000
ОтложитьЧитал
– Пошли, – говорит Никита, – я провожу тебя до двери дома и сдам с рук на руки. А то, и правда, заболеешь, не дай бог. Вон, гляжу, вся озябла, продрогла.
– А ты?
– А я никогда не болею, – ответил Никита и, приняв на себя роль подпорки, повёл её по ступеням наверх. – А вот ты простудишься, если тебя не переодеть.
– И никто тебе, голуб мой, не подаст товару, – бормочет невесть что. – И будешь на бобах сидеть, слёзно вымаливая подаяние.
Он только посмеивался, поднимая её по ступеням на четвёртый этаж хрущёвки – без лифтов.
Остановились у двери. Никита крепко держал её за талию, чтоб не споткнулась. Напустил на себя степенный и вместе с тем скромный вид и свободной рукой нажал на звонок. Раз. Потом другой. Наконец третий.
– Чего звонишь? – спрашивает Натали. – Уже поздно. Весь дом перебудишь.
– Твои не хотят открывать. Заснули, что ли?
И опять позвонил, долго не снимая пальца с кнопки дверного звонка.
– Ты чего, спрашивается, звонишь? Там никого нет. Входи.
Он толкнул дверь – заперто.
– Какой ты смешной!
– А где ключи?
– Где-где? В сумке. Где ж ещё?
Никита прислонил её к себе, прижимая одной рукой, а другой полез к ней в сумочку – за её спиной. Всё то время, что он рылся в её сумочке в поисках ключей на ощупь среди всяких там побрякушек, она мотлялась из стороны в сторону, зацепившись вкруг руками за его шею, и стоически удерживалась на ногах. Что-то невнятное бормотала себе под нос. Наконец он нащупал ключи, закрыл сумочку и кое-как отомкнул дверь. Перенёс через порог. Приставив к вешалке в прихожей, закрыл дверь ключом изнутри. Брыкаясь, она скидывает с ног туфли на каблуках, и туфли летят далеко по сторонам. Чуть сама не съезжает по стеночке на пол следом за своими туфлями. И упала бы, не подхвати её в самый последний момент.
– А теперь в туалет неси, – говорит Натали.
Как тут быть? Сама не дойдёт. И Никита повёл её – бочком по узкому коридорчику. Ему это напоминало какой-то старинный танец, который он многажды видел на экране, но только исполняемый теперь в совершенно неуклюжей манере.
Натали цепко держится обеими руками за шею и шатается, так что даже можно особо не придерживать – не упадёт. Задрал юбчонку, спустил трусики ей до колен и посадил на толчок. Попридержал чуть, направляя, и прикрыл дверь.
Стоит. Ждёт. Время идёт и ничего не происходит.
Минут пять прошло, прежде чем он решился потянуть за ручку. Не заперта. Приоткрыл украдкой дверь – спит? Нет, не спит. Тянет ручонки к нему.
– Забери меня отсюда, – бормочет.
Никита положил её руки себе на шею, поднял с толчка, подтянул ей трусики. Повёл в ванную.
– Не надо, – бормочет. – Я и так мокрая.
– Надо, – хихикает, включая воду, и стаскивает с неё блузку, юбчонку, спускает трусики, а потом сажает в воду, приговаривая: – Чтоб согрелась.
Кое-как, сидя уже по грудь в тёплой воде, с грехом пополам смывает подушечками двух пальцев тушь с глаз и пытается встать. Он удерживает её на руках. Скользко. Вода стекает с неё ручьями и льётся мимо ванны. По его рубахе. Штаны хоть выкручивай. Нащупывая за спиной на вешалке полотенце, он натыкается на махровый халат и набрасывает на плечи ей.
– В спальню неси, – бормочет, вцепившись в шею и подгибая ноги в коленках.
Берёт на руки и несёт, огибая многочисленные углы, чтоб не зашибить ненароком. Опускает на край кровати, откинув одеяло. Смеётся.
– Ты почему смеёшься? – спрашивает, запутавшись руками в рукавах.
– Ложись, я тебе сейчас чайку горячего заварю. Или, может, кофе?
Он помог ей выпростать руки и попытался умостить её головой на подушку, но распрямиться она ему не позволила. Повиснув на шее, с силой пригнула ещё ниже, притягивая к себе. Он поцеловал её в щёчку и хотел было опять отойти, но она не отпускала – настойчиво прижимая к себе, крепче и крепче.
