000
ОтложитьЧитал
9
Шевронский стоял на трибуне огромного зала, окруженный множеством микрофонов. Зал, конечно, был до отказа набит зрителями. Но двух ближайших приближенных к Единому Президенту среди них не было. Стрелков и Молозов смотрели прямую трансляцию выступления по телевизору.
– Уважаемые жители планеты! Сегодня согласно специальному постановлению, подписанному мною, вашим первым Единым Президентом Земли, весь мир празднует принятие новой Единой Конституции, – шквал аплодисментов. – Лично мне всегда было удивительно, что до сих пор распространение добра, а именно так я оцениваю объединение человечества, не встречало со стороны зла никакого сопротивления. Ведь философски, да и по-житейски ясно, что ни одно, даже малейшее проявление добра не может не сопровождаться проявлением своего антипода – зла. На всякого Христа есть свой Иуда, на всякого благотворителя – вор. Но незадолго до сегодняшнего праздника я понял, что объединение человечества необходимо было обеим ипостасям действительности – и добру, и злу. И то и другое стремилось овладеть всем миром. В процессе объединения мне помогали все силы Неба, и Светлые и Темные, вот почему я не испытывал серьезных препятствий. Теперь же вашему Президенту до́лжно сделать однозначный выбор – кому служить… Что – ж, выбор мною сделан. Благо человечества – вот предназначение первого Единого Президента! И во имя его я, Олег Шевронский, буду стоять до конца! Именно теперь предстоит выдержать главный удар – натиск сил зла, стремящихся взять в свои руки все объединенное человечество. Сегодня это зло называет себя оппозицией, уставшей от однообразного стиля правления, научившейся самостоятельно омолаживать людей, и голос этой оппозиции становится все более дерзким. Но ваш первый Единый Президент никогда не станет диктатором, удушающим звучание этого голоса. Я никогда не переступлю ту черту, за которой добродетель превращается в тиранию. Я верю, что избиратели Земли никогда не проголосуют за очевидное зло, в какие бы цивилизованные одежды оно ни рядилось…
Молозов выключил телевизор:
– Вряд ли он действительно в это верит.
– Да, пожалуй, – согласился Стрелков. – Скорее всего понимает, что празднует пиррову победу. На ближайших Всемирных выборах Единого Президента ему уже вряд ли удастся добиться переизбрания.
– Да, вряд ли.
Сразу после выступления Шевронский, в сопровождении охраны, вышел из здания и, не обращая внимания на выкрики обступивших суетливых журналистов, направился к эскорту машин, поджидающему его неподалеку. Мимолетного ответа был удостоен только один вопрос:
– Олег Константинович, каковы Ваши планы на сегодняшний день после только что состоявшегося празднично-торжественного выступления?
– Отдыхать, только отдыхать, – Шевронский подошел к открытой перед ним задней дверце одного из автомобилей, молча сел, и эскорт отъехал.
Но и в машине вершителю судеб мира расслабиться не удавалось. Покоя не давал один и тот же вопрос: «Где же Зубров?» За ним возникал второй: «Ужели он служитель зла?» Потом третий: «Впрочем, почему обязательно такая крайность?» Вспоминался давний диалог Шевронского с Зубровым, случившийся много лет назад, который дословно память не сохранила, но четко впечатала в душу суть сказанного тогда Зубровым: «А что есть Истина?.. Это всемогущество, которому подчиняются и Всеблагой – христианский Бог, творящий добро, и Сатана (зло)». Размышления Шевронского после всех этих воспоминаний были примерно следующими:
«Если я когда-то, осознанно или неосознанно, сделал однозначный выбор в сторону добра, то Зубров, судя по всему, относит себя к служителям Истины. Вероятно, свою миссию по отношению ко мне он посчитал исполненной. Ждать, искать и надеяться на Зуброва теперь бессмысленно… Почему я стараюсь служить добру (хотя не всегда это получается)? Да хотя бы потому, что служение злу обернется злом и для служителя. Что посеешь, то и… Мне надо причаститься. Да. Покаяться и причаститься. Но каким образом? Тебе ли, Олег Константинович, не знать, как порой нарушается тайна исповеди! И все-таки это надо сделать. Я буду исповедоваться не пред священником, хотя и в его присутствии, а пред Господом. И причащаться к Господу. Поклоняюсь не лампочке, а свету. Раз уж мама крестила в православной церкви, то и сделаю все по православному обычаю. Однако кто конкретно отпустит мне грехи? Логичней всего выбрать Патриарха Всея Руси. Ни мною, ни моими службами ни в каких порочных поступках он замечен не был. Видимо, действительно достойнейший служитель церкви. Выдать тайны исповеди не должен… Итак, покаюсь и причащусь пред Патриархом Всея Руси. Без присутствия журналистов и своей свиты…».
Уже через 7 дней это покаяние состоялось. Об истинном содержании беседы между Единым Президентом и Патриархом Всея Руси знали только они сами. Никто, даже из ближайшего окружения, не был посвящен в тайну их «переговоров», состоявшихся прямо в православном храме.
– Каюсь, что уже на протяжении многих десятилетий не исповедовался и не причащался, – молитвенно говорил Шевронский Патриарху, стоя пред алтарем. – Не причащался даже после смерти жены, по моей вине ушедшей из жизни, даже после своей попытки к самоубийству, вызванной ее гибелью. Каюсь, что позволял себе прелюбодеяния с женщинами, с которыми не состоял в браке. Каюсь, что прятал от людей тайну омоложения с целью получения власти над ними. Для сохранения этой тайны лишал некоторых свободы. Кого-то по закону, мною же подписанному, а кого-то и беззаконно. Обманывал других ученых, подсовывая им дезинформацию о методах и результатах работы своего Института. Каюсь, что в работе и в жизни для достижения своих амбициозных целей пользовался помощью колдуна и предсказателя…
Шевронский каялся вполне искренне, однако буквально через 10 дней проснулся в постели с другой красоткой. Несмотря на то, что она продолжала сладко посапывать, он, взглянув на часы, включил радио достаточно громко. Сначала играла легкая инструментальная музыка, но затем раздались сигналы точного времени и началась передача последних известий:
– Всемирные новости. Сегодня дан официальный старт Всемирной избирательной кампании по выборам Единого Президента. Все наблюдатели сходятся во мнении, что основным соперником нынешнего президента, Олега Константиновича Шевронского, останется молодой 73-летний талантливый лидер оппозиционного «Движения за обновление» Георгий Георгиевич Зубатый, прошедший курс омоложения в своем собственном частном клиническом центре. Выборы, согласно новым правилам, пройдут в один тур. Победитель определится простым большинством голосов. Георгий Зубатый не замечен в нарушении законов. Омоложение в центре Зубатого осуществляется по его собственному патенту. При этом процесс возвращения молодости представляет собой именно курс лечения, то есть набор процедур и лекарств, а не операцию, запрещенную нормативными актами Президента для других клиник. Эффективность своего курса Георгий Зубатый демонстрирует не только своей собственной моложавостью и энергией. Десятки других здоровяков и почти юных красавиц, которым от роду более 100 лет, весьма профессионально рекламируют новое «Средство Макропулоса». При этом Георгий Георгиевич абсолютно ничего не засекречивает, открыто продает лицензию на право использования своего патента другим клиникам… – Шевронский отключил радио. Издал стон. Чмокнул в щеку уже проснувшуюся красотку:
– Дорогая, извини, меня ждут великие дела. Охрана тебя проводит.
– А когда мы теперь встретимся?
«До чего же все женщины одинаковы», – подумал властитель мира, но вслух сказал:
– Увы, со мной ты можешь связаться только через советника по административным вопросам.
– Но ты-то можешь позвонить прямо мне?
– Ну, разумеется. И я сразу же это сделаю, как только появится свободная минутка.
– Врешь… Но все равно спасибо.
Протяжно поцеловала его в губы, молча оделась и, не оглядываясь, вышла. Шевронский же про себя почти выругался: «Ну вот, опять согрешил». Однако на этот раз времени для раскаиваний не было. Необходимо было срочно собрать всех советников…
Когда к назначенному времени приближенные собрались, Президент без предисловий обратился ко всем:
– Итак, что мы можем противопоставить оппозиции?
– Только заслуги прошлых лет: объединение человечества, уничтожение нищеты, устранение наркомании, но… – Стрелков замялся. Он не играл. Действительно собирался с силами, чтобы выплеснуть тяжелую информацию.
– Договаривай.
– Вскрылись факты изоляции людей, узнававших что-то о «know how» – секретах операций, проводимых в ваших клиниках…
– Они арестованы согласно закону и сидят по судебным приговорам.
– Стало известно, что некоторых изолировали до принятия закона.
