Паническая атака на улице Гашека. История всех моих кризисов

Друзьям, которые всегда оставляли двери открытыми

© Катя Майорова, 2022

© ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2022

Почему паническая атака на улице Гашека?

Я предложила подруге встретиться в «Старбаксе» на улице Гашека. Там – потому что это недалеко от кабинета психолога, к которому я планировала пойти после встречи.

«А ты не против встретиться в “Старбаксе” на Гашека? Там как‐то поприкольнее», – отправила я сообщение в «Телеграм».

«Ок. Мне вообще‐то без разницы», – ответила подруга.

«Давай в 13:30».

«Хорошо».

Я опоздала, хотя жила в двадцати минутах ходьбы, в отличие от подруги, которая приехала из Переделкино. Я начала опаздывать на регулярной основе после переезда в центр (парадокс!). До этого я одиннадцать лет ездила на электричках и за мою пунктуальность отвечало расписание пригородных поездов, а сейчас только я сама – поэтому система начала давать сбой.

Подруга не обиделась на опоздание, наоборот, сказала, что было время заняться своими делами (она репетитор по французскому языку – готовилась к уроку). Сначала говорили о чем‐то отвлеченном, но темы, беспокоящие нас, то и дело просачивались. Близкий человек подруги попал в серьезную судебно-юридическую тяжбу, и никто не понимал, как ему выпутаться, даже адвокаты. Я же сходила с ума от чувства тревоги и страха, которые переполняли меня перед выходом книги «Раньше девочки носили платья в горошек». Со стороны может показаться, что перспектива того, что твой близкий сядет на несколько лет в тюрьму, намного хуже, чем переживания из‐за книжки, но самое низкое, что мы можем сделать по отношению к себе и другим, – мериться страданиями, поэтому в моем повествовании такого не будет.

Бóльшую часть времени мы обсуждали предстоящий суд, а еще – как он будет проходить, какой могут вынести приговор, что делать и кто на самом деле виноват. Ближе к концу нашей встречи подруга меня спросила: «Кать, ты как? На тебе лица нет». А я понимала, что мне очень плохо. До панической атаки оставалась пара минут, и мои попытки выразить всю мешанину чувств, мучающих меня, закончились чем‐то похожим на: «Не знаю… Мне очень страшно. Я боюсь, что от меня все отвернутся». Мы говорили о чем‐то еще, но о чем именно, я не помню, а потом началась она…

– Встретимся на улице, – сказала я, спешно накинула куртку и пошла к выходу.

Если верить чату в «Телеграме», мы встретились десятого марта, весной, но асфальт был безрадостного серо-белого цвета от реагентов, а я – в зимнем черном пуховике Nike. В этот же день, за несколько часов до встречи, я объявила в «Инстаграме»^[1] старт продаж билетов на закрытую презентацию книги, до которой оставалось чуть меньше двух недель. Впереди еще был день рождения. Приезд мамы. Позади – уже упомянутый переезд в центр, много работы, перенесенный ковид, отмененные из‐за него путешествия и в целом мой тревожно-мнительный психотип, который сформировался в детстве и шел со мной рука об руку до сегодняшнего дня.

Когда у тебя начинается паническая атака, первое желание – куда‐то убежать. Если ты в помещении, то выбежать на улицу. Если на улице – где‐то спрятаться. Я вышла и, глубоко дыша, ждала подругу. Поняла, что меня потихоньку отпускает, но не до конца. В груди что‐то неприятно сжималось; страх, что сейчас подкосятся ноги и я упаду, не покидал. И тревога… Казалось, что тревога захватила все мое тело, стала им – и у меня нет шансов вернуть его обратно.

Подруга вышла ко мне. Мы медленно двинулись к Триумфальной площади. Сначала я попросила ее говорить со мной, чтобы мне не было так тревожно. Потом – помолчать, потому что от разговоров тревога только нарастала. Мне казалось, что я вот-вот умру: упаду, закачу глаза в припадке – и мелькали все остальные ужасные картины растревоженного сознания. На одном курсе спокойной жизни (кажется, так он и назывался) учили во время панических атак сосредотачиваться на ощущениях в теле. Если тебе плохо и кажется, что сейчас умрешь, вполне логично вызвать скорую. Но врачам надо что‐то сказать: болит в груди, не могу дышать, отнимается нога – только так они смогут помочь. Я прислушалась к телу и поняла, что у меня ничего не болит, не колет, не тянет, не отнимается, а еще вспомнила слова своего предыдущего психолога о том, что в мире не было зафиксировано ни одного случая смерти от панической атаки. Эта мысль принесла мне облегчение, когда я стояла, облокотившись на гранитный фасад здания напротив памятника Маяковскому.