– А кто придёт? – шепчет и, не получив ответа, сдаётся безропотно.
– Иди ко мне, дурачок. Никого же нет, и не будет уже…
Всё произошло очень быстро и пронзительно, причём настолько, что он не успел ни понять, ни толком расчувствоваться. Он мог насладиться ощущением близости только после всего, что произошло, когда гладил её, целовал. Ей были приятны его ласки, а ещё приятнее то, что его нежность не иссякла сразу же после того, как всё закончилось, и она прошептала:
– А ты ласковый.
И отзывалась на ласки, давая понять, что для него ещё не всё закончилось, что она ждёт. И он трепетал от мысли, прикасаясь, – и силы восстановились быстро, ну а желания близости ему было не занимать.
Ему нравилось целоваться с ней. Она не смущалась, когда его руки трогали ей грудь. Она подставлялась под его ласки и даже помогала почувствовать в себе уверенность, когда ему вдруг казалось, что он слишком осмелел, позволив своим рукам слишком многое, но не всего ещё, на что они были способны. Он боялся оскорбить, обидеть. Но не был робок настолько, чтобы отдаться во власть сковывающему смущению.
Натали чуть отстранилась, лицом к лицу держа в ладошках его голову, чтоб разглядеть получше, взяла его руку и поднесла к губам, обцеловала пальчики, не спуская с него глаз и не позволяя приблизиться его губам к губам своим, и прошептала:
– У тебя такие нежные руки.
Он увидел её глаза близко-близко. Они были большие, тёмные и блестели. Щёки зарозовели. И веснушки разглядел. Веснушки были какими-то родными, близкими – уютными, как старые домашние тапочки. Он коснулся губами глаз и опять прильнул к губам, пытаясь пылко испить весь её сосуд.
Она положила ему руки ладонями на щёки, и он почувствовал её вытянутое упругое тело под собой, но она вовремя отклонила его. Опять поглядела в глаза и медленно с расстановкой вертела его голову лицом то туда, то сюда, как будто разглядывала, а сама наносила поцелуи – точно жалила.
Он хотел сказать, но она приложила палец к его шевельнувшимся губам. Ему нужно было сказать, потому как молчать он не мог, – он должен был сказать ей, и она заткнула ему рот, впившись поцелуем.
Он чуть растерялся, и было к ней прильнул – она опять охладила его порыв, а ему уже было мало её. Взяв руку в свои руки, долго целовала, а потом, не выпуская его руки, глядя глаза в глаза, повела его в долгое путешествие по всем географическим закоулкам своего богатого на открытия тела.
Никита вдруг почувствовал себя рядом с ней мальчиком. Конечно же, мальчиком он не был, но и особым опытом похвастаться не смог бы. И не скажешь, будто не от мира сего: пытлив не в меру и чуток ко всему. Но что есть знания без опыта? Любовь чужая, беглая и эфемерная, – суха как наука, без страсти к познанию.
Он сгорал, но терпел. Он должен быть послушным, а будучи послушным, прислушивался к языку чувств, и ритму страсти, и порывам тел. И покорялся с безрассудством, с каким стыдливость прячут на потом.
Она его вела. И привела к вратам. Глаза закатились, и выдох громкий вырвался наружу. Его было не удержать. Она и не держала, а лишь сопротивлялась, причём настолько, чтоб миг, когда крепость пала под напором, был для него и для неё сладчайшим мигом и удачей.
Схватывая намёки на лету, он только-только учился понимать, что в танце страсти в паре ведущих двое, и взлетит он так высоко, как высоко взлетают оба. И взлетели вместе до небес – и не пали, распустив ласки нежный парашют.
Та ночь была полна чудес и открытий чудных. Он любил. И ревновал. Страдал и наслаждался. Он мучился и отдавался страсти. Он себя забыл – и забылся, как будто он не он.
Затихли с первыми лучиками рассвета. Никита был совсем уже не тот, каким сюда входил. Он должен был, и ценою долга полагал он жизнь свою отдать. И счастлив был, и видел счастье в отблеске глаз рядом на подушке. Не обмануть. Не обмануться.
Провалился лишь на миг, боясь утратить счастья дуновенье, и проснулся, когда солнце встало.