– Тех немедленно отпустить.
– Уже. Но, хотя теперь эти «узники» отпущены, голоса многих избирателей утеряны безвозвратно. Подвергается жесточайшей критике сама политика окутывания тайной методов омоложения, высмеиваются законы, запрещающие проводить соответствующие операции в клиниках, не принадлежащих Шевронскому. Да тут еще…
– Договаривай, договаривай.
– Пресс-конференции и откровения… ваших бывших любовниц.
– По-о-онятно… После смерти жены я ни с кем больше не заключал брака. Но ведь вы же мужики… Вы-то меня понимаете.
– Мы-то понимаем…
– Да! – взорвался Шевронский. – У меня были женщины… Много. И теперь они охотно раздают интервью.
– Организуйте опровержение всей их болтовни.
– Это непросто.
– Почему?
– Да потому, что вся их болтовня – правда… Каковы результаты опросов общественного мнения?
– Неутешительны, – подал голос Молозов.
– Конкретней, – раздражение Шевронского не утихало.
– Ваш рейтинг, Олег Константинович, падает катастрофически.
– Так! Полетаем по городу прямо сейчас. Но нас никто не должен узнать – и стал отдавать Молозову приказы. – Возьмите в аренду несколько частных автолетов-такси. Поедем в них. Сами таксисты пусть сегодня отдохнут и не подозревают, кто и для каких целей взял их автолеты. Позаботьтесь, чтобы полиция нас не останавливала…
Шевронскому, сидящему на заднем сиденье летящего невысоко автолета, представляющего собой нечто среднее между автомобилем и реактивным самолетом с короткими крыльями, из окна были видны яркие агитационные материалы, призывающие голосовать за Зубатого или за Шевронского. Иногда автолет приземлялся на дорогу и проезжал мимо больших групп митингующих с лозунгами и плакатами. По всему чувствовалось, что избиратели в основном предпочитают голосовать за Зубатого. По осенним дорогам сновали автомобили и какие-то агитационные автолеты. Последние время от времени на большой скорости отрывались от земли и взмывали вверх. Проезжая мимо са́мого многочисленного митинга, Шевронский скомандовал водителю: «Притормози. Послушаем» – и приоткрыл окно дверцы. Автолеты сопровождения также остановились.
Выступающий на митинге не стеснял себя правилами этикета:
– Сколько можно терпеть эту ублюдочную монополию на право давать жизнь? Давайте наконец ясным взором взглянем, кто, а точнее, что нами правит. И мы увидим нечто безнравственное, позволяющее себе по своему усмотрению отнимать свободу у тех, кто узнает секреты человеческого бессмертия, кто использует женщин, прекраснейшую половину человечества, для удовлетворения своей грязной по́хоти, – взрыв аплодисментов. – До каких пор мы будем позволять интеллектуальному и нравственному ничтожеству управлять целым миром? – бурные овации. – Конечно, через несколько дней мы лишим эту мразь ее неограниченной власти. Но этого мало! За все свои гнусные деяния негодяй должен ответить перед праведным судом народов Земли, – аплодисменты.
Шевронский не выдержал:
– Ну, хватит! – закрыл окно. – Больше никуда не полетим. Возвращаемся назад.
Когда автолет отъехал, у Шевронского возникла нестерпимая потребность излить душу, и он обратился прямо к водителю:
– Я почему-то стал мало молиться. Государственная служба сделала меня чрезмерно рассудочным. Надо в себе разобраться. Надо разобраться. Верую ли я в Бога? Да, безусловно. Верую. Верую ли я в абсолютную справедливость Бога? Да, верую. И именно поэтому не вижу смысла молить Его о помощи, ибо, если Он абсолютно справедлив, то воздаст мне по заслугам независимо от моих молитв. Вряд ли справедливо наказывать одного и не наказывать другого только потому, что другой помолился!
– Но Он всепрощающ! При искреннем раскаянии может и простить, – возразил водитель.
– Но тогда я должен знать, в чем раскаиваться. За что продолжаю терпеть наказание даже после свершения Таинств Покаяния и Причащения? Но это знание нам не дается. Видимо, страдаю за грехи предыдущей жизни. Итак, логика здравого смысла говорит даже искренне верующему о бессмысленности молитв о прощении и… помощи.
