещина в тверди, в тине, болотной траве,

Еле видна?

«Где ж под колокольной медью,

Здесь Часовня зелена?

В полночь служит тут обедню,

Сам, быть может, Сатана!»

«Как я погляжу, – говорит Гавэйн, – гиблое место,

В этом клятом костеле и костей не соберешь,

Здесь, знать, мой знакомец, зеленый злыдень,

С дьяками приносят дикие дары свои Диаволу.

Чую, аж всеми пятью чувствами, чую я Черта!

Он подбил меня на спор и пригнал на погибель -

Лихая лавра, в ней служат литургию при луне,

От сей церкви смрад цери¹⁵⁰, цеплование¹⁵¹ на дверях.»

Звеня кольчугой, копье в руках, цепляясь за кусты,

Поднимается на покатую крышу погребальницы.

С вершины холма, али храма? холодея от страха,

Слышит он, сквозь шум воды, странный скрежет.

Клац! Кто-то, кажись, водит железом по кремню,

Копотливо, кряхтя, точит о камень кривую косу,

Вжик! И визжит, верещит, что под мельней вода,

Жерновами вращает, вгрызаясь, вонзаяся в уши.

«Ну, Господи, – говорит тогда Гавэйн, – этот глянец,

В мою честь, я чай, наводят черти, чтоб по чину

Гостя ублажить.»

«Ах, какой же страшный скрежет!

Звать на помощь?» «Не дрожи!

Бог решает жить, иль не жить,

Песнь, иль голову сложить!»

И зычно взывает витязь в звенящий воздух:

«Кто княжит в этих краях, выходи-ка ко мне,

Год промчался, пожаловал гость, сэр Гавэйн,

Отвечай, да откройся, коли хошь отыграться,

Нынче ж, или уже никогда, ибо мне недосуг.»

«Стой спокойно, – сверху послышался голос,

Что тебе причитается, в пору ты и получишь.»

Снова скрежет стальной, скользкий лязг раздается.

Наконец, наточив лезвие, начинает спускаться -

Под Гавэйном пещерой прошел, проявился внизу,

Обдает ослепительным блеском ужасное острие:

Тяжкий датский топор, для уплаты давнего долга,

Страсть! Скалится сталью желоб для стока крови –

Отруб отточен на оселке, огромен в четыре сажени,

Никак не меньше, колдовским поклянусь кушаком!

И тот же зверюга, весь зеленый, как прошлой зимою,

Кудри те же, кустом борода, стан крепкий, красные очи,

Разве только что пешим идет, приминая стопами полынь,

Протазан вместо посоха, пятой упирается в камни,

Вот он к воде подошел, и вместо того, чтобы вброд,

Опирается на алебарду! Гоп! Отважно перемахнул,

Ладный да лютый, легко заснеженным лугом идет,

Свят! Свят!

Рыцарь ждет его там, на месте,

Не отводит, не тупит взгляд.

Тот подошел: «Ну вот мы и вместе.

И вы точны, как и год назад.»

«Гавэйн! – говорит Зеленый, – храни тебя Господь!

Я рад тебя видеть, рыцарь, в родных моих местах,

Ты поспел в самую пору, прав я был, поверив тебе,

Знать, твое слово закон, не забыл ты нашей затеи.

Да, двенадцать месяцев тому назад, день в день,

Был у тебя в руках и мой топор, и я сам, а теперь,

В Новый год, мне черед ножевать тебя и немедля.

Одни мы, дружище, в этой дикой долине, ты да я,

В нашу возню не вмешаться ни волку, ни волоту¹⁵²,

Снимай-ка шлем с шальной головы, да и шарфик

Свой с шеи смотай, чтоб, да, отстегивай шлейку,

Чтоб честь по чести расчесться со мной, как и я,

Помню: ах! с первого разу с плеч моя полетела!»

«Душою, Богом мне данной, докажу и не дрогну,

И зла за то на тебя на том свете не стану держать,

В свой раз руби меня, в этой равнине, на р′агорке,¹⁵³

Хоть…»

Вот склонился; ниже – шеи

Бледная мелькнула плоть -

Ни вот столько… не робея…

Дрожь пытаясь побороть.

И тотчас изготовился, изогнулся зеленый изверг,

Воздвигся над витязем, вздымая вражину ввысь,

Вложившись в удар всем телом, визгливую вниз

Сосверз секиру, с силой, словно хотел сокрушить.