Погладил по щеке, коснулся лба устами, разгладил бровь, морщинку растянул – и потянулись благодарно губы, чтоб коснуться губ его и прошептать невнятно:
– Милый мой.
Он разглядывал так близко при свете утреннего солнца чёрточки, вдруг ставшие милее и родней всего на свете. Вот завиток упрямый колосится. Пылинка на носу сидит. Белым крылом рука взмахнула и обняла. Скользнула и упала. Как смешно. Как мило нос сопит. И вдруг притих. Спит – не спит. Ласки ищут губы. И прикосновений трепет пробуждает чувства, наполняет силой.
И вдруг откуда всё взялось опять. Ни сна, ни неги, но страсти запросила любовь, внезапно пробудившись. Изгибы тела и извилины души как будто слились в долгом поцелуе.
Он вёл её – дорогой страсти нежной. Не кончилось – всё только началось.
Натали ещё дремала.
Никита потихоньку выскользнул из постели. Его тревогой наполняло. Не заснуть уже.
Он привёл себя в порядок, прибрал вокруг и ждал невесть чего, будто сидя на иголках, а не в кресле у окна. Прислушивался, ловя посторонние шорохи. Ждал он пробужденья. Ждал в дверь звонка. Он вдруг представил, что вот встанет и уйдёт. Как уйдёт – дверь не затворив? А как назад вернётся? Или запереть, чтоб не ушла? Что скажет ей? Что вздумает она?
И вдруг дождался: ключ в замке – и провернулся, не открыв запертой на засов двери. Звенит звонок. Никита на ходу придумывает, что сказать.
Отворяет дверь.
– Ты кто? – ему с порога.
– Я?
– Ну не я же?!
– Я – Никита.
– Где Натали?
– Спит ещё.
– А ты?
– Я жду, когда она проснётся.
– Ты что, жених?
– Никита я, а вы кто?
И робко тянет руку. Пришелец, что вдруг, пришедши, разладил этот тихий мир, – вторгся, разворошил и всё смешал, как инопланетянин, приземлившись посреди торговой площади в базарный день. Смотрит задумчиво на протянутую ему руку, о чём-то своём размышляет… и после раздумий делает-таки одолжение, нехотя вкладывая пальцы в открытую ладонь.
– Я Серёга. Брат. Чего так долго спит?
– Я не сплю. Чего кричишь?
В проёме двери объявилась Натали, зябко кутаясь в халат. Лицо хмурое, недовольное. Чужая. И в груди сосёт уже тоска при взгляде на отчуждённые черты.
– Где мать с отцом?
– Не спрашивай. А ты чего ни свет, ни заря припёрся?
– А ты чего не на работе?
– Видишь, собираюсь.
– Оно и видно. Так где мать с отцом?
– Где-где? Уехали, где ж ещё!
– Куда уехали?
Натали махнула рукой:
– Туда и уехали. Не помню. Не знаю.
И пошла в ванную. И уже кричит оттуда:
– На похороны. В экспедицию.
– Так на похороны или в экспедицию?
– Не знаю. Мать позвонила и сказала только, что кто-то там у них разбился.
– Где разбился? Почему разбился?
– А я почём знаю?!
– А почему мне не сообщили?
– Тебя не было. Они мне позвонили и сказали, что всё срочно. Я тебе звонила, у тебя никто трубку не брал.
– Ну, правильно. Я ж работал.
– А если работал, то почему спрашиваешь?
Серёга только головой покачал, скривив гримасу: беда, мол, с ней.
– Рыба снулая! – пробурчал вполголоса, так чтобы уже в метре волны звука сами по себе затухли.
Разулся, по-хозяйски вставил ноги в шлёпанцы и пошёл на кухню. Сел за стол. Никита прошёл за ним следом. Сел за стол напротив.
– Ты кто? – спросил опять Серёга.
– Я коммерсант.
– А-а, ну-ну!
– А ты кто?
– А я бомбила! – и засмеялся. – Я коммерсантов подвожу. Стало быть, тоже коммерсант, только на иной лад. А ты торгуешь. Тоже шмотками?
Никита кивнул.
– Ладно, не обижайся, – и толкнул Никиту кулаком в плечо по-дружески.
Натали вошла в кухню. Поставила чайник на плиту.
– Чай будешь? – спросила она брата.