– Но ведь к Богу можно обращаться не только с молитвами о помощи…
– Гм… Увы! Прямо скажем, потребность обратиться к Нему испытываем только тогда, когда нам плохо. И молимся в основном о прощении и помощи. Но именно эти молитвы бесполезны… Эх, видимо, слишком я рассудочен, слишком… Я должен победить на выборах, должен победить, – откинулся на спинку сиденья. – Господи! Помоги!!!
10
Следующий день по всей Земле был официально объявлен траурным. Политические дебаты приостановлены. Государственные флаги приспущены. Академия наук провожала в последний путь Нарисо́на Марабу́ту, действительного члена академии, уникально разностороннего ученого, личного друга Президента Шевронского Олега Константиновича.
Погиб Нарисон совершенно нелепо. Среди бела дня его автолет безо всякой видимой причины вдруг рухнул с трехсотметровой высоты, не оставив находившемуся внутри академику никаких шансов на спасение. И хотя к расследованию случившегося были подключены все силы, какие только можно было использовать, никто пока не докладывал Олегу Константиновичу ничего вразумительного. По происхождению Нарисон был африканцем, но всю жизнь провел в России, и всякий, общавшийся с ним впервые, долго изумлялся абсолютно московскому го́вору этого совершенно чёрного человека. Под руководством Шевронского, в должности младшего научного сотрудника, Нарисон работал еще в бытность Президента заведующим лабораторией. Сперва дружили семьями. Позже, овдовев, Шевронский на некоторое время потерял Нарисона из виду, но впоследствии во время избирательных кампаний африканец, независимо от запланированных акций, по своей инициативе разворачивал такую отчаянную агитационную деятельность в поддержку кандидатуры Олега Константиновича, что они как-то естественно и очень быстро восстановили свои прежние отношения. Какую бы высокую должность Шевронский ни занимал, он всегда любил приходить к Нарисону в гости просто так, расслабиться, поболтать о том о сем. При этом никогда не позволял своей охране переступать порог особняка хозяев вместе с собой. Дежурный группы президентской безопасности нередко ворчал, но всякий раз вынужден был послушно оставаться со своими гвардейцами лишь снаружи. Жена Нарисона, светловолосая синеглазая красавица, никогда нигде не работала и счастливо несла предназначение служить своему избраннику. На протяжении многих десятилетий, когда бы Шевронский ни пришел в эту семью, у них всегда был подрастающий ребенок, рассказывающий дяде Олегу о том, что его показывали по телевизору. Как только вырастал и отделялся один, так сразу появлялся другой.
И вот Нарисона Марабуту не стало. Конечно, Шевронский еще в день гибели, позавчера, неофициально навестил вдову, чтобы выразить ей свою поддержку неформально. Держалась она достойно. Без истерики. Перед самым уходом Олега Константиновича неожиданно вручила ему лазерный диск, подписанный рукой Нарисона: «Президенту. Только лично в руки». Шевронский хотел было спросить: «Что это?» – но, увидев ее указательный палец плотно прижатым к губам, молча повернулся и вышел.
Слушал вчера этот диск Шевронский в своем кабинете один. В наушниках. На всякий случай…
И сейчас, присутствуя на официальной церемонии прощания с выдающимся ученым, Шевронский вновь и вновь прокручивал, теперь уже мысленно, вчерашнюю запись с голосом Нарисона:
«Олег! Если ты слушаешь этот звуковой файл, значит, меня уже нет. И я, искренне раскаиваясь, делюсь скрываемой ранее от тебя тайной, которую не имею права уносить с собой в могилу. Не знаю, извинил бы ты меня живого, но надеюсь, теперь простишь. Наберись терпения и выслушай все по порядку.
Ты знаешь, что с момента расшифровки человеческой ДНК выяснены роль и функции огромного количества генов царя природы. Все эти знания используют сейчас в основном для решения чисто медицинских проблем – пытаются заменять гены, несущие наследственную болезнь, на здоровые гены в самом организме (in vivo). Пока это удается в исключительно редких случаях… Знаю, что ничего нового тебе еще не сказал, но наберись терпения. Перехожу к главному.
