000
ОтложитьЧитал
10
Проснулся он непривычно рано. Спать не хотелось, он поднялся с постели. И что теперь? Галя пропала; ему почему-то стало грустно от этой мысли. Что с ней, жива ли? Кристина любит. Она больна. И причина – он. Всем понятно, что не он заразил ее гриппом, и не он заставил наплевательски отнестись к болезни… Но причина – он; и все это знали. Теперь знал и он сам. И что теперь? В предрассветном сумраке он сел в кресло и смотрел на свою последнюю картину. Она теперь не казалась ему такой тревожной и загадочной; без интереса, даже с долей неприязни смотрел он на белую женщину в грязном подъезде. Женщина наблюдала. И что теперь? Взяв картину, он поставил ее за шкаф лицом к стене. Там ее место. Вернулся в кресло. Закурил. И что теперь? – эта мысль не оставляла его. Он не мог дать ответа, даже самого простого. Поднявшись, он достал картину, вернул ее в этюдник, взял кисть, зачерпнул из банки белой краски и безжалостно через всю картину написал: Здравствуй смерть! потом и вовсе все той же белой краской равномерно начал замазывать сначала окно подъезда, сам подъезд, и женщину. Грязно-зеленый в разводах лист оргалита. Больно стало. Очень больно стало. Но ничего нельзя было исправить. Картины не стало. Как и не было… Нет, не так. Хорошо бы если: «как и не было»… Была ведь. Только что была. А теперь ее нет. Он схватил тряпку, растворитель, тер сильно, тер аккуратно, тер, тер… Без толку. Краска была слишком свежая, легко смешалась, стала грязно-зеленой, безликой – просто замазанный краской лист. Всё. И не вернуть. Он повалился на диван. Плакал долго, беззвучно. Больно было, очень больно было. Он сел, вытер простынею лицо; легче не стало. Боль тупо щемила виски. А за окном тоскливо моросил дождь. Холодный осенний дождь.
***
У Сингапура не было зонта. В институт он вошел промокший и продрогший. Когда проходил мимо вахты, его остановили:
– Студенческий ваш покажите.
Сингапур не сразу понял. Остановившись, он поглядел на вахтера, полного круглощекого усатого мужчину с гладенькой залысиной. Сотни раз Сингапур проходил мимо этого мужчины в синей форме с биркой «охрана», день-деньской, впрочем, как и остальные два вахтера, сменявшие его, сидевшего за окошком проходной, и лениво созерцавшего проходивших мимо студентов, или кокетничавшего со студенточками, или, что было чаще всего, стоявшего на крыльце и курившего тяжелые вонючие сигареты, с той лишь разницей, что другие два вахтера не курили, но также, большее время проводили на крыльце. Художественно-графический факультет стоял особняком от всего института. Четырехэтажное здание бывшего общежития, выкрашенное в жуткий грязно-желтый цвет, с маленькими квадратными окнами, на первом этаже закрытыми тюремной решеткой. Внутри, как и положено в старой общаге, все одно, на всех четырех этажах: узкий, длинный, через весь этаж темный коридор, где в ряд по обеим сторонам аудитории-камеры; и низкий давящий потолок, до которого можно дотянуться рукой.
– Студенческий ваш, – не услышав ответа, повторил вахтер.
– В смысле?
– В прямом. Так, девушки, ваш студенческий, – остановил он двух девушек-студенток. Девушки удивились, порылись в сумочках, предъявили свои билеты и прошли.
– Я мимо вас уже год хожу. Что, с сегодняшнего дня такое распоряжение? – Сингапур был слишком подавлен и рассеян, чтобы вникать еще и в эту бестолковщину.
– Вход в здание института строго по студенческим билетам, – вахтер высунул из окошка руку и пальцем ткнул в бумажную табличку, прилепленную скотчем к стеклу, прилепленную уже года три, сколько помнил Сингапур.
– И что? – упрямо не понимал он.
– Ничего. Студенческий ваш.
В это время входили студенты, все, кто услышав требование, удивляясь, кто равнодушно, кто охотно, предъявляли свои билеты. Один Сингапур стоял у окошка проходной, никак не желая мириться с этой внезапной блажью вахтера.
– А почему вчера не спрашивали? – спросил он.
– Распоряжение декана, – значительно ответил вахтер.
– Нет у меня студенческого, я его еще на первом курсе потерял.
– Иди, ищи, – развел руками вахтер.
– Вы же знаете меня, – болезненно вглядываясь в вахтера, произнес Сингапур.
– И что?
– И все! – в секунду Сингапур обозлился.
– Стой, стоять! – вахтер выскочил из своей вахтенной, преградил путь. Ты русский язык понимаешь? Тебе по-китайски?
– По-вьетнамски, он, Сингапур, – пошутил какой-то студент, проходивший мимо.
– Видно, что нерусский, – негодовал вахтер.
А мимо проходили студенты.
– Вы у них, почему не проверили? – кивнул Сингапур на студентов, уже скрывшихся в коридоре.
– У всех проверю, – уверил вахтер, – всё, не мешай работать. – Он подтолкнул Сингапура к выходу. Сингапур взорвался.
– Руки убери!
– Я тебе сейчас уберу руки! – взорвался и вахтер. Я о тебе в деканат доложу. Я твою фамилию знаю!
– Так, стоп, – Сингапур решил быть сдержанным. – Вы знаете мою фамилию, знаете, что я студент этого факультета. Пропускать отказываетесь на основании, что у меня нет студенческого билета, так?
– Так, – согласился вахтер. – И это закон. Закон для всех. Ваши студенческие, – остановил он еще двух студентов, те предъявили, он пропустил. Сингапур постоял, подумал и произнес:
– Достоевский определил то состояние, в котором вы сейчас находитесь, как «административный восторг». Я же добавлю, что люди, подверженные такому «административному восторгу», так и норовят проехать в трамвае без билета, а дорогу перейти в неположенном месте.
– Я тебе сейчас дам в неположенном месте без билета, – обиделся вахтер. – Я о тебе доложу декану, и будет тебе и на трамвае, и на такси. Всё, вон отсюда, – без церемоний он вытолкнул Сингапура на улицу.
Сильно задело это Сингапура, злой стоял он на крыльце, сжимая кулаки. Ему и не надо было в институт. Сколько раз он приходил и сразу уходил, не оставаясь и на первой паре. И сегодня, скорее, случилось бы то же. Но очень его это задело. До ненависти. Он вернулся.
– Куда?
– Учиться, – ответил он и скоро прошагал по коридору; поднялся на третий этаж. Навстречу ему шел Гена. Сходу он вдарил Сингапуру кулаком в лицо. Сингапур отшатнулся.
– Еще раз зайдешь к ней, убью, – сказал Гена. Ты понял меня? – он бешено глядел Сингапуру в глаза. – Убью.
– Я теперь каждый день и ночь к ней буду ходить, и ночевать оставаться, и спать с ней буду.
Гена замахнулся, выбросил руку, Сингапур отпрянул, как маятник, и правым прямым, тяжестью всего тела, ответил в переносицу. Гена упал. Из аудиторий-камер выглянули студенты. Коридор был узким, Гена сидел на полу, над ним стоял Сингапур. Сзади и спереди плотной стеной – студенты.
– Это что еще здесь! – сквозь толпу пробиралась замдекана с трудновыговариваемой латышской фамилией.
– Вот он! – с ней шел вахтер.
Гена поднялся, утер выступившую кровь.
– Ну, все, Дронов, – сказала замдекана, – то, что ты больше не студент – это факт. – Хмаров, – сказала она Гене, – пошли с нами в деканат. Будешь писать на этого субъекта заявление. Мы его за хулиганку в милицию. Мы его посадим.
– Буду писать, – процедил Гена.
– Был ты хмырем, хмырем и остался, – негромко произнес Сингапур.
– И это напишу, – зло усмехнулся Гена.
– Пиши, писатель. Руки убери! – сказал он вахтеру, и замдеканше, – Видал я ваш паскудный институт знаете где? Вместе с вами. Взяточники и ворье, – в каком-то болезненном отчаянии вскричал он, развернулся и зашагал к выходу.
– Дронов стой! – крикнула замдекана.
– Я сказал – отчисляйте, – оглянувшись, крикнул он. А что касается милиции – пишите. Он первый начал.
– Задержать? – кивнул ему вслед вахтер.
– Пусть уходит. Посторонним здесь не место, – ответила замдекана. – А вы чего? – она оглядела собравшуюся толпу. – А ну-ка по аудиториям – быстро!
Уже через полчаса на стенде возле деканата висел подписанный деканом приказ об отчислении Дронова Федора с формулировкой «За аморальное поведение и неуспеваемость». За Сингапуром числилось три несданных зачета.
Угрюмый стоял он у входа, не зная, сам чего ждал, Гену ли, вахтера… Не всё он сказал им, надо было еще что-нибудь такое, что-нибудь такое… Надо было что-нибудь еще сказать… А что?! Что сволочи они?! Да, сволочи. Отчислили они его! В милицию! Выкусите – вот вам! Захотелось крикнуть… Заорать! Он две сигареты выкурил, аж муторно стало, аж… он третью прикурил и тут же бросил на ступени – а, плевать. И плюнул еще и не растер. Вот вам моя маленькая граната. Выдохся он. Противно стало. Поднял окурок, в урну бросил, и плевок подошвой затер. Развернулся и неторопливо, ожидая, что вот сейчас его кто-то окликнет, зашагал. Никто его не окликнул.
Крыльцо было пусто, шли занятия.
Впереди продуктовый магазинчик. Зашел. Была десятка, решил купить сигарет. Хоть что-нибудь купить на единственную десятку. Хоть… что-нибудь. Он встал в очередь. Очередь небольшая, всего пять человек. Но девушка, стоявшая за кассой, оказалась неопытной и, одна, обслуживала медленно. Очередь роптала, но еще негромко. Девушка ошибалась, по нескольку раз перебивала чек, волновалась жутко. И очередь роптала всё громче.
– Да сколько можно! – воскликнул какой-то мужчина, он стоял за Сингапуром, очень, видно, торопился, нервный был мужчина, вспыльчивый. – Мне кефиру купить литр, я стою тут… – он не договорил, сдержался.
– Молодая, – заметила женщина, стоявшая перед Сингапуром. – Практикантка, – добавила она со знанием.
– Ёб твою мать, практикантка! – не сдержался мужчина. – Мне литр кефира, а я стою тут как… Практикантка, – выругался он. – Откуда ты взялась такая?!
Девушка испугалась, покраснела, прошептала:
– Маму не трогайте.
– Что других поопытнее нет? Практикантка, – разошелся мужчина.
– Извинитесь, – Сингапур обернулся.
– Я с тобой разговариваю? Я с ней разговариваю, – осадил его мужчина, он был очень рассержен, роста невысокого, кругленький и не по погоде, в джемпере с широким вырезом, из-под которого выглядывали синие купола на смуглой груди. Сингапур смолк, отвернулся. Когда подошла его очередь, обернулся, решился, повторил негромко:
– Извинитесь, – и в глаза мужчине посмотрел.
– Да ладно, стьюдент, – на английский манер ответил мужчина, широко улыбнувшись и как кавказец на рынке вскинув руку. – Тоже мне джентльмен, – он озорно подмигнул. Практикантка понравилась? Забирай, – он вновь вскинул руку.
Сингапур купил сигарет, вышел на улицу, стал ждать. Вышел мужчина. Он, даже не взглянул на Сингапура, сел в свой БМВ, бросил пакеты с кефиром на заднее сиденье, и уехал. Сингапур не сказал ни слова. Что сказать? Кому? Что?
– Трус ты, Сингапурчик, – прошептал он, проводив БМВ, выехавшее на улицу и, набрав скорость, проскочив на красный свет, как глиссер, рассекая лужи, скрылся за поворотом. – Трус, – повторил.
Куда теперь идти. Он не знал. Дождь, подгоняемый ветром, лил, знобливо пробираясь за ворот. И некуда было спрятаться, некуда было идти. Не пройдя и сотни шагов, Сингапур вернулся к пустому крыльцу факультета. Заглянул в окно. Вахтер привычно созерцал пространство. Теперь Сингапуру не хотелось его окликать, скандалить с ним, теперь и Гену ждать не хотелось. Теперь Сингапур был трус. Он стоял на пустом крыльце и чего-то ждал. Скоро будет перемена, выйдут на перекур студенты, а он отойдет в сторону и будет смотреть на них как чужой. Всем чужой. И первой – Кристине; пусть не переживает Гена, пусть не волнуется… Интересно, Паневин отдал Гале сапожки? Теперь у него появилась цель – дождаться Паневина и узнать, отдал ли он Гале сапожки. Теперь стоять на пустом крыльце стало легче – есть цель. Только стали выходить первые студенты, он сошел с крыльца и стоял теперь на углу – один. Все видели, что он стоял на углу, но никто не позвал его. Он теперь чужой, теперь официально чужой. Нужно подойти и спросить, где Паневин. Это цель. Он направился к компании. Из дверей вышел Данил. Увидел Сингапура.
– Ну, ты совсем! – с ходу сказал он. – Ты знаешь, что тебя отчислили?
– И что?
– Ты, идиот, тебя отчислили. Понимаешь, отчислили. Приказ висит. Это не шутка.
– Какая теперь разница. Одолжи полтинник. Напьюсь. Один.
– Мне не жалко, – Данил достал деньги. Хотя, давая тебе деньги, я подталкиваю падающего.
– Тоже мне, Фридрих Ницше. Ниже не упаду, – взяв деньги, ответил Сингапур.
– Если хочешь узнать мое мнение, то ты урюк, причем в квадрате.
– Спасибо.
– Хватит острить. Тебе к декану надо. Надо это как-то решать. Пока не поздно.
– Поздно, пойду я. Напиться хочу. Один побыть хочу. Трус я.
– Урюк ты.
– Спасибо.
– Пожалуйста.
Сингапур махнул ему, развернулся и ушел. Когда проходил мимо магазинчика, отвернулся; и проходил его – шаг шире. Не помогло. Трус – кольнуло под дых. Трус – схватило желудок. Трус – скрутило и вырвало с кишками.
– Ха, – выдохнул он с болью. Шаг резче, шаг шире, быстрее мыслей, там их оставить – в магазинчике, за прилавком, с этой неумелой практиканткой, проверившей его на трусость. Слабо ему. И сам бы ее обматерил, нерадивую, испуганную… А тот уехал, кинул кефир на заднее сиденье и уехал. А она там, и на весь день со своей обидой, со своим унижением, одна, молоденькая, неумелая девчонка, ненавидевшая свою работу и весь мир. Тоже ведь, пристроенная, тоже ведь, наверное, с дипломом. И что он ей дал? Обиду на весь день, боль и слезы?
В подземном переходе бабушка продавала тюльпаны.
– Почем тюльпаны?
– Пятсят, сынок, бери.
– Возьму, – он взял цветы, отдал деньги. Развернулся и еще быстрее – в магазинчик. Откупиться, заплатить за трусость, хоть что-то, хоть как-то… хоть так. Откупиться.
Он вошел в магазинчик.
Очередь еще больше. Очередь ропщет, но пока негромко.
– Неужели нет больше никого? – кто-то возмутился. Девушка бледная, роняет деньги, пальцы бьют не ту кнопку, чек придется перебить.
– Да что же это такое? Где ваше начальство?
Девушка чуть не плачет, молчит, чек перебивает.
– На совещании, – шепчет, – совещаются, – совсем тихо шепчет.
– Извините за того хама, – Сингапур протянул ей цветы.
– Что? – не поняла девушка.
– Это вам. Простите меня. За него, – он держал букет.
– А, – поняла она, улыбнулась. Спасибо, – и, забыв, что очередь, убежала в подсобку.
– И что все это?! – взорвалась очередь.
Девушка вернулась, в руках обрезанная пластиковая бутылка с водой, в бутылке тюльпаны. Девушка улыбалась, цветы поставила возле кассы, и повеселев:
– Говорите, что вам.
– Молоко, я же вам говорила, – уже все понимая, без раздражения повторила женщина.
Не оборачиваясь, Сингапур вышел на улицу, шел быстро, руки в карманы, воротник до затылка; ветер, дождь… Все равно, трус, – кольнуло под дых.
– Ха, – сразу, не дожидаясь, когда свернет желудок, выдохнул он. – Пусть трус, – вслух шептал он. – но она улыбалась, она не будет теперь ненавидеть. А я – пусть, я буду; я буду трус. – Он сел в автобус и поехал домой.
Дома не стало легче, дома хуже стало. Дома за шкафом стояла картина, закрашенная, замазанная.
– И денег нет, – заключил он, лег на диван.
Зазвонил телефон, он снял трубку.
– Здравствуй, мама, – сказал он. – Все нормально. Да, у меня все хорошо. В институте? Отлично все, и хвосты доздал, да, нормально все. Проблемы у меня? С чего ты взяла? Материнское чутье? Мама, я же говорю тебе, все хорошо, не волнуйся. Нет, не зайду сегодня, дел много, курсовую надо делать, да и вообще. На днях зайду. И ко мне не надо заходить… В квартире у меня чисто. Я вот только сегодня уборку сделал… да, даже полы помыл. Не вру я, я вообще никогда не вру. Ну, все, мама, пока… я тебя тоже люблю, – он повесил трубку, повалился на диван и зарылся головой в одеяло.
– Трус, – вырвалось невольно. – Трус. – И он уже яростно пинал, бил головой об стену, крошил челюсть этому с куполами и с кефиром, и кефиром поливал его – вот как надо было! Вот как по-мужски. – Трус, – шептал он, все туже пеленая себя в одеяло. Вскоре он не заметил, как уснул.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Эти два дня только и разговоров было, что о погоде. На город рухнуло лето. Оно не пришло, оно рухнуло в один день. Еще ночью был холод, дождь, ветер… И лето. В два дня оно высушило город, как невидимой губкой прошлось по улицам, забрав последние лужи, даже в парках не осталось сырой земли. Город не готов был к этому. Все ждали весны, мягкой, раздевающей любовно, по-чуть-чуть… Сперва – плащ, так, невинно, с одного плечика, с другого, и оставить в прихожей; и свитерок – медленно, потянувшись всем телом и… легко… на диван; и юбочку, еле касаясь… до колен… и выше… и конечно, сапожки – молнию негромко – в-в-вжик, и с пяточки, а потом так, отбросить их невзначай… И чуть ступая, мягко, в прозрачном платьице, до одури насладившись весной – в лето… Все ждали весны, готовились, как к первому свиданию – доверчиво и наивно. Лето раздело город, грубо и бесцеремонно, без всей этой романтики, без охов и вздохов посрывало плащи и джинсы, как чужой дядя. Пьяный и выебанный в осоловелой одури, Город, истекая потливой слюной, непривычно, с голодностью щурился от белых голых ляжек и топиков, плотно обтягивающих сиськи. Не готов был Город, не этого он ждал.
Девчонок было не узнавать. Все, все, ВСЕ, они казались восточными красавицами, и они, как специально, как издеваясь, даже те, которым по определенным причинам не следовало бы, которые если бы весна и по чуть-чуть… и так, невзначай… Словом, все, как одна в тесненьких маечках-топиках и в как бы приспущенных, только на бедрах… Животики голенькие, пупочки… и сорвать бы эти зубами с бедер джинсы! Девчонки, как издевались, парни же пухли от пива и от этих… голеньких животиков слюной давились.
В голове не укладывалось, что еще вчера был дождь и холод, была осень, нет, конечно весна, точнее, зима – ведь снег, ветер, сугробы… и дождь… И лето. Рехнуться можно. Только и разговоров было в эти два дня, что о погоде; писали в газетах, говорили по телевидению, радио, говорили в магазинах, на улице, в автобусах, говорили, говорили, говорили, стращали, пугали, удивлялись и р-радовались. Пусть катаклизмы и катастрофы, пусть цунами и землетрясения, зато зима сдохла! достала всех зима, достал снег. Лето раздело город, и город стонал от жары и счастья. Желто-зеленый, розовый, пусть оранжевый, только не черный, только не серый, только не коричневый. Город звенел в цвете, город слепил глаза… какая тут учеба; с утра, только собравшись перед первой парой, парни… в упор не видели института, только пивные ларьки и магазины. И на пляж, или в парк, или… да хоть во дворы. В эти два дня на лекциях были только преподаватели да редкие умники, все нормальные студенты пили пиво, много – как президент в телевизоре. Тем более что батареи грели по-зимнему, и в аудиториях, впрочем, как и в каждой квартире, стояла нестерпимая духота, само лето заставляло прогуливать и прохлаждаться с пивом, что большинство с удовольствием и делали. Настроение – что надо! Пляж, солнце, девочки в бикини, бледненькие, красненькие, но разве это главное, главное – голенькие. Вода холодная; парни лежали на горячем песке и наслаждались. Гена только сидел смурной и пил много и молча.
– Забудь, Гена, забей! – утешали его.
– Женюсь, – вдруг выдал он. Все разом глянули на него. – На Кристине женюсь, – повторил он. – Сейчас пойду и женюсь.
– Ну, давай, женись, напьемси-и! – подмигивали ему. Он, и, правда, поднялся и, как был в трусах, уверенно, но не совсем твердо зашагал с пляжа. – Штаны надень, жених! – Гена не обиделся, смутился, вернулся, надел штаны, рубашку и, махнув на прощанье, зашагал с пляжа.
– До первого мента, – заметил кто-то со знанием.
Тема была любопытная. Только представили Гену и Кристину под венцом. Грешно, конечно, но образ этот показался забавным. Кто-то даже не без иронии заметил:
–Прикиньте, а как она скажет «да»?
– Кивнет.
– Вообще-то, жутковато, – кто-то серьезно представил себе эту сцену.
– Слушайте, пацаны, – до кого-то дошло. – А спать он с ней как будет? В смысле… вы понимаете.
В каком смысле спать – понимали все. Понимали, но представить боялись.
– Начинаю представлять, что Гена – извращенец, – заметил кто-то, и кто-то согласился: – Видать, да.
И никого уже не интересовало, кивнет она или еще как-нибудь… Гена извращенец – вот что заинтересовало парней.
– Нет, пацаны, ерунда все это, не женится он, – кто-то не верил. Не женится он.
– А если?
– Тогда спать с ней не будет…
– Да с чего вы взяли, что она за него… пойдет? – кто-то с трудом выговорил это неуместное слово, – с чего вы взяли, что мать ее согласится на это извращение?
Вот с этим все дружно согласились. И выпили.
С пляжа шли разморенные и довольные. Возле летнего кафе, у мусорного контейнера, какой-то парень в спецовке, с молотком, доставал из тары для бутылок пустую пивную бутылку и бил по бутылке молотком, горлышко бросал на землю, в кучу осколков возле контейнера. Бросив горлышко, доставал следующую бутылку и бил по ней молотком. На него глянули, бьет и бьет, какое дело. Данил только удивился:
– А зачем он их бьет?
– Хрен его знает, – ответил кто-то. – Так надо, наверное.
– Все-таки любопытно, – Данил развернулся и зашагал к парню. Компания остановилась.
– Извини, а зачем ты их бьешь? Их же сдать можно, – спросил Данил. Парень, побив все бутылки, с пустой тарой в одной руке, с молотком в другой, потянулся, ответил:
– А на хер они нужны.
– А-а, – с пониманием глянул на него Данил.
– Ну и зачем он? – спросил Дима. И ему было это интересно, но самому спрашивать… не прилично как-то.
– Сказал, а на хер они нужны, – ответил Данил.
– А-а, – с пониманием произнес Дима. Ответ парня его устроил. Такова душа русская, – заметил он, впрочем, не уверенно и про себя. Данил только не мог успокоиться.
– Все-таки зачем? – не понимал он.
– Загадочная русская душа, – вслух решился оформить свою мысль Дима, но все же не уверенно, и от того с улыбкой.
– Причем здесь душа, – воскликнул Леха Пантелеев, белобрысый парень с веснушками. – Он же ответил тебе, не нужны они.
– Ну да, конечно, – согласился Данил. – Но зачем? – не выдержал он.
– Они, может, бракованные, – предположил Леха, битая тара, чтобы бомжи по двадцать раз не сдавали.
– Ну, так еще логично, – успокоился Данил. – Но бить-то зачем?
– Чтоб бомжи не сдавали! – ответили ему все разом. – Тебе ж Леха объяснил.
– А чего тогда не в контейнер бросал, а рядом, на землю? – не унимался Данил.
– А на хер ему это надо, – ответил Леха.
На автобусной остановке компания разделилась, часть зашла в парк, часть, где был Данил, Дима и Леха, осталась ждать автобус и – домой.
– Лично мне спать хочется, – ни к кому конкретно не обращаясь, произнес Дима, добавив, устало. – После такого суточного пивного марафона в честь первого жаркого дня. – В ответ усталые кивки.
В автобусе Данил встал у заднего выхода, даже сейчас на нем были черные джинсы, черная джинсовка нараспашку, из-под которой выглядывала черная майка, распущенные волосы его покрывала черная косынка, узлом завязанная на затылке. Леха и еще двое парней прошли в центр салона, Дима опустился на сиденье, где с краю сидела какая-та женщина, и уставился в окно. Непривычно: яркое солнце, сухой асфальт, девушки, сколько же красивых девушек… приятно было смотреть в окно. Краем глаза он глянул на Данила, невольно усмехнулся – верен своему стилю даже в такую жару. Казалось, ему даже не было жарко, он стоял у окна, рядом с ним какие-то два парня о чем-то разговаривали. Дима отвернулся и, думая о Гене, Кристине (вот ведь какая это штука – жизнь) смотрел в окно. Автобус остановился, сидевшая с ним женщина поднялась и вышла, на ее место сел Данил. Лицо его было озадачено.
– Видел тех двоих? – спросил он.
– Да, – Дима кивнул.
– Карманники, – Данил поджал губы, в глазах его звучала обида. – обокрасть меня хотели.
– То есть?! – Дима даже вперед подался – новость была неожиданная.
– Да вот так. Один разводил, спрашивал всякую ерунду, как куда проехать, второй все пытался во внутренний карман джинсовки мне залезть, где у меня мобила.
– Шутишь? – трудно было в это поверить. – Я видел, ты с ними стоял, нормально общался, думал, знакомые твои.
– Знакомые, ага, – съехидничал Данил. – Обалденные знакомые.
– И?
– И всё, вон, вышли на остановке.
– Украли?!
– Нет, но очень старались. А у меня ступор, я никогда в жизни карманников не видел, а еще, чтобы меня… Я просто обалдел. Один мне зубы заговаривает, другой жмется и все норовит руку в карман мне засунуть. Я его руку отпихиваю, он внаглую, упорно лезет. И первый – как заведенный, как доехать, да как доехать, и все старается, чтоб я ему в лицо смотрел.
– Ты чего нам-то не сказал? Я рядом сижу, нас здесь пять человек, вон ребята… – Дима резко обернулся; парни, все также лениво, стояли в центре салона, Леха, казалось, даже дремал, повиснув на поручне. – Мы бы их… Я думал, это твои знакомые, ты с ними нормально разговаривал.
– Нормально, – негромко воскликнул Данил, – я же говорю – ступор. Меня как переклинило, одному объясняю, как проехать, от другого отбиваюсь, всё – ступор.
– Ну, дела.
