000
ОтложитьЧитал
Возле ворот оставались теперь трое: Данил, Дима и Сингапур.
– Проходите, – просил их сторож.
– Пойдем, – Данил неловко глянул на Сингапура.
– Проходите, вас только ждем, – повторил сторож. В глубине церкви уже начиналось богослужение. Храм был полон, но люди стояли свободно, и все в том же, уже тихом, восторженном ожидании.
– Нет, – негромко произнес Сингапур. Он стоял, все также сутулясь, плотно засунув руки в карманы кожаного плаща.
– Как знаешь, – не глядя на него, ответил Данил, и, более не мешкая, вошел в храм. Вошел и Дима.
– Ну, что же вы, – услышал он за спиной голос сторожа.
– Нет, – голос Сингапура.
И ворота закрылись. Закрылись неторопливо, словно надеясь, что передумает и войдет он. Дима оглянулся. Невольно поежился, нет, не от холода. Слишком символично это… слишком: темная одинокая исчезающая во мраке фигура Сингапура, все стоявшего и глядевшего как закрываются ворота храма.
9
Тихо было. Так тихо, что Галя нарочно прислушивалась, точно пытаясь расслышать, что скажет ее сердце; сердце отвечало: тук-тук, тук-тук, пора-пора, пора-пора.
– Пора, – повторила Галя, все еще не решаясь. Она стояла на лестничной площадке возле окна; даже тени не различить, плотная безлунная ночь. За окном дышала тьма: вдох – и деревья клонили ветви, выдох – ветви рассыпались, пугая Галю своим тревожным шелестом. Тьма дышала порывисто, всхлипывая и, точно задыхаясь – Галя слышала это, слышала, что тьма задыхалась. – Пора? – уже спрашивала Галя, вглядываясь и вслушиваясь во тьму.
– Пр-ра-а, – отвечала тьма, резким, порывистым ветром. И, хотя окно было закрыто, и здесь, в безветренной тишине подъезда, Галя чувствовала это сырое дыхание, и сильнее куталась она в больничный халат, поджимая замерзшие пальцы ног, спрятанные лишь ветхой тканью старых больничных тапок. И сапоги и курточка, все осталось в больнице.
С первого дня, с первой минуты, как она оказалась в больнице, все чего она хотела – вернуться обратно, к Федору-Сингапуру. Она просила врачей, просила сквозь слезы, сквозь силу; болезнь так ослабила ее, что и слова, произносимые ею не разобрать; всхлипывающее, вздрагивающее шептание, выходившее из-под непослушных высохших губ. Казалось, и, забывшись во сне, она все просила, просила, просила. Врач, как ни злился, не добился даже имени этой беспокойной и, без сомнения, помешанной девушки. Ей сделали укол, поставили капельницу и оставили в покое…Но на другой день, и на следующий день, все было тоже – невнятное бормотание и только. Были бы силы, несомненно, Галя поднялась и ушла. Но как раз сил и не было. Поднимаясь на постели, она тут же валилась обратно. Только на третий день она смогла подняться с кровати. Неприятное, даже болезненное ощущение между ног. Галя в страхе коснулась пальцами… что-то… какая-то пластиковая трубка тянулась из нее…На полу стояла обычная пластиковая бутылка заполненная мочой. Тут же, в страхе, Галя села на кровать.
– Это катетер, – успокоила ее женщина с соседней кровати. – Не бойся. Это чтобы ты под себя не ходила, – пояснила она все тем же успокаивающим тоном.
– А-а, – понимая, произнесла Галя, впрочем, ничего не понимая: где она, что с ней. Она словно очнулась от забытья. – Больница? – спросила она.
– Больница, – кивнула женщина. Она была милая, эта женщина, очень полная, уже не молодая, общительная, но не навязчивая.
Только Галя очнулась, женщина нажала кнопку вызова. Скоро в палату вошла медсестра.
– Очнулась? – глянула она на Галю. – И хорошо.
– Вот это… – указала пальчиком на катетер.
– Катетер, – ответила медсестра.
– А его…
– Убрать? Ладно, – согласилась медсестра
…Прошло еще два дня.