– Может, домой? – предложила подруга.

– Нет, к психологу, – ответила я, и она довела меня прямо до кабинета (спасибо, Лиля!).

Паническая атака отпустила на сороковой минуте сеанса. Я чувствовала себя как после бани или усиленной физической нагрузки: очень уставшей, но с приятной истомой в теле, которая символизировала радость от того, что я выжила (хотя мое тело умирать не собиралось, но психика была убеждена в обратном). Наверное, я хотела прийти на сеанс с каким‐то конкретным запросом, но всю встречу мы говорили о панической атаке и о том, что к ней привело, а перед этим, конечно же, психолог меня стабилизировала.

Я заземлилась, дышала; она дала мне чувство безопасности, сказав, что рядом и, если мне станет плохо, сможет вызвать скорую помощь…

– Знаете, я написала очень откровенную книгу, и мне очень страшно.

– Чего именно вы боитесь?

– Что близкие от меня отвернутся.

– Хорошо, допустим, они отвернулись. Что тогда?

– Мне будет очень больно.

Забегая вперед, скажу: от меня никто не отвернулся. Уверена, обиделись, но пока еще об этом не сказали (возможно, ждут повода). Тогда я не только боялась боли, но и тревожилась из‐за предстоящей презентации – кажется, переживала из‐за работы с каким‐то клиентом. А, и еще простыла! Так мы пришли к выводу, что в моей жизни случаются панические атаки, когда психика получает слишком много разных сигналов: переживания из‐за одного, страх из‐за другого, еще что‐то из‐за третьего – и добро пожаловать в мир беспричинной тревоги и грудных спазмов!

На встречах с читателями и во время прямых эфиров, посвященных новой книге, я много раз шутила (моя любимая защитная реакция) на тему того, что выход книги начался с панической атаки на улице Гашека. Могла ли я тогда знать, что это событие и сложившееся вследствие него словосочетание станут названием для новой книги? Вряд ли.

Тогда психолог дала мне поддержку, но мои проблемы оказались намного серьезнее. В какой‐то момент все травмирующие и просто стрессовые события, которые произошли в моей жизни за последние несколько лет, обрушились на меня: ухудшение отношений с семьей, мучительная смерть собаки, перелом шеи у мужа, смерть одноклассницы, переезд в центр, новые клиенты и новый уровень дохода, перенесенный ковид, выход двух книг за год, одна из которых получилась слишком личной, к чему, как оказалось, тоже надо быть готовой. Не все из вышеперечисленного принесло страдания, но все однозначно стало стрессом, на который я банально не дала себе времени: прожить, осознать, отпустить и идти дальше. В детстве меня никто не учил быть внимательной к своим чувствам, как и не дал знаний о том, что, если они заморозились и ты стала эмоциональным импотентом, это не значит, что внутри тебя ничего нет. Есть. Просто в один момент (обязательно в самый неподходящий) вся несущая конструкция твоей «стабильной спокойной жизни» обрушится – конечно же, на тебя, – и камень за камнем придется собирать себя и свою стабильную жизнь заново.

Со мной это произошло в двадцать девять лет, когда я поняла, что ни отпуск, ни правильное питание, ни здоровый сон, ни БАДы, ни врачи, ни даже психолог два раза в неделю мне не помогают. Все разрушено до основания. В голове роем жужжат мучительные вопросы: а так ли я прожила свою жизнь до настоящего момента? Действительно ли я всего этого хотела? Где я? Кто я? Зачем я вообще? Почему все хорошо, но мне так плохо?

Уже после релиза «Раньше девочки носили платья в горошек» и ее презентации мне написали из издательства Clever и предложили встретиться, обсудить проект новой книги. Одна часть меня, которая очень боится упущенных возможностей, бежала на эту встречу. Другая, которая очень устала и ничего уже не хотела, еле плелась. К тому моменту я в том числе очень переживала из‐за того, что многие читатели книги «Раньше девочки носили платья в горошек» оценивали не ее саму, а мою жизнь. Пожалуй, это то, с чем сложнее всего смириться, когда пишешь откровенную литературу. Многие авторы прячутся за своими героями, вымышленными персонажами, пусть даже читатель и понимает: это сам автор, – но все равно какое-никакое прикрытие. Мне было не за кем прятаться – и я получила за это сполна.

Тем не менее, несмотря на все мои внутренние процессы, я собралась, потому что работа есть работа. Я честно сказала, что пока не знаю, о чем хочу писать. Идея продолжать работать и с издательством, и с новым для меня жанром мне нравится – но в голове пустота. Мы много говорили с моим редактором, к нам присоединился главный редактор, и в ходе разговора неоднократно всплывало слово «кризис»: творчества, возраста, отношений, самореализации. «Может, и написать книгу про кризисы? – сказал редактор. – Если подумать, то вся наша жизнь из них и состоит».

Вторая личность, которая не хотела ничего и еще не могла оправиться от выхода первой книги, сразу отмела эту идею, а первая, которой и дальше хотелось писать классные книги, сотрудничать с издательством, самовыражаться и оставлять в этом мире что‐то после себя, позволила предложению редактора проникнуть в душу. Как зерно, оно упало на благодатную почву, начало пускать корни и прорастать вверх – так и дошло до головы.

Спустя несколько недель я осознала: «О чем еще писать, если не об этом?» Даже так: более логичного продолжения моей работы в новом для меня жанре и быть не могло, словно сама жизнь со всеми ее перипетиями подтолкнула меня к этому. Не могу утверждать, что выход книги «Раньше девочки носили платья в горошек» стал катализатором моего большого жизненного кризиса, но определенно важным его этапом.

Я не хочу, чтобы вы воспринимали кризис как нечто плохое. У меня язык трижды запнется перед тем, как назвать выход книги плохим событием, как и, например, мой переезд в центр Москвы. Или новый уровень дохода. Даже кризис в отношениях с мужем, ссоры и недопонимание никогда не были для меня негативными событиями, хоть и приносили порой сильную боль.

Где‐то на просторах интернета я прочитала фразу: «Раны – это места, куда проникает свет». Думаю, с кризисами та же история: на их место всегда приходит что‐то новое и важное, а иногда – кто‐то, чаще мы сами: обновленные. К сожалению, в момент кризиса и боли невозможно понять, осознать, постичь, что в этом есть какой‐то свет. Иногда это невозможно и после. Мы неоднократно обсуждали с психологом историю о том, как на меня напали ночью, когда мне было семнадцать лет. «Я не вижу в этом событии никакого света, – говорила я своему психологу. – Никакого урока или Божьего промысла». Да, бывает и такое. Возможно, в этом и есть урок: полный мрак существует. Тем не менее это одна история из сотни и даже тысячи других в моей жизни, в большинстве из которых я видела свет, несмотря на боль, страх, пустоту, одиночество и потерянность.

«Книга, которую вы уже начали читать, родилась из кризиса, наверное самого удручающего, мрачного и безжалостного в моей жизни» – именно так я думала, когда работала с текстом в середине 2021 года. Тогда казалось, что мое глубокое ощущение кризиса и мрака было предчувствием. Не хочу играть в экстрасенса, но уже не в первый раз мне необъяснимо плохо перед тяжелыми событиями – личными и глобальными. Если во время написания книги я иногда чувствовала непонимание – «зачем я все это пишу?», – то сейчас таких вопросов больше не возникает. Видимо, книга стала своего рода предчувствием и, я надеюсь, впоследствии станет поддержкой не только для тех, кого поглотил личный кризис, но и для всех, кому сейчас нелегко. Пусть она – «Паническая атака на улице Гашека» – станет если не светом, то хотя бы надеждой на свет: да, нам сейчас всем тяжело, но это ведь не навсегда?

Как вы уже поняли, это книга о кризисах, через которые мы все проходим с момента рождения (что уже, по сути, кризис). Как и в книге «Раньше девочки носили платья в горошек», я буду говорить о себе, делиться своими историями, чувствами и выводами, к которым пришла. И так же, как это получилось в предыдущей книге, все эти истории будут (надеюсь) отзываться и в вас. Иногда нам кажется, что мы одиноки в своей боли и кризисах, но на деле все мы созвучны друг другу. И в этом наша сила.

Часть I
Кризис дружбы

Глава 1
Привет, меня зовут Катя, и я плохая подруга

Дружба никогда не была для меня ценностью. Звучит пугающе, знаю. Фантазия нарисовала картинку, в которой все герои повестей про пионерскую самоотверженную дружбу выглянули из‐за корешков книг – с удивлением, плавно переходящим в презрение. Это не значит, что я не люблю своих друзей, особенно тех, кого знаю много лет и кто успел стать мне семьей. Скорее дружба никогда не была моей амбицией. Еще будучи ребенком, я мечтала об отношениях, о карьере, о переезде в другой город, но пункта «иметь много друзей» в этом списке не было. Став взрослой, я пожалела об этом. Когда ты приближаешься к тридцати и понимаешь, что тебе не с кем сходить поужинать вечером в четверг, то чувствуешь себя поверженным: даже с отношениями, карьерой и жизнью в пределах ТТК. Мне всегда было интересно: почему так получилось? У меня огромное количество приятелей, парней и девушек, с которыми я работаю, могу поболтать, посмеяться. Я всегда была окружена подружками: и в школе, и в университете. Но кажется, будто никто в моей жизни не задерживается надолго, не становится тем самым easy-going-другом^[2], которому написал, позвонил – и через час вы уже запиваете чем-то пузырящимся брускетту с лососем и авокадо в модном кафе на Патриарших. Хотя здесь стоит задать вопрос: являюсь ли я сама хоть для кого‐то easy-going-другом? Так, чтобы «через час на Патриарших»? Это большой вопрос, ответ на который надо искать на антресолях, куда бессознательное закидывает все самое важное, и туда просто так не дотянешься – нужно идти за табуреткой и просить кого‐нибудь подстраховать. Если короче – в детстве.

Не помню, чтобы у меня были какие‐то друзья или подруги до семи лет. Я не ходила в садик, большую часть времени проводила с родителями, бабушкой, братьями, родным и двоюродными, когда те прилетали к нам в Челябинск из Москвы. Иногда в гости приходили дети многочисленных бабушкиных друзей, братьев и сестер (для бабушки в отличие от меня дружба была ценностью, может, даже более важной, чем семья и работа, потому что она понимала: не дай бог что случится, помогут именно друзья – таков был закон выживания в советское время), с которыми мы играли и общались, – почти всегда это были мальчишки старше меня. Кстати, я никогда не говорила: «Мне проще с парнями, чем с девчонками; я была пацанкой». Во-первых, это чистой воды мизогиния^[3], во‐вторых, в моей жизни такого не было. Более того, постоянная компания парней не сделала мое общение с мужчинами проще и понятнее, скорее наоборот.

Первая подружка у меня появилась на подготовительных курсах перед первым классом, куда я пошла в 1998 году. Мало помню о том времени, только, пожалуй, что я пришла на первое занятие в модной оранжевой джинсовке Levi’s, которую мне привезли родители из Лондона. Несколько раз с занятий меня забирал папа на голубой «девятке», а еще я боялась даже пошевелиться во время урока: сидела, сложив руки на парте, поджав ноги, и надеялась, что не привлеку к себе внимание учителя. Во время перемены нам не разрешали уходить из левого крыла первого этажа, где с нами занимались. «Вас могут сбить с ног здоровые старшеклассники», – объясняла учительница. Страха добавилось не только в классе, но и за его пределами: школа и так казалась беспощадным лабиринтом из лестниц, этажей и дверей, которые не давали ни малейшей надежды испуганной шестилетке в них разобраться. К этой нерешаемой головоломке добавились старшеклассники, которые, стоит тебе только выйти за пределы левого крыла, со всей скорости начнут нестись на тебя своими огромными телами, и финалом их разбега станет твоя неминуемая смерть.

Я была послушным (читаем: пугливым) ребенком, поэтому не выходила за пределы обозначенных границ, которые заканчивались углублением в стене со стеклоблоками. Там я и сидела во время перемены – одна, на границе двух миров: безопасного левого крыла и всей остальной школы, в которой царили хаос и насилие. Откуда ни возьмись, из мира № 2 (того, где хаос и насилие) в левое крыло вбежала запыхавшаяся шестилетка, такая же, как и я, очевидно, с тех же курсов, и села рядом со мной, облокотившись на стеклоблоки. Я была в недоумении. Откуда она убегала? Ах да! Глупая я. Конечно, от огромного старшеклассника. Бедная! Как она только выжила?

Девчонка сидела рядом со мной и молчала. Я почувствовала внутри нарастающую тревогу. «Скажи что‐нибудь! Так и будешь молчать? – требовал мой еще маленький, но уже абьюзивный внутренний критик. – У тебя ведь совсем нет друзей».

– Как тебя зовут? – после недолгих внутренних уговоров произнесла я.

– Ксюша, – ответила девчонка, но тут мой мозг сыграл со мной злую шутку. Нашу персидскую кошку звали Ксюшей – пушистую, черно-белую, – и я была уверена, что людей Ксюшами звать не могут, поэтому мозг изменил «Ксюшу» на «Кирюшу».

– Откуда ты бежишь? – Я продолжила задавать вопросы, так и не представившись.

– С четвертого этажа, я хожу туда в туалет – это весело.

Я ничего не ответила, только крепко задумалась: нам запрещали ходить в любой другой туалет, кроме того, что был в левом крыле, а она ходит писать не в правое крыло, не на второй этаж, даже не на третий, а на четвертый! Я недоумевала, и следующий вопрос снова задался как‐то сам по себе:

– Что веселого?

– По лестнице побегать, а если повезет, то под лестницей посидеть.

Я не успела ничего сказать, как она вскочила, бросив: «Ну, я пошла».

Так в моей жизни появился первый друг, которому я даже не успела представиться. В тот день меня забирал папа, и я ему рассказала о новом знакомстве.

– Может, ее зовут Кира? – спросил он.

– Нет, Кирюша, – твердо ответила я.

С Кирюшей – будем называть ее так – я дружу до сих пор. Ну как «дружу»? Мы подписаны друг на друга в «Инстаграме», иногда отправляем реакции на сториз, а совсем недавно она пригласила меня на свадьбу. Стоит отметить, это единственная подруга со школьных лет, общение с которой мне захотелось сохранить, хотя с большинством – даже теми, кто своим присутствием в моей ленте не пробуждал никаких неприятных воспоминаний, – я не хотела иметь ничего общего. Так часто бывает, когда есть прошлое, в которое возвращаться не хочется. Ты выплакал его у психолога, все осознал, вынес важные уроки – и научился жить без каких‐либо отягощений. И вот тебе пишет одна девочка из твоего класса, другая из параллели (вы даже были лучшими подружками, и она приходила с бойфрендом к тебе на свадьбу) – и ты либо удаляешь их сообщения, либо так и оставляешь непрочитанными. Да, там написано: «Катя, ты мечтала стать писательницей – и стала! Ты большая молодец!» – но ты все равно оставляешь послание без ответа, потому что оно из прошлого, в которое ты решила больше никогда не возвращаться.

Я была Кирюше плохой подругой. Скорее всего, именно благодаря дружбе с ней стало понятно, что подруга я так себе. С одной стороны, я ее любила, мы висели часами на телефоне (все помнят горячую от часовых бесед трубку стационарного аппарата и маму, уже третий раз заходящую в комнату и повторяющую: «Не виси на телефоне, я жду звонка от тети Оксаны!»), ходили друг к другу в гости, менялись куклами (у Кирюши была темнокожая Барби, которую мама разрешала ей купать в ванне, и я очень завидовала), и она была первым человеком, с которым мне хотелось поделиться чем‐то интересным.

С другой – я часто сублимировала в отношениях с ней то, что не находило выхода в коммуникациях с другими. Например, меня буллили^[4] в школе одноклассники – я посылала их куда подальше, но не чувствовала, что мне хочется им как‐то отомстить: сказать еще более обидную вещь, пихнуть, толкнуть, отпинать со злости. Я всего этого не делала, потому что не умела, хотя подобное поведение не редкость в детском мире. Кажется, будто то, что не находило выхода в отношениях с агрессорами, всплывало в отношениях с подругой. Конечно, я ее не пинала, не толкала и не обзывала, но пакостила по мелочи. Например, когда мы качались на качелях-балансире, я могла специально соскочить, чтобы она резко упала вниз. Или парни могли зло над ней шутить, а я рассказывала про нее еще что‐нибудь, чего они не знали и что становилось дополнительным поводом для шуток, – и смеялась вместе с ними. Или я могла опоздать на встречу на час, хотя знала, что она будет ждать меня, пока я не приду.

Мое отношение к ней не было жестоким, я ее не оскорбляла, не унижала, но вечно что‐то вытворяла, как мелкая задира-хулиганка. Кирюша все это терпела, иногда обижалась, но я была великолепна в извинениях, и она меня прощала.

Все это продолжалось вплоть до окончания школы; правда, с возрастом градус моей хулиганистости снизился, я погрузилась в свои драмы и рефлексии, да и наш социум – мой и Кирюшин – был разбавлен уже другими людьми, и мы больше не варились в одном котле, как в начальных классах. Сейчас я подмечаю, что вела себя с подругой так же, как со мной вел себя мой старший брат. Вряд ли это была сублимация, скорее язык любви, который я переняла у него. Пройдет много лет, прежде чем брат извинится передо мной за свое поведение, как и я извинюсь перед Кирюшей за свое. Я до сих пор испытываю стыд перед ней, хотя прошло много лет и много правильных слов было сказано. Да и она отвечала, что не злится и не обижается; все это было важным уроком для нее, в первую очередь о том, что надо учиться понимать и оберегать свои личные границы.

Я не умею прощать – ни себя, ни других. Скорее со временем просто забываю события, чувства притупляются, но прощение – вещь для меня непостижимая. Например, Кирюша простила всех: и тупых одноклассников, и меня. Я не простила: ни их, ни себя. Забыла, отрефлексировала, проработала – но не простила. Для меня прощение – это оправдание, логическое или не очень объяснение чужого поступка и как бы признание: «Ну поступил человек дерьмово, ну так вот получилось». Не моя история. Я извлекаю уроки, иду дальше, забываю, но не прощаю.

За первые десять лет активной социализации я пришла к выводу, что дружба – вещь крайне лживая и ненадежная. Хорошие подруги типа Кирюши с годами отворачивались от меня, или же наши отношения набирали дистанцию, оставаясь лишь реакциями на сториз, а лживые и ненадежные становились все ближе. Еще одно странное наблюдение: с хорошими подругами я вела себя отвратительно, то и дело резко вскакивая с качелей-балансира (и буквально, и метафорически), а с плохими – хорошо, но с качелей вскакивали они.

С Дашей Могильниковой мы познакомились в лагере «Апельсин» в Крыму. Фамилия Даши у всех вызывала то вопросы, то насмешки, но она из каждой ситуации выходила bitch with poker face^[5]. Даша была единственной дочерью в семье, ее родители хорошо зарабатывали, называли ее принцессой и постоянно баловали. Говорят, что подобное отношение помогает детям полюбить себя, но в случае с Дашей помогло стать заносчивой стервой. Поездка в этот лагерь, как и в любой другой, стала для меня травматичной: не помню деталей, но мне в очередной раз объявили бойкот. Я поссорилась с компанией девочек из нашего города, и они перестали со мной общаться. Даша, которая была хитрой, смекалистой и, стоит отметить, продолжала со мной дружить, не пошла против коллектива и тоже включила игнор. Когда мы вернулись домой в Челябинск, она мне ни с того ни с сего позвонила со словами: «Мась, ты как?

Я соскучилась! Увидимся?» И я увиделась.

Сама не знаю почему. Это был не первый случай, когда я забивала на дерьмовые поступки в свой адрес и продолжала общаться (если подумать, делала ровно то же, что и Кирюша по отношению ко мне).