– Пожрать чего есть?
– В холодильнике посмотри.
– А ты чего не на работе?
– Уже спрашивал. Сам, что ли, не видишь?
– Да вижу-вижу.
– А чего тогда пристал?
Натали вышла, и Никита услышал, как она набирает номер телефона, а потом говорит, что задерживается, но скоро будет. И вдруг смеётся. Понизив голос, что-то шепчет и опять смеётся. Слушает и опять смеётся. А потом говорит: пока, мол, – и кладёт трубку.
Никиту словно бы занозило что внутри. Его чувства вдруг как-то обострились, совершенно изменившись в неведомую прежде сторону, и он почувствовал себя несчастным и неловким. Как в школе, когда ты каждое утро встаёшь с чувством, что ты сегодня опять чего-то кому-то непременно должен. И ему не неприятно было это чувство. Ему захотелось быть должным.
– Слушай, Наташка, ты где его откопала? – спросил брат Серёга, кивая в сторону Никиты.
– Где-где? На работе, где ж ещё! Разве я где ещё бываю?!
– Ну, мало ли, может, из клуба ночного притащила.
– На календарь посмотри, а? Какой день недели? Клиент наш. Весь такой несчастный был. Ограбили, обобрали. Весь в долгах пришёл, нахохлившись. Думала, совсем загнётся. Пожалела. А пожалев, пригляделась повнимательнее. Смотрю – ничего воробышек. Оперился и даже чирикать стал.
– Ты его в гнёздышко и затащила?
Никите не нравился этот разговор, да и кому понравится, когда, тебя не спрашивая, о тебе же и при тебе да в третьем лице – как о предмете. Да ещё и с шуточками, с подколом, с подковыркой. Терпел, не имея иного выхода.
– Не болтай глупостей! – говорит она брату, и к Никите с улыбкой: – Извини, он брат, и имеет право задавать вопросы. Привыкай. Или, лучше будет, уши заткни и не слушай.
– Ну да, – приободрился Никита, – представляю: прихожу домой, вставляю ключ в дверь, а на пороге мужик: ты кто такой, спрашивает?
– Ну да, в общем, как-то так, – усмехается брат Серёга, и смотрит, щуря глаз. – Ты, как погляжу, парень вроде как ничего. Занятный. Но смотри мне! Сестрёнку обидишь – головы не сносить…
– Серёженька, вот только не надо, а? Я сама как-нибудь разберусь со своими делами.
– Всё-всё, не буду, как знаешь, – он поднял обе руки вверх. – Сдаюсь!
Натали посмотрела на часы и говорит:
– Ты, Никита, хотел, мне помнится, давеча рассказать что-то.
– Что?
Она смотрит – и голова склонилась чуть набок, в глазах сверкают лукавые чёртики, кривит ухмылка губы. В одной руке щёточка, в другой тюбик с тушью. Зеркало на подножке. Рядом чашка с чаем. Один глаз накрашен и оттого выразительный – другой блёклый. Бровь крутой дугой. Уютно и легко. И вдруг как будто тепло возвращается, и она мила, да и брат вроде как бы не совсем чужой.
– Как ты по долгам умудрился рассчитаться? Обещал рассказать. Любопытно.
– Грабанули, что ль? – спрашивает брат Серёга, сочувственно качая головой. – Ничего, бывает. Меня тоже парочку раз как лоха развели.
– Глупая история, – кивает Никита. – Но если одним словом, то выкрутился-таки. Дела, как говорится, намази.
Осень. Вернулся из армии. Делать нечего. Денег тоже нет. Нас у матери двое: я да сестрёнка младшая. Мать-кормилица троллейбус водит по маршруту в режиме двухсменки.
Пошлялся с недельку с друзьями по улице, винца попил, привык, что всё не в ногу и не строем, да и пошёл искать работу. Взяли в охранники и на рынок определили. Посидел до нового года, присмотрелся – и тоска взяла. Как говорится: и что дальше? Одни торгуют, другие покупают, а я охраняю. Чем я хуже? Тоже хочу быть сам себе хозяин. Так и подался в коммерсанты.
Места забил дерьмовые, на новых, неосвоенных площадях – вдали от метро, под мостом. Если повезло поймать поток с электрички, то хоть как-то отобьёшь свои, а нет – так едва набираешь, чтоб за место расплатиться. Беда, короче говоря.