– Девушка! – в раздражении глядел на Галю врач, мужчина молодой, розовощекий. – Имя ваше как? Я должен записать ваше имя, ваш адрес. В конце концов, долго вы будете молчать?!
Галя как всегда только отвернулась к стене.
– Ну ладно, – вновь ни с чем ушел врач. И милая женщина оставила Галю в покое. Как можно разговаривать с той, которая всякий раз отворачивается к стене?
Все что Галя делала – завтракала, обедала, ужинала, без аппетита – как принимала лекарства, и выходила в уборную; все остальное время лежала или сидела на своей постели, все молча. Впрочем, от лечения не отказывалась, принимая это как должное, как неизбежное, как какую-то епитимию.
– Ну что, в понедельник, будем вас выписывать, странная незнакомка, – сострил врач на утреннем субботнем обходе. – Может, все-таки откроете нам ваше имя?
Галя не ответила.
– И бог с тобой, – уже смирившись, произнес врач и вышел из палаты.
– Сегодня будет праздник великий, – только они остались одни, сказала ей женщина. – Сегодня в полночь будет воскресенье Христово. А завтра Пасха, – с тихим предвкушением промолвила она. – А я тут, – вздохнула. – Ты еще молодая, – произнесла странно. – А я уже устала. – Помолчала. – От чего меня лечат? – вздохнула. – Умру, наверное, скоро. Уж если умереть, то сейчас – на Пасху. Говорят, кто на Пасху умирает, тот в рай попадает. Так уж лучше сейчас… – вновь тяжелый вздох. – Ничего, тебя скоро выпишут, домой придешь, – словно спохватилась она. – Ты еще молодая, это я дура старая, говорю, что ни попадя. Дома-то есть кто? – глянула она на Галю. Галя не ответила, лишь лицо ее изменилось, словно что-то вдруг вспомнила она, что-то важное и безотлагательное. Она даже покраснела от волнения.
– Радуешься выписке? – поняла женщина. – А кто ж не радовался… Я бы тоже радовалась, – и снова тяжелый вздох. Но Галя отвернулась к стене и, казалось, вновь успокоилась, вновь стала равнодушной; вновь лежала на кровати, пальчиком рисуя крест на стене: вверх – в сторону, вверх – в сторону… медленно, словно в забытье, все лежала на кровати и водила пальчиком по стене…
После ужина, не заходя в палату, спустилась к приемному отделению и вышла из больницы.
Так и вышла – в халате и тапочках. Вышла просто, и незамеченная. Охранник о чем-то болтал в приемной с медсестрами. Почему Галя не забрала куртку и сапоги… Как это объяснить? Почему? Единственно… она просто не подумала об этом, просто забыла. Иначе этого не объяснить. Куда она направилась, было ясно, как день… Сингапур стал ее целью. Ее смыслом. Спасти его. Что она вкладывала в это слово? Пожалуй, ей и самой было не объяснить. Ей и не к чему были все объяснения; она сказала так, она решила так. Она придумала так. Здесь нечего было объяснять и тем более понимать. Подобно рыбе, упорно, невзирая на преграды, шла она против течения… шла, чтобы забрать его, спасти. – Спасти, – шептала она, шлепая тапками по холодной сырой земле. – Спасти, – все повторяла она, как заклиная, уже не вникая в само слово, просто повторяя – шаг в шаг: спасти, спасти, спасти. Мысли ее были где-то там на дороге, где они шли уже вместе, шли куда-то… Куда-то далеко, где… Где жизнь… совсем другая… Совсем… Другая… Так она вошла в его двор, в его подъезд, поднялась к его двери.
– Сегодня праздник, – шептала она вспомнив. – Сейчас время пришло, сейчас… – Она вдавила кнопку звонка. Дверь открыли сразу.
На пороге стоял мужик лет тридцати.
– А… – только и вымолвила Галя, заглядывая за мужика и ожидая увидеть его.
– Тебе чего? – оглядев ее халат и тапочки, неласково спросил мужик.
– А Фе-едор, – чуть слышно произнесла Галя.
– Какой еще Федор, ты кто такая? – он все пристальнее глядел на нее.
–С-син… пур, – заикаясь от страха, да и от холода, произнесла она.
– Чего? – как на идиотку смотрел на нее мужик. – Вали отсюда! – он захлопнул дверь.
С минуту стояла она возле двери.
– Кто там? – женский голос за дверью.
–Какая-то идиотка, какого-то Синпура, – раздраженный голос мужика.
Галя постояла еще, но дверь больше не открыли.
Может, она ошиблась? Может, не тот этаж… Не тот подъезд… Может не тот дом? Она стала оглядываться… нет, это был тот подъезд. На стене возле окна было крупно, во всю стену, написано маркером матерное слово; она сразу, еще тогда обратила на него внимание. Это был тот подъезд. Тогда… тогда… – она не понимала, что тогда. Тогда что? А может, это был он? Этот мужик был Федор? Нет… конечно нет…
Она спустилась на площадку ниже, встала возле окна. Тогда… почему… что? Вихрь нелепых образов, как листья пронесся в ее голове: красные, желтые… Рай… голый оборванный сад, райский сад… Черные обглоданные ветром деревья с пустыми колючими ветвями… И листья – кружатся, кружатся, красные, желтые… и это матерное слово, написанное черным маркером вставало перед Галей как стена, о которую бились и лопались как пузыри эти красно-желтые листья.
Это был он. Это был Федор, – прогоняя эти, уже навязчивые, закрутившие ее листья, уверилась Галя. – Я просто не узнала его, – Пошли прочь, – шептала она прогоняя листья, – пошли прочь…Это был он. Это был Федор. – Она вернулась к двери, все отмахиваясь от надоедливых и уже хихикающих листьев, вдавила кнопку.
Дверь открыли.
– Тебе чего надо?! – рявкнул мужик.
– Федор, это я, – произнесла она, улыбнувшись, – я-я, я-я, – хихикали листья.
– Какой я тебе Федор? (Федор-Федор, Федор-Федор, – глумились листья.) Ты чего руками махаешь?! – воскликнул мужик. Галя, не сдержавшись, отмахнулась от листьев.
– Листья, это листья, Федор. Рая нет, – быстро говорила она, – Нет, нет…
– Дура! – дверь захлопнулась.
– Федор! – вскричала она. – Это я! Федор!! Это я!!! – кричала она в тишине подъезда. – Я! Я-я-а!!! Пошли прочь! – кричала листьям.
Дверь распахнулась. Мужик схватил, размахивающую руками Галю за шкирку, спустил ее с лестницы, возле окна прижал к стене.
– Слушай ты, дура! – внушал он, притихшей, лишь трясущейся в страхе Гале. – Я сейчас ментов вызову, наркоманка хренова, обдолбятся… Ты поняла меня, а?!
– Федор, – зашептала она, – почему ты такой, почему ты…
– Я – не Федор, – процедил мужик. – И здесь Федора нет. Ты поняла?!
– А кто ты?
– Конь в пальто, а до кучи, живу в этой квартире; поняла? Ну что, вызывать ментов? – он вгляделся ей в лицо. – Молодец, – не дождавшись ответа, произнес он, отпустил Галю и вернулся в квартиру. Хлопнула дверь. Хлопнула, и листья осыпались, все, и исчезли, как и не было.
Тихо было. Так тихо, что Галя нарочно прислушивалась, точно сквозь стук и дыханье пытаясь расслышать слова – что скажет сердце…
– Пора, – прошептала она, все время боясь, что листья вернутся. – Рая больше нет, – в страхе осознала она. – И что теперь?
Не было ответа. Тихо было. Не было и листьев. Был, все разрастающийся страх, страх… только от одного желания, внезапного, порывистого. Ноги враз ослабели; отшатнувшись, Галя припала к стене. Дышать хотелось, жить хотелось, но не было воздуха, это страшное желание высушило легкие, стянуло, скомкало в плотный сухой комок.
– Кха – кха – кха. – Кхе, – сухо вырывалось из этих, уже полиэтиленовых, легких. – Кха. – выдохнула Галя, вскинувшись и – ДЗБЗИНьь!! – ладонью ударив в стекло. И, уже в захлестнувшем отчаянии, била, сбивая красно-черной ладонью рваный оскал выбитого стекла. Кровь, крик, и плотное затаившееся безмолвие железных дверей, тревожными глазкáми, наблюдавшими эту сумасшедшую девушку, уже не ладонями, а кистями, разрывая вены, лупившую острые зубья разбитого стекла.
10
Уже в храме Дима не выдержал.
– Данил, – зашептал он, – чего там у вас за тайны такие… Если честно, жутковато… Символизм сплошной. Это его желание не входить, – он замолчал, и оттого, что говорить дальше не знал что, да и богослужение началось…
Но ничего этого он не видел, и не мог видеть, перед ним все стоял Сингапур, сутулившийся, исчезающий в сырой тьме города. Дима сам не понимал, что с ним случилось… Молча, он развернулся и протиснулся к запертым воротам.
– Мне очень надо, очень, – в волнении глядел он на сторожа. Неохотно тот приоткрыл ворота и выпустил его. Не медля, он бросился искать Сингапура. Дима почему-то был уверен, что что-то должно случиться. Что было это что-то, он не знал, но это что-то было недоброе что-то, нехорошее что-то. Это он чувствовал и не мог этого допустить. В каком-то порыве выскочил он за ограду церкви. Улица была пуста, лишь редкие машины с ревом проезжали мимо, да по другой стороне шли несколько молодых людей, видно, навеселе. Немедленно Дима представил себе Сингапура, влезшего в какую-нибудь неприятность, и… И всё. И дальше только смерть. Откуда взялся этот страх и эта уверенность? – он не знал, но эта уверенность владела им и вела навстречу этим навеселе парням. Дима прошел мимо них… Нет, это были обычные парни, двое даже в очках и один длинноволосый, эти не станут ни к кому приставать и нарываться, эти сами обойдут любого, этим людям неприятности не в радость. Они прошли мимо, о чем-то живо разговаривая.
Миновав тротуар, Дима вошел в сквер, тянувшийся вдоль дороги. Темно было и безлюдно. И, по правде, страшновато. Остановившись, он оглянулся. Не было людей. Пуст был сквер.
– И чего я сорвался? Ведь служба… и… и, в конце концов, после службы все должны вернуться ко мне, где накрытый стол и… И… – в растерянности бормотал он, стоя в темноте этого заросшего сквера и… Надо было возвращаться.
– Это какое-то помешательство, – все бормотал он, уже скоро шагая к дороге. – Глупость какая-т… – он чуть не споткнулся о… человека. Отскочив в страхе, оглянулся. На земле, прислонившись к дереву, сидел человек. Сидел молча.
– Испугался?
– Ф-фу-у! – выдохнул Дима, даже сложился и руками живот обхватил. Это был голос Сингапура. – Ну, ты, ну и… – он не мог говорить, сердце все колотилось, в горле столбняк. – ты чего на земле-то? – сглотнув, наконец, спросил он, осторожно приблизившись к нему.
– Я на ящике, – ответил Сингапур. Он и, правда, сидел на низком деревянном ящике, которого Дима в темноте не заметил.
Дима опустился рядом на корточки, сердце все колотилось, но все тише; наконец, он совсем успокоился. – Ты как здесь? – спросил он, все пытаясь в темноте вглядеться в его лицо.
– Сижу, вот, и думаю о смерти, – произнес Сингапур спокойно. – Думал убить себя или в драку влезть… впрочем, все едино. – Он какое-то время молчал. – Грязно все это – вся эта смерть. Как представил себе всех этих соседок, соседей, убитых горем родственников… противно стало. Все соберутся, будут делать скорбливые физиономии – конечно, при матери, так ведь положено в таких случаях, – только попался на глаза близкому родственнику усопшего – сразу делай скорбливую физиономию, выражай свое сожаление и свою печаль по усопшему – порядок такой. Хоть ты этого усопшего и сто лет не видел и столько же не видел бы, а хочешь – не хочешь скорбú. отскорбился – и свободен, можешь к подъезду спуститься посидеть на лавочке, обсудить с такими же скорбливцами, что да как. Убили его или сам? – Да кто его знает, – ответят. – Говорят, что сам, а может, и убили, – добавят равнодушно; вспомнят: – А ты сам-то как? Сто лет тебя не видел, я слышал, ты повышение получил, машину, слышал, купил, давай, рассказывай, не стесняйся, а то вон, растолстел, забурел, зазнался. – Да ладно, – смущенно ответит забуревший, – так, живу потихонечку, – и будет рассказывать не без удовольствия, как он потихонечку живет. И забудут, зачем пришли. Ведь никому, всем этим вынужденным скорбливцам, всем эти дальним родственникам и близким знакомым, никому не нужны все эти похороны, прощания, поминки. Все будут избегать этой последней минуты, избегать, но любопытно заглядывать в гроб: как он, изменился, мертвый-то? Или нет, не изменился… И какие-нибудь старые бабки, которые покойника в глаза не видели, как заголосят не к месту: Ой, чего же это делается, какие люди гибнут, какие люди умирают, ой, что же это! – и обязательно заголосят, когда мама будет стоять рядом. Хотя через час рассядутся по своим лавочкам, и помнить не будут – чего голосили? По ком голосили? И главное, сплетни, пересуды – вот что мерзко, – сквозь зубы процедил он. – И обязательно в день похорон у каждого найдутся свои неотложные дела, и всякий про себя будет раздражаться, вот, дескать… не мог дня другого найти, обязательно в этот день, когда у меня… – и так далее. Но это все ничего. Хуже, когда в ком-нибудь, у какого-нибудь дяди Вали, который бог знает какой родственник на какой воде… Хуже всего, когда в этом невесть откуда взявшемся деде Вале возникнет внезапное, и главное, искреннее желание утешить, желание, конечно, двоякое, с одной стороны, самому скорбеть ему не по чем, но раз приехал он, раз он здесь, то обязан же он… И вот он подойдет к маме и с невообразимо скорбливой рожей произнесет: Это ничего, это время сейчас такое. Я вот тоже в прошлом году дядю своего похоронил, двоюродного по отчиму, ничего вот, пережил ведь, вынес ведь, время, оно все же лечит, вы крепитесь, – и еще руку на плечо положит, в знак соболезнования, и отойдет с чувством выполненного долга – утешил, блядь! – уже в какой-то ненависти прошептал он. – Мало того, он еще, этот невесть откуда взявшийся дядя Валя, нажрется на поминках и вдруг решит, что не до конца он высказался, неосновательно утешил, не все он про своего дядю троюродного рассказал, а рассказать надо, надо же убедить женщину, что время лечит, что не стоит так убиваться, что, может, оно все и к лучшему. Вот дядя его помер, и ничего, все же живы, не сошелся же на этом дяде белый свет. Вот, сидят вот люди, пьют, поминают, жизнь-то, она же продолжается, она же это… как его… ну, это… Короче, чего грустить-то! – опомнится, стушуется, еще стопку выпьет, соберет волю в кулак и еще заход сделает, контрольный – про дядю, уже со слезой, уже от души – что дядя его был самых честных правил, и какие люди гибнут… Как там вашего зовут? – Федя? Какой был талантливый Федя, какой был Федя… Мерзость, – процедил он в тихой, все наполняющейся злобе. – И как потом все выдохнут с облегчением… – он смолк. Долго молчал. – Не хочу я так умирать, не хочу быть участником этой обязаловки… Тошно, – совсем тихо вырвалось у него. – Хочу умереть, но не так… Хочу незаметно… просто исчезнуть. Словно и не было. Без этих скорбливых физиономий, без этих утешителей, без этих любопытствующих в страхе заглядываний в гроб… Без этих сплетен… Возможно ли это – умереть незаметно, исчезнуть? Раствориться. Как и не было. Нет этих дядей Валей. Ничего нет. Небытие. – Он вздохнул. – Если бы эта жизнь была как повесть: дошел главный герой до последней главы, его автор взял – и бритвой по горлу – и конец повести; или оставил открытый конец – дескать, пусть читатель дальше сам голову ломает, как быть герою, что ему делать… А ведь это не повесть, и герою ох, как не хочется, чтоб его – бритвой по горлу для завершения полноты образа… Герою жить хочется. И открытый конец этот – читатель захлопнул книгу, дух перевел, и пошел своими делами заниматься. А герою-то что делать? Для него-то конец не закрыт. Не может он захлопнуть свои проