Это было во время Великого отступления[1], и сила Цензуры была достаточным оправданием для того, чтобы не быть откровенным. Но это было в самый ужасный день того ужасного времени, в день, когда разорение и катастрофа были так близки, что их тень упала на далёкий Лондон; и без каких-либо определенных новостей сердца людей дрогнули и ослабели; как будто агония армии на поле боя проникла в их души.
Итак, в этот ужасный день, когда триста тысяч вооружённых людей со всей их артиллерией хлынули, как поток, на маленькую английскую роту, над всеми другими пунктами в нашей боевой линии был один, который какое-то время находился в ужасной опасности не просто поражения, но полного уничтожения. С разрешения цензуры и военного эксперта, этот пункт можно охарактеризовать как выступ, и если бы этот выступ был сокрушён и сломлен, то английские силы в целом были бы разбиты, а левый фланг союзников неизбежно бы последовал к Седану[2].
Всё утро немецкие орудия гремели и визжали против этого выступа и против тысячи или около того человек, которые его удерживали. Мужчины шутили над летящими снарядами, находя для них забавные названия, заключали о них пари и приветствовали их обрывками песен мюзик-холла. Но снаряды летели и рвались, и разрывали добрых англичан на куски, и отрывали брата от брата, и по мере того, как усиливалась дневная жара, усиливалась и ярость этой ужасной канонады. Казалось, помощи не было никакой. Английская артиллерия была хороша, но она и рядом не стояла, неуклонно превращаясь в железный лом.
Во время шторма на море наступает момент, когда люди говорят друг другу: «Это предел, сильнее ветра быть не может», а затем их настигает порыв в десять раз более сильный, чем любой из предыдущих. Так было и в этих британских окопах.
Во всём мире не было более мужественных сердец, чем сердца этих людей; но даже они были потрясены, когда этот семикратно раскалённый ад немецкой канонады обрушился на них, сокрушил их и уничтожил. И в этот самый момент они увидели из своих окопов, что огромное войско движется против их позиций. Осталось в живых лишь пятьсот человек из тысячи, и они понимали, что немецкая пехота наступала на них, колонна за колонной, серая масса людей, их было десять тысяч, как выяснилось позже.
Не было никакой надежды вообще. Некоторые из них пожали друг другу руки. Один из них пел пародию на маршевую песню[3] “Прощай, прощай, Типперэри”, закончив её словами “И мы туда не доберёмся”. И все они продолжали вести непрерывный огонь. Офицеры воодушевляли личный состав говоря, что такая возможность для высококлассной и лёгкой стрельбы может больше никогда не представиться; немцев косило линию за линией; юморист из Типперэри спросил: “Сидни-стрит[4] того стоило?”