Но приспособился. Как раз часиков в восемь утра, когда ещё рынок пуст и предложение стремится к нулю, особенно в небазарный день, тянутся вразнобой всякие мелкие оптовички из пригорода. Я им по дешёвке товар сдам, поторгую ещё часок – другой на карман, и ходу оттуда, пока не обилетили. Чего держаться за места, коих половина в будни пустует? Стал договариваться по времени и ассортименту. Сам торговал полный день только в выходные. Ну и ничего, оборот пошёл, кое-какие деньжата завелись, да и ходовой товар стали давать в кредит. Я живо приучился пристраивать его с нагрузкой по чужим точкам, а кое-что прямо на ходу сплавлять. Идёшь с мячиком против потока в час пик, подбрасываешь – и покрикиваешь: кому футбольный мячик?! А заодно майки, трусишки, носочки, ремни и прочая мелочёвка в сумке за плечами.
И вот однажды партию товара сдал оптовичку, денежку выручил – подходят ко мне. Солнце мартовское тенью заслонили.
– За место не платишь рынку – плати нам.
Забрали деньги, забрали товар и пинком под зад. Остался ни с чем. В долгах как в шелках, хоть вешайся, а жить надо дальше… не с нуля – из ямы подниматься.
Что делать? Пошёл на разборки, поднимаясь от младших к старшим браткам. Под самую крышу не пустили, но по понятиям рассудили правильно: и не должен был платить, но так ведь не бывает, чтоб вовсе никому не платить. Денег не вернули, шмотки не вернули, но пристроили за спасибо на точку проходную, а стало быть, прибыльную, если товар соответствует месту.
Вот тут я и развернулся. Сначала ко второй фирме подъехал, потом к третьей. Распихал товар по точкам. Когда платить нужно первому поставщику, я отдаю ему выручку второго, когда второму – третьего, третьему – первого, и так далее по спирали.
С долгами рассчитался быстро, и на сегодня даже в прибылях, пускай и в расчётных пока что. А чтоб товар ходовой давали, нужны объёмы, так я ведь своих оптовичков не бросил – я им без наценки сдаю, живя исключительно на скидках и курсовой разнице. И им меньше хлопот – всё из одних рук: зараз можно отовариться.
Вот вкратце и вся немудрёная история.
– Н-да, лихо, должна признаться, раскрутился, – качает головой Натали, убирая со стола в косметичку тюбики да пузырьки всякие. – Ни за что не подумала б. Теперь, кажется, начинаю соображать.
– Это ещё что?! – говорит, возгордившись, Никита. – Я напарника себе взял и вторую точку открываю. А с оптовиками наладил прямые поставки – по первой колонке, без скидок, с вашего склада. Сейчас вот живыми деньгами начну платить, и бонус от тебя потребую.
Натали смеётся и говорит брату:
– А ты говоришь – где откопала. Коммерсант прирождённый!
– Напарник собрался в Венгрию за майками с рисунком. А у меня другая намётка – но об этом потом.
– Да, и в самом деле. Потом. Мне на работу пора. Уже поздно.
Заметив, что взгляд у неё затуманился, а движения стали суетливо-торопливыми, да и сама она какая-то вдруг рассеянная, задумчивая, Никита встал, собираясь провожать:
– Нам пора.
– Видишь, какой командир у меня? – говорит Натали, обращаясь к брату свысока.
Уже на пороге, при выходе из квартиры, спрашивает он у брата Серёги:
– Бомбишь на своей машине?
Тот кивает: да, мол, шестёрка, причём свежая.
– А что?
– Это хорошо, что своя, – говорит Никита, – а то у меня кое-какие задумки имеются. Ну, пока. Потом поговорим. Рад был познакомиться.
Серёга пожал протянутую ему руку, и Никита с Натали ушли, оставив его наедине с мыслями и какими-то смутными надеждами, которые вдруг забрезжили в тумане намёка.