Ой, придись плясунья прямо по плечам паладина,

Особоровала бы с одного маха отчаянную башку,

Но Гавэйн вполглаза глянул на гриф¹⁵⁴ над головою -

Как зеркальная, падая, сталь зажглась-загорелась зеленым,

И отпрянул едва-едва, отклоняясь назад от удара.

Тут великан высаживает лезвие из вязкого дерна,

И, краснея от гнева, ну князя корить и бесстыдить:

«Ты, говорит, не Гавэйн, Гавэйн, говорят, гордый,

Ни шагу не сдаст назад, не втянет голову в плечи,

А ты сразу струхнул, от одного сверчочка секиры,

Я такого, чтобы тот трепетал и трусил, не слышал!

Двинул я разве плечами, дернулся я или дрогнул,

Как выходил при дворе короля Артура на казнь?

И когда громыхнула моя голова, как об пол горох,

А я ничего, у тебя же, еще до удара, екает сердце,

Выходит, что ты – воробей, и вящий витязь из нас,

Из двоих – я.»

«Ничего оно не значит,

Повело чуток меня -

Но моей, когда поскачет,

С пола будет не поднять -

Головы, – говорит ему Гавэйн, – ты грянь вдругорядь,

Руби, решай судьбу, реши меня жизни, но разом,

Увидишь, не отшатнусь, не отведу и лба от удара,

Покуда не получу, не пошевелю плечом: правда!»

«Так получи же! – прорычал тот, и подъяв секиру,

Обрушил острие вниз в какой-то огненной ярости.

Описав ослепительную дугу, алебарда уже отсечь

Торопилась голову: но тать тянет назад топор – а тихо

Стоял молодец, славно стоял, не содрогнувшись,

Как столб, или на ста корневищах ствол на скале –

Тут замечает ему Зеленый, чтобы задеть за живое:

«Теперь ты точно с духом собрался, давай, двину!

Решим, был ли резон посвящать тебя в рыцарский

Сан, способен ли он спасти твою от секиры шею!»

Тут уж не выдержал, взвился, вскипел сэр Гавэйн:

«Ты, гордец, говори, да не заговаривайся: грозил,

И догрозился до того, что у самого душа в пятки!»

«Ишь разошелся, – молвит Зеленый рубака, – раз так,

Тянуть нечего, принесем Богу требу¹⁵⁵, третий удар –

И будь здоров!»

В воздух взъял топор, во гневе

Брылю¹⁵⁶ вспенил он и бровь,

Сэр Гавэйн у смерти в зеве!

Студенеет в теле кровь!

Зеленый легко пустил лезвие и пошло с лоском,

Нежно, на полпути к земле настигая нагую шею,

По сильной дуге, свистя, злая садилася стрикуса,¹⁵⁷

Однако острием едва оцарапала оголенную кожу.

Краюшком, кромкою, ковырнула кусочек плоти:

Из-за плеч хлынула яркая юшка на ясный свет,

Кинулся в очи, краснея кровавой капелью, снег,

Как сиганет Гавэйн, одним скачком, на всю сажень,

Хватает свой шлем, сходу ховает в него голову,

Под честной широкий щит прячет плечи и шею,

Крутит над головой княжиим мечом, да и в крик,

А чело, как из чрева матери вышел он человечком,

Еще не сияло у него таким сумасшедшим счастьем:

«Был удар! Был! И ага! уймись! Убери алебарду!

Я как пень стоял под твоим протазанищем, право,

За новый замах, Зеленый, я засвечу в тебя тем же,

Буду биться с бердышом беспощадно, и поглядим

Кто кого!

По условью оставался

Мне один удар всего,

Я с тобою рассчитался -

Даже больше одного!»

Но бьющий больше не бьет, и не собирается бить -

Он на шаг отошел и в обнимку встал с бердышом,

Топорище в траву упер, на топор же грудью налег,

Смотрит на смельчака сэра Гавэйна, не то смеется,

Не то умиляется: как тот мечется, да машет мечом!

Заговорил Зеленый: зычный голос на зимнем ветру

Раскатывался и рокотал, рубил по-рыцарски прямо:

«Не гневайся, грозный воин, а вели верное молвить:

Никто тут тебя не унизил, над тобою не надсмеялся,

Слово, данное другу друг при дворе Артура, делом

Мы подкрепили: причитался тебе удар, ты и принял,

Я отказываюсь от прав на отмщение, и освобождаю

Тебя от любых обязательств: будь лих я али ловчей,

Не сносить бы тебе головы под срезчивою секирой.