– Вот тебе и ну, – произнес он с обидой. – Как лоха хотели развести – внаглую. Без всякого стеснения. И не говори мне, что почему не позвал. Ступор и всё. Сам ничего не понимаю.
Дальше ехали молча. Парни, когда подходила их остановка, прощались и выходили. Дима с Данил остались одни.
– Давай к Сингапуру зайдем, чего там с ним? – предложил Данил.
– Ладно, – согласился Дима. Тем более что жили все в одном районе, с разницей, что Диме выходить на остановку раньше перед остановкой, где жил Сингапур, а Данилу – две остановке дальше.
2
– может, дома нет? – спросил Дима.
– Может, и нет, – ответил Данил, в третий раз, нажав кнопку звонка.
– Нет, наверное, – Дима уже собрался уйти, как дверь открылась.
– Привет, проходите, – Сингапур, привычно предоставил им самим закрыть дверь. Захлопнув дверь, парни прошли в зал. Сингапур сидел на диване, видно, он еще не проснулся.
– Чай будете? – спросил он.
– Нет, мы пива напились, – сказав, Данил поставил на стол купленные три бутылки пива.
– Спасибо, – сказал Сингапур.
– Спал, что ли? – сев в кресло, спросил Данил, Дима тем временем открыл бутылки, протянул одну Сингапуру.
– Спасибо. Да, спал, – взяв бутылку, ответил он.
– Прикинь, меня только что чуть в автобусе не обокрали, – поделился Данил.
– Меня вчера чуть не убили, – глянул на него Сингапур.
– Во как! – разом воскликнули парни.
– Что интересно – менты спасли, – сказал Сингапур. – Теперь начинаю о них хорошо думать, – он взял со стола сигареты, закурил. Вид его был невеселый. Хоть и жара, окна и балкон были закрыты.
– Душно у тебя, – Данил поднялся, подошел к балкону, распахнул его. – Жарко, – сказал он, глубоко вздохнув. – В драку влез? – спросил он, вернувшись в кресло.
– Обошлось. Но ситуация идиотская; совсем шпана оборзела. То ли времена такие настали, что каждый уверен, что его сплошь лохи окружают…
– Во! – воскликнул Данил. – Как лоха, внаглую в карман лезли; точно сказал, – оборзели. Беззастенчиво в карман лезли, видят, что я вижу, все равно лезут. Оборзели, – в возмущении он закурил.
– Главное нам ничего не сказал. Нас пятеро было! – не без героизма вставил Дима. – и что за ситуация? – напомнил он уже сдержаннее, заметив смутившееся лицо Данила.
– Обычная ситуация: тоска и безысходность. На ночь глядя на пруд поперся, развеяться захотелось. Побыть среди людей, – произнес он в тяжелой иронии, взглядом уперевшись в стену; так и говорил дальше, глядя в одну точку, говорил негромко, без эмоций, и все с той же тяжелой, давящей иронией. – Город не узнать, и все возбужденные, точно не кислородом воздух насыщен, а гормонами, все как взбесились, точно это последнее лето. На пруд пришел, кафе, столики под открытым небом, музыка, и все пьют… Пьют… Пьют… Походил между столиков, походил, лица все незнакомые, и девушки, много девушек, зимой их почему-то меньше, прячутся, что ли… Купил пива, сел за столик и стал смотреть… Тоже ведь живой, тоже ведь гормоны. Смотрю, высматриваю. Сидит одна, волосы черные, крашеные, подстриженные ровно, сидит прямо, как на картинке, как принцесса Древнего Египта, даже профиль похож. Стройная, худенькая, лет семнадцать, курит, и одна. Конечно же, я подсел. Нисколько я ей не интересен, лицо красивое воротит, всем видом показывает – не интересен я ей. Нет бы, встать и уйти. Я же так не могу, у меня же гормоны. Возьми и брякни, что я, дескать, очень богатый человек, катала, профессиональный картежник.
– Ты, что ли? – усмехнулся Данил.
– Я, я, – покивал Сингапур. – И денег у меня с собой штука баксов, в прэфэранс, – произнес он намеренно в нос, – выиграл. Заинтересовалась. Умею я быть убедительным. Пивом ее угостил – кое-как наскреб на бутылку. Сижу, рассказываю, она слушает, со вниманием слушает. Улыбнулась, сказала, сейчас вернется. Жду, возвращается с тремя парнями – встретила их случайно, старые знакомые; морды абсолютно бандитские, у одного все пальцы перстнями татуированы, лет всем не больше тридцати. Сели, поздоровались вежливо, спрашивают меня, правда ли я катала, я ляпни – конечно, какой вопрос, катала и есть. Их это удовлетворило. Сидят, курят, спрашивают меня: правда ли у меня штука баксов, – наивные как дети, – я говорю – конечно. Они переглянулись, поднялись и ушли. Сижу я с этой девицей и думаю: ну все, попал я по полной программе, а делать нечего, сижу, пью пиво, боюсь, и прикидываю, что дальше. И девица: «Пойдем, – говорит, – с нами в машине посидишь, выпьем там». Думаю, – о- о, девочка, совсем я на дурачка похож. Говорю ей, так наивно: «Зачем?» Она: «Посидим, выпьем». Я совсем наивно: «Здесь музыка, здесь столики, пиво, чего в машине париться». Она за руку берет меня: «Пошли же, говорю тебе, посидим». Надоело мне, говорю ей уже без наива: «Значит так. Ты, милая моя, все неправильно делаешь. Вы же договорились вывезти меня подальше от кафе и от ментов и там избить и ограбить, – уже назидательно говорю. – Но кто же так заманивает? Ты должна была выждать время, усыпить мою бдительность, а ты сразу – пошли, да пошли. Я тебе серьезно говорю, как педагог… несостоявшийся (последнее Сингапур добавил, косо глянув на внимательно слушавших его парней) – так такие дела не делаются. Я ведь сразу заподозрил, что что-то не так, когда вы договаривались и косились на меня – вы как дети. Тем более, ты была ко мне равнодушна, и вдруг я наплел тебе, что мне деньги просто ляжку жгут. Я прекрасно понимаю ваше желание отоварить такого сладенького лоха, как я, отметелить, денежки прикарманить и пропить. Желание понятное. Но ведешь ты себя – сама как лохушка, – я даже разозлиться не успел. – Дилетантка, – говорю ей. – Тебе надо было позаигрывать со мной, потанцевать, можно и поцеловаться – за штуку-то баксов, а когда я созрел бы, предложить мне прогуляться в кусты, и вот там уже замочить меня. или еще вариант: говоришь мне: «Поехали к тебе домой, милый», – сама жмешься ко мне похотливо и ладошкой норовишь в штаны залезть, мы выходим, ловим такси, подъезжают твои отморозки на жигулях, меня в багажник, на реку и замочить там». – Все это я объяснил ей спокойно и даже внушительно, как на уроке. Честно признаюсь – она обалдела, смотрит, и сказать не знает, что. вдруг за руку схватила меня: «Пошли», – тянет, в глазах отчаянье, точно сама не верит в то, что я ей наговорил. Я руку ее убираю деликатно, говорю: «Никуда я с вами, девушка, не пойду. Вы зла мне желаете, вы нехорошая девушка. Давайте все заново: успокоимся, выпьем на брудершафт, поцелуемся, вы позволите залезть вам под юбку, а потом уже можно в кусты – мочить козлов». Сильно я ее разозлил; поднялась, процедила: «Козел, – и добавила, – если не пойдешь сам, мы тебя здесь же замочим». «А это вряд ли, – говорю ей, – вон они, менты, стоят, ждут подходящей компании, чтобы план выполнить. А твой кореш с перстнями, наверняка в бегах, так что удачи вам, мочите от души, а я посмотрю, похихикаю». «Ты отсюда вообще не выйдешь, и считай, что ты покойник», – сказала и к машине пошла, где ее друзья-подельники ждали. Села в машину. Смотрю, из машины парень вышел, который с перстнями татуированными, и ко мне. «Ну чего ты, – говорит, – пошли, посидим в машине, выпьем, у нас водочка есть, поговорим. Марина поговорить с тобой хочет». Сижу, слушаю его, думаю, совсем шпана оборзела, говорю: «Лучше вы к нам». – Марина вернулась и опять: пошли в машину, да пошли. Здесь я уже не выдержал: «Вы че, – говорю, совсем меня за идиота держите. Может вы решили, что я сам себе морду разобью и сам отдам штуку баксов. Все, ребята, свободны. Надоели вы мне». Парень сразу – пальцы гнуть – ты чё, да во чё. Смотрю на него в злобе: «Рыпнешься, я счас заору, стол переверну, кто там кого – уже не важно. Вон менты и уазик, они разбираться не будут, всех погрузят и тебя, черта татуированного – первого». Он обиделся, на базар меня разводить стал. Я за край стола схватился, говорю: еще слово – стол переверну». Он понял, поднялся, ушел. Марина сказала напоследок: «Или ты со мной идешь, или ты покойник». Я ручкой ей сделал, она ушла. Больше не подходили, стояли возле машины, ждали. Страшно. Сижу, боюсь. Пиво допил, надоело мне все это. И менты, кто знает, возьмут и уедут. Тогда все, тогда меня за этим столиком и замочили бы.