Пересчитав все ступени в подъезде сверху донизу, с четвёртого по первый этаж, Никита обнаружил, что у него нет таких слов, которые просились бы наружу, а натужно забалтывать своё смущение тоже не нашёл в себе мужества. Он был смущён, и то, что Натали всю дорогу тоже молчала, делало его смущение в его глазах настолько катастрофическим, что скрывать было бессмысленно. Только на троллейбусной остановке удалось прочистить горло ничего не значащими междометиями и вопросительными местоимениями. В троллейбусе же, придерживая её под спину, кладя руку на талию, касаясь руки, он защищался глупой улыбкой, которую не к месту напускал, а растянувши губы, никак не мог сложить их, чтобы выдавить из себя хоть слово. Чувствовал себя глупым, деревянным, и отчего-то даже поймать и задержать её взгляд глазами не смел. Различил только, что глаза у неё отнюдь не тёмные, а, скорее, серые, с примесью какой-то ржавчинки – и при этом размера обычного, ну разве что густо накрашенные ресницы да тени выделяли их на лице. Она была прохладна, безразлична и казалась гордой в своём отчуждении. И он испугался, почувствовав, как мучительно засосало под ложечкой. А при мысли, что она может гадать о нём и о прошедшей ночи, просто пьяной ночи, когда во хмелю человек может чёрт-те что сотворить, а потом каяться, говорить в ночи – и не отвечать за слова при дневном свете, он почувствовал, что краснеет. Он оглянулся, как будто всматриваясь вдаль через лобовое стекло: где там остановка?
Выходя из троллейбуса, он спрыгнул и переступил слишком далеко от поручня. Руки подать не успел, вернее – поздно спохватился. Она не заметила, спустившись со ступеней так, как будто и не нуждалась в поддержке вовсе. А-ах… досадливо махнул в мыслях рукой.
Никита чувствовал неловкость, пребывая рядом с ней наедине, пускай и в толпе посторонних людей. Тесно телам в толчее людской и чуждо сердцам, как если бы каждый прятался глубоко-глубоко внутри себя, – словно бы отчуждённость в толчее была заразна, и безразличие передалось и им с Натали.
Лишь только в метро он очнулся, придя наконец в себя, и, взяв за талию, прижал к себе, хотя час пик уже миновал и давки не было. Открыл глаза навстречу её глазам. Улыбка была к месту, и слова нашли выход – о каких-то пустяках, которые потом и не вспомнишь. Да и не надо вспоминать, ведь всё равно не расслышать слов в гуле подземки. Главное, что она прижималась, уже не казалась чужой. И у него, при долгом безмолвном взгляде глаза в глаза, что будто бы сомкнулись в поцелуе, чуть закружилась голова, и даже шевельнулось неуместное чувство. Никита погладил её по руке, по щеке и услышал, когда она отстранилась:
– Косметику размажешь.
Никита притянул её тесно к себе и коснулся губами виска, отметив вдруг про себя, что скулы её покрыты бесцветным пушком.
Казалось ему, вот так ехал и ехал бы с ней, хоть на край света, и без остановок. И улыбнулся своим мыслям.
– Ты чего? – вдруг спросила она, приподняв круто бровь.
– Так, – ответил ей, ещё шире скалясь, – люди вокруг какие-то хмурые, безрадостные.
Он опекал её при выходе, твёрдо держа за талию обеими руками да ещё расставив локти в стороны и пряча под себя ноги, семеня и укорачивая шаг, чтоб сдержать напор со спины. И на эскалаторе. И в дверях, гонимых сквозняком, что готовы снести на своём пути всё и вся. И ни на мгновение не отпускал её, не отрывался, как будто касание его было вечным.
Поднявшись из-под земли наверх, он посмотрел на небо и сказал:
– Ты кофточку тёплую не взяла с собой.
– Зачем? – удивилась Натали и тоже посмотрела на небо. – Тепло ведь и солнце светит.
– Вечер обещает быть хмурым и прохладным. Но дождя сегодня не жди.
– Ты откуда знаешь, прогноз погоды, что ль, с утра изучал?
– Нет, синоптикам я не очень доверяю. Обычно врут. Погоду я чувствую кожей.
Она засмеялась и говорит:
– Посмотрим. – И вдруг будто вспомнила: – А чего мы остановились? Пошли. Я займусь твоим товаром.
– Нет, я, пожалуй, не пойду.
– Ты чего?
– Я поброжу здесь, а через часок загляну – в общем порядке.
– Да брось ты, глупости всё это.
– Нет, не глупости. Я не пойду с тобой. И вообще, не обижайся, я сделаю вид, что с тобой лично не знаком.