Первый раз попужал я тебя протазаном понарошку,

Но чисто мимо тебя просквозил, не чиркнул, честно:

Ты был правдив в первый день, не погрешив против

Нашего договора, отдав мне добытое дома до крохи.

Втора ударял я, мой витязь, за утро второе: вестимо,

Получил ты от женки моей поцелуи, и не припрятал,

Все вечером мне и вернул: потому я нанес без вреда

Два удара.

Там где правда, там и милость,

Голова спаслась недаром:

В третье утро искусилась,

Поделом и пострадала.

Потаенный пояс, у тебя под панцырем – мой,

Получил ты его от моей половины, на память,

Про все знаю, про поцелуи, про твой ей отпор,

Как прельщала тебя моя пригожая. Я подучил ее,

Подослал в спальню соблазнить тебя. Скажу так,

Не было и нет безгрешнее князя на белом свете,

Чем господин Гавэйн: что перед жемчугом горох,

То ж вершние витязи Земли перед тобою – ветошь.

Одна на тебе вина: велмник¹⁵⁸: не во всем был ты верен:

Но не преступные ласки, не пышный поясок поманили тебя,

Жизни своей пожалел: эту жадность тебе я прощаю.»

А Гавэйн горестно глядит, грудь туга¹⁵⁹ гнетет,

Кровь клокочет, кипучая, кидается ему в лицо.

Плечи передергивает презрением, и поднять он

Не смеет глаз, наконец, скрепясь, находит слова:

«Будь прокляты трусость, подлость, посягательство,

В вас пагуба порока, вы пятнаете праведную жизнь.»

Он нашарил рукой узелок, распустил его и рванул,

И швырнул шелковый шептунок Зеленому под ноги:

«Будь неладна оборочка, опутавшая меня обманом,

Так трепетал я твоего топора, что липкая трусость

Соблазнила меня на стяжательство, я предал себя,

Великодушие и верность, все достоинства витязя,

Втоптал в грязь, гнусный грешник, хранившийся

Пуще прочего от предательства и неправды, чтоб

Им было пусто!

Я в себе не пощажу

Ни стяжателя, ни труса,

Повели: я докажу

Жизнию тщету искуса.»

Тот рассмеялся: «Так-то уж не ругай себя, рыцарь!

Малое зло, что ты мне нанес, затянулося, зажило,

Ты мне правдиво признался во всех прегрешеньях,

И за то отпущенье тебе дала острием моя алебарда,

Ею чинен, ты предо мной чистым-чист, беспорочен:

Белым-бел, как от бремени мать разрешилась тобою.

Уж прими от меня в подарок полпарчовый мой поясок,

Зелен он под златыми цветами, как мой зимний зипун,

В веселой толпе витязей взглянешь на весенний шелк,

Вспомянешь чаянье¹⁶⁰ свое в моей часовне, и мой чекан¹⁶¹.

Ну? Разом на коней и назад, наверстывать Новый год!

Дома нас заждались, и дорога от дубравы давит в очи

Звонарю:

Пир горой тебе устрою,

Винный погреб разорю,

С подшутившей над тобою

Госпожою помирю.»

«Нет уж», – молвит на это Гавэйн, надевает шлем,

Все приладил, палачу поясной он отвесил поклон:

«И так я промедлил, пора! Прощай – и пусть на тебя

Прольет Благодать Кто блюдет и богатых, и бедных!

Передай от меня привет пригожей твоей жене,

И ее опекунше, им обеим, остроумно обманувшим

Глупого рыцаря, угодившего в гибкую их паутину.

Ну, да оно не диковинное дело – обдурить дурня,

Женские жала сразили многих железных мужей,

Одна из них опутала в Едемском саду Адама,

Соломона не одна, целая стая, следом Самсон,

Доверясь Далиле, ею предан; дальше – Давид,

Воспылав к Вирсавии, претерпел великое горе.

Хоть бы сыскался на ихнюю хитрость храбрец,

Кто, любя их, лганью их, и лести, и ласкам не верил!

Но нет! Непобедимых царей народов, баловней небес,

Исполинов, и тех доводили до исступления, их, владык

Земли!

Всех их женщины жестоко

В сети завлекли свои –

Я ль без страха и упрека,

Чтоб меня не провели?

А поясок твой приму, и помогай тебе Бог,

С дорогою душою, и тут не в узорах дело,

Не в шелку, не в шитье, не в тиснении шва,

Не что на земе зеленом золотые цветут цветы:

На память о неверности своей стану его носить -

Случись мне гарцевать на гнедом Гринголете,

Вмиг вспомню про злобесие вередной¹⁶² плоти,

Страшащейся смерти, поддающейся скверне,

Станет грех гордыни глодать горячее сердце -

Укротит его, как уздой, затейливый твой узор.

И позволь, не прогневайся, еще тебя попрошу:

Ты будешь барин края, где безбедно я обретался?

В твоем дневал-ночевал я дому, и двойчиво¹⁶³, и дворно¹⁶⁴,

Да дарует милость тебе Держитель дольнего мира,

Позволь узнать твое подлинное имя, а потом прощай!»

«Охотно отвечу, – отозвался другой, – да, отчина – моя,

Я барон этой богатой земли, Берсилак д’Отдез′ер,

Изменила внешность мою, и окрасила в изумрудную

Масть меня Моргана ле Фэ, что в моем живет дому,

Она многой магии научилась у волшебника Мерлина,

Ловкого, лихого чудодея из Камелота; ах, как любила

Она его!

Феей звать ее Морганой,

Все ей внятно волшебство,

Ей обязан я и тайной,

Превращенья своего.

В этом обличье она отправила меня ко двору Артура,

Обуянному, как она узнала, огромной гордыней: это-то

Мне предстояло проверить и посрамить его паладинов.

Их должен был ужаснуть и лишить ума зеленый урод.

Кровавая казнь, красные очи, вперясь в королеву

С говорящей головы, грозили Гвеноре горячкой,

Ибо ея хотели мы истомить, извести испытанием.

Помнишь ли старуху, в моих палатах, подругу жены?

Она – Артурова единоутробница, ей-Богу! а ежели так,

Твоя тетка: дочь Утера и той герцогини Тинтагельской,

У коей в корчах родился кутенок – славный король Артур.

Ну что? Едем назад, к ненаглядной тетушке, нещечко?¹⁶⁵

Повеселимся, попраздничаем! Тебе по душе мой причт,

Я желаю тебе только добра, дорогой и достойный гость,

Да будет с тобой, за твою преданность, Божья благодать.»

Но Гавэйн, недолго думая, отвечает: «Нет! Ни за что!»

Постояли, побухали друг друга по плечам, приобнялись,

Да на том и простились, препоручив себя попечению

Пречистых небес.

Сэр Гавэйн ко двору короля

Помчался, и вскоре исчез,

А Зеленый, дрожала земля,

Домой ломанул через лес.

Дубравой, долами, над дебрями скачет Гавэйн,

Мерно машет по милости Божьей избегши могилы,

А ночует неприхотливо, под навесом небес,

По пути, что ни поприще¹⁶⁶ – то приключенье,

Но мне нынче неместно и начинать-то о них.

Кровь на засечке запеклась, царапина зажила,

Шрамик на шее прикрывает шелковая лента,

Пущена перевязью да через левое она плечо,

Вязана бантом; витязь взглянет – воспомянет

Сызнова о слабости плоти и о смятении духа.

Конь домчал его в Камелот, ко двору короля.

Новость: «к нам воротился Гавэйн! Невредим!»

Доставила радости рыцарям, девам рыданий.

Обнял молодца Артур, в обе щеки расцеловал,

Налетела вся веселая ватага витязей Камелота,

Просят они паладина поведать о приключенье.

Он доходчиво им – и о тяготах дальней дороги,

О часовне, как чин чином рыцарь его привечал,

Как ластилась люба, ловила его, да ленту дала,

Отгибает шелк, кажет на голой шее щербинку,

«Тут задела меня секира, сохранила от смерти

Для стыда…

Вот он пояс! С ним от правды,

От позора – никуда!

Как я мог принять, припрятать,

При обмене не отдать!»

«Господи! – сказал Гавэйн, – вот мой гайтан!¹⁶⁷

Клеймо и крест, казнь моя до скончания века,

Шелк, а под ним шрам на шее ношу, как знак

Стяжательства и трусости, а травчатая¹⁶⁸ тряпка

Вервие¹⁶⁹ моего вероломства, вериги воровства,

Буду тихо тлеть и в гроб сойду с этим тавром,

Позор плоти еще бы можно было прикрыть,

Но подлая душа, поддавшись греху, пропала!»

Однако Артур успокаивает удальца, утешает,

Гридница хохочет над горемыкой Гавэйном,

Князья, кормленщики Кругла стола, как один,

Уговаривают угрюмого юношу не унывать,

Все ладят зеленые ленты через левое плечо,