Моя лаборатория обнаружила целый букет участков ДНК, отвечающих за интеллектуальную деятельность человека, в частности генов, контролирующих: абстрактное мышление, физико-математические способности, механическую память, образное мышление, гуманитарное и так далее. Не зная, что с этими результатами делать практически, я их просто опубликовал в открытой печати. И вот тут-то произошла первая странность, на которую я, к сожалению, не обратил тогда внимания. На мою публикацию не последовало никаких откликов, отзывов, рецензий. Никакой реакции со стороны коллег из аналогичных научных учреждений. Я успокоил себя тем, что истории известно немало случаев, когда выдающаяся научная статья получала достойное признание лишь после смерти автора. Мало того, я обрадовался. В сложившейся ситуации я мог развивать свое направление, не опасаясь конкурентов! Как раз именно в это время передо мною стояла проблема, разрешение которой требовало незаурядного математического ума. Но я-то, всю жизнь проработав биологом, даже не слышал ни разу, например, про такой термин как “тензорное исчисление”, которое понадобилось использовать для программирования прочностных свойств искусственно выращиваемых нами человеческих тканей. Я добросовестно пытался разобраться в этих ковариантных и контравариантных преобразованиях, тензорах кривизны, кручения… Все было бесполезно. Ты же знаешь, в школе у меня по математике был твердый трояк. С возрастом ситуация не изменилась. Подключать к своей работе физико-математические институты очень уж не хотелось. Надо было бы слишком долго объяснять им, чего нам от них надо, да и слишком много получилось бы соавторов. А я привык один. Словом, принял решение заменить свой родной, но слабенький математический ген на соответствующий ген какого-нибудь из наших математических академиков, например Пузырева. Все получилось! Методическую часть этой работы я здесь опускаю. С ней ты можешь ознакомиться в отдельном текстовом файле, вложенном в этот диск. Скажу только, что операция прошла более чем успешно. Теперь все тензорные преобразования воспринимаются мною как вполне естественные. Со всеми формально-математическими правилами их применения я разобрался в считанные дни. У меня даже возникло ощущение, что новые гены передали мне не только математические способности, но и знания Пузырева, накопленные им при жизни. Впрочем, это может быть всего лишь субъективное ощущение… Короче, факт остается фактом, проблема программирования прочностных свойств искусственно выращиваемых человеческих волокон, над которой моя лаборатория билась три года, была теперь решена в течение месяца. Возможно, ты не знаешь, но последнюю Нобелевскую премию мне вручили именно за эту работу. Первое время я чувствовал себя суперменом, поскольку по-прежнему оставался сильным биологом, но вместе с тем ощущал себя и незаурядным математиком. Ты спросишь: “Что же тут таинственного?”. Дело в том, что, публикуя результаты этих исследований, я нигде, ни словом не обмолвился о том, что выполнял упомянутые работы не только Нарисон Марабуту, но как бы еще и академик Пузырев. Факт использования его генов в своем эксперименте я скрыл. Об этом не знал никто. В том числе и сам Пузырев. Ознакомившись с моими работами, он меня просто искренне поздравил. Все лавры достались мне и только мне. Тщеславие вскружило мне голову. Понимаю, что вряд ли ты считаешь это большим грехом, но слушай дальше.
Пока я носил в себе пузыревский ген, со мной стали происходить какие-то незаметные для окружающих, но существенные для моих близких перемены. Прежде всего, мой обычный совиный образ жизни вдруг переменился на противоположный – жаворонковский. Я стал рано ложиться и сразу засыпать, что вызывало вполне справедливое недовольство моей красавицы жены.
Утром, ни свет ни заря, когда все еще спали, я вставал, шумно собирался и сразу же отправлялся на работу, что раздражало моих домашних еще больше. Разумеется, выяснилось, что именно такой образ жизни ведет и Пузырев. Его ген оказался не только математическим. Он нес и много других функций. Жена утверждает, что и в постели, и в манерах поведения я стал какой-то не такой… Видимо, пузыревообразный! И все равно! Это меня не остановило! Хотелось еще бо́льшего совершенства. Меня, например, никогда не устраивал стиль написания моих статей, который, разумеется, был всегда основательным, глубоким, содержательным, но по форме… Предложения всегда оказывались какими-то корявыми, непричесанными. Из-за этого в последние годы все чаще перепоручал их составление своим подчиненным. Но ведь все равно иногда надо и самому. Одним словом, однажды я решил заменить в себе слабенький гуманитарно-филологический ген на более мощный, взяв его у нашего известного писателя. Озвучивать его имя здесь не буду, но ты сможешь найти сведения о нем в том же текстовом файле, о котором я тебе упоминал.
Операция удалась, но о ней ни мировая научная общественность, ни ты (прости Христа ради) ничего не узнали. Просто стиль моих публикаций значительно выровнялся, и все это заметили. Теперь я предпочитаю оформлять статьи сам, не прибегая к помощи подчиненных. У меня получается лучше. Однако при этом изменилась немного и моя внешность. Чуть-чуть. Пальцы стали длиннее. Жена утверждает, что у меня сменился психотип. Да я и сам уже это чувствую. В ситуациях, на которые раньше даже внимания бы не обратил, вдруг начинаю пылить, вмешиваться… И наоборот, события, немыслимые без моего участия в былые времена, теперь оставляют меня совершенно равнодушным. Собственно говоря, я ли теперь это? Я ли, Нарисон Марабуту, применил тензорное исчисление к решению биологических проблем, или все-таки это сделал Пузырев? Я ли так изящно излагаю мысли в своих последних публикациях, или это работа известного писателя? Сколько сейчас в моем теле осталось меня? Знаешь, Олег, когда я начинаю задумываться над этими вопросами, то чувствую, что потихоньку начинаю сходить с ума. Но главное не в этом!
Все сказанное только что – лишь присказка. А вот теперь сказка…
С недавних пор я почувствовал за собой слежку. Ведут меня люди Зубатого. Раз уж я это заметил, значит, работают грубо, бесцеремонно. Убежден, что их интерес связан именно с моими последними трудами. Они отследили все изменения, которые со мной произошли, и чего-то хотят… Давай, Олег, проанализируем вместе: чего? Вспомни, на мои открытия генов, отвечающих за интеллектуальную деятельность человека, не последовало никакой реакции со стороны научной общественности. Отбросим иллюзии. Это может говорить только об одном – Зубатый контролирует уже все средства научной массовой информации. За исключением меня. Потому что я – твой личный друг. Сперва зубатовцы заняли выжидательную позицию. Но теперь, когда они поняли, что обнаруженные гены интеллекта я не просто разглядываю под микроскопом, но и заменяю их в себе по своему усмотрению, установили за мной слежку. Зачем? Видимо, чтобы уничтожить. Я говорю: “Видимо”. Но если ты сейчас слушаешь эту запись, то знаешь, что не “видимо”, а наверняка. До недавнего времени они считали себя монополистами на эти знания. И уже давно используют их в интересах своего лидера – Зубатого, гений которого растет как на дрожжах – не по дням, а по часам. Его пичкают генами самых выдающихся людей земного шара. Каким Зубатый был первоначально, теперь уже определить невозможно. Я же только-только нащупал эту тропинку возможностей манипулирования генами и пока нигде не публиковал своих скромных успехов. Зубатовцы тоже держат свои достижения в секрете. Им надо успеть убрать меня до того, как я расскажу всему миру о возможностях самосовершенствования с помощью генетических пересадок. Я только приступил к оформлению соответствующих публикаций, но тучи сгущаются…
Работал я не один. Со мной было еще пять сотрудников, которые находятся в курсе всех моих дел. Их имена там же, в текстовом файле. За их судьбу я тоже беспокоюсь. Если меня уже нет, сделай все от себя зависящее, чтобы спасти этих ребят. Их, безусловно, не пощадят.
Почему не рассказал тебе все это, когда был жив? Да потому что сомневаюсь… Может быть, это так… Мания преследования? Да и вообще, ты ведь к нам приходишь отдохнуть, а не загружаться новыми проблемами… Но если меня нет, значит, все это серьезно и тебе надо предпринимать самые решительные меры.
Прости, Олег, что не делился своими сомнениями раньше. Прости, что скрывал участие в своих работах других ученых (честолюбие – страшная сила), прости, что не сумел во́время разглядеть причин феноменального развития Зубатого. Прости. Если ты меня прощаешь, положи в мой гроб голубую розу. Если нет – красную. Прощай!»
Глядя теперь на лежащее тело Нарисона Марабуту, Шевронский горько про себя констатировал: «Поздно, Нарисон, поздно. Сегодня утром мне доложили, что лаборатория хоронимого академика оказалась взорванной из-за неизвестных пока причин. По пятерым обнаруженным в горящем помещении телам проводится опознание. Никаких улик еще не обнаружено. Страшным, Нарисон, оказался грех твоего молчания. Последствия его, возможно, будут ужасны… и все-таки… и все-таки». Шевронский выбрал из огромного букета голубую розу и аккуратно положил ее у изголовья усопшего. «Думать обо всем этом я теперь буду только после выборов», – окончательно решил он.