Ему показалось, что в её голосе проскользнуло напряжение:
– Ну, как знаешь.
Он сам расстроился от своих слов. Взял её руку, коснулся губами ладошки и зажал меж своих ладоней, говоря и не глядя в глаза, и при этом как будто разминая ей безымянный пальчик на правой руке:
– Вот такой вот бутерброд. Мне кажется, нас не должны видеть вместе. Я потом объясню. Вечером. У нас на сегодня деловое свидание намечено.
– У нас – это у кого?
Он видел, как прямо на глазах лицо её становится унылым, и она уже собирается с духом, готовая проявить гордость. А его язык не настолько гибок, чтобы след в след ступать за мыслью и чувством. И только пальцы рук трогательны. И глаза лакомы, глаз её нежно касаемы – и растапливают льдышки отчуждения.
– У нас – это у нас с тобой, у меня и у тебя.
Она смотрит и, кажется ему, сейчас спросит с недоумением: товар, дескать, будешь просить со скидками? Так я тебе и так отгружу, чего ни попросишь.
Никита протягивает руку и, не дотянувшись до её лица, бессильно роняет ей на плечо. Заглядывает в глаза и вдруг говорит то, чего вовсе говорить не думал, а если вдруг и подумал бы, то подумавши, говорить не стал бы, потому что не стоило, не время и не место, – и сказал-таки отчаянно:
– Я, кажется, просто без ума.
Она не смогла скрыть удивления, распахнувшего ей широко глаза, тем самым будто обнажая себя, а он уже сказал как уязвил – до глубины души пронзил:
– Я люблю тебя.
И вдруг добавил, видя, что она не испугалась:
– Я так хочу тебя.
И наконец, она ожила – в потемневших глазах засверкали солнечные зайчики, тронуло лукавой улыбкой губы, голова чуть склонилась на бок.
– Что, прямо сейчас?
Натали протянула руку, взяла его за шею, наклонила к себе и поцеловала в щёку.
– Какой ты смешной!
И тут же стёрла пальцами помаду с его щеки. Но скрыть от его глаз, что смущена, никакие уловки ей всё равно не помогли бы.
– Я приду через час. Загружусь. Потом развезу товар, и вечером после работы буду ждать. Во-он у того киоска, чтоб не на виду.
Натали повела неопределённо бровями, чуть, показалось, воздев кверху одну бровь, и молча, не оглядываясь, ушла, гордо выпрямив спину и вздёрнув кверху носик. Высокие каблучки, отстукивая частые удары по асфальту, весёлым эхом отзывались в его сердце.
Тот памятный день выдался суетным. Отоварился. Часть товара забросил домой, забив застеклённую лоджию едва не до потолка, часть спихнул напарнику, разложив по сумкам и на бумажке расписав, что, сколько, кому, как и почём. Одну сумку захватил с собой. И в назначенный час ждал Натали у киоска.
Она опоздала, задержавшись едва ли не на полчаса: должно быть, медлила в отместку ему за ту холодность, за небрежение, даже грубоватость – за всё то, что он посмел в обращении с нею в офисе, да ещё при всех, чуть ли не принижая. Она, было, даже рассердилась и кольнула его недобрым, обидным словцом, а он не заметил, пропустив мимо ушей. И вот мстила – от души что называется. Пускай помучится, помается чуток. Может, впредь покладистее будет. Ему только на пользу пойдёт, если ошейник с шипами, а поводок короток, чтоб не воображал невесть что.
Промелькнула даже мысль, а не обидеться ли всерьёз, но ей вдруг стало легко и радостно при виде Никиты у газетного киоска с одной белой розой в руках. Он, как всегда лицезря её, сиял вешним солнышком. И эта его радость и нетерпение обезоруживали, лишая её чувства всякой мстительности. Никита принял её в объятия и с этого момента не выпускал из рук ни на мгновение. Он будто пленил её своими нежными неустанными прикосновениями, язык которых, казалось, лучше слов говорил, что он чувствует, и она не только не разбирала дороги, но ей было уже всё равно, куда он ведёт её и что будет дальше.
Кафешка при входе не внушала тёплых и уютных ощущений. Не то чтобы это заведение нельзя было назвать приличным местом: чисто, скромно, достойно – это так, но и только-то. Пожалуй, даже в обеденный перерыв с голодухи не завернула бы в открытую дверь, ну разве что за компанию. При виде столиков, застеленных клеёнкой в красно-белую клеточку, едва удержалась от снисходительной усмешки. Тем не менее, её разбирало любопытство.
Никита усадил её за столик, и сам разместился рядом вполоборота так, чтобы заглядывать ей в глаза и при этом легко дотянуться рукой. То локтя коснётся, то коленки, положит руку на плечо и чуть сожмёт, тронет за талию, пригладит бровь, проведёт подушечками пальцев у виска, по щеке, возьмёт в руки её руку и пальчики переберёт – и вообще, его вездесущие руки были просто чудо. Им, шёлковым и быстрым, не было покоя. Натали была вся затрогана – словно зацелована.
Никита сделал заказ, болтал о чём-то, но она витала далеко-далеко, как те тучки на небе, что, набежав, скрыли солнце, точно спрятав в полупрозрачном подоле, и неяркое светило скользило где-то там, в туманном розовом мареве, склоняясь к самому закату.
За окном хмурилось, поддувал ветерок, но дождя, похоже, и в самом деле ждать не стоило. Фронт пройдёт, и с утра опять выглянет солнце, чуть-чуть сонное, заспанное, а к полудню начнёт распаляться – таков его прогноз, который и в самом деле, похоже, сбывается.
– Я открыл для себя семь законов успешного бизнеса, – говорил Никита, заказав шампанское и шашлыки. – Во-первых. Не сиди на диване перед телевизором и не мечтай об алых парусах. Присидишься. Во-вторых. Никогда не отчаивайся, как бы плохо дела ни шли. И верь в удачу. Муравьи голода не ведают. В-третьих. Не путай деньги с финансами. Деньги – это то, что в кармане. А финансы – это то, что в деле крутится и приносит деньги. В-четвёртых, и это тебе не понравится. Не можешь увеличить доходы, сокращай расходы. И всегда живи по средствам. Умеряй потребности. В-пятых, и это тебе ещё меньше понравится. Никогда не спеши расставаться с деньгами, даже если они лишние. Лишними деньги никогда не бывают. В-шестых. Это закон сохранения и преумножения добытого: учись превращать потраченное время и расходованную энергию в капитал. Время плюс энергия – равно прибытку. Сумма сторон уравнения должна стремиться к нулю, а сами части уравнения устремляться в бесконечность.
Она плохо понимала, что несут и чем наполнены его слова, но движения рук и нежные прикосновения просто завораживали и дурманили. Её глаза не поспевали следить за этим круговоротом, и голова кружилась, точно она только соступила с карусели и земля вдруг перестала быть её опорой: почва уходит из-под ног, но она почему-то не падает, по-прежнему кружась. И всё в тумане.
– И седьмой закон, который должен компенсировать все неудобства предыдущих шести: никогда ничего не жалей для любимых – ни времени, ни энергии, ни тем более денег.
Впрочем, ей было всё рано, что он говорит, лишь бы говорил, потому что ей и без слов было приятно слушать его голос. Так воздействует не язык – так музыка наполняет тебя внятными, но невыразимыми звуками, от которых происходят поистине волшебные чувства.
– Восьмой закон ещё не постиг.
Официант принёс шампанское. Никита поднял бокал, глядя ей в глаза:
– За успешность предприятия, – таков был тост.
Они выпили, и он, наклонившись, прошептал ей: «Горько», – поцеловал её в губы. Шампанское кружило голову, да видать, в обратную сторону раскручивало хмельные завитки, так что на мгновение сознание прояснилось, и она спросила:
– А за какое предприятие мы пьём?
– За наше предприятие. Жена должна быть независима, тем более материально, от мужа, и тогда она будет любить его по-настоящему – не за что-то особенное, а вообще, за то, что он есть. А детали я расскажу потом, когда мы вернёмся с тобой домой.
– Куда?
– К нам с тобой. Сначала к тебе, а когда объявятся твои предки, мы снимем квартиру. У меня кое-какие намётки уже есть. Я в понедельник поеду смотреть варианты. А потом, когда бизнес раскрутится, мы купим себе квартиру. Купим машину, может, и не одну. Родим детей, как получится, не задумывая, просто от любви, и будем жить долго и счастливо, а умрём в один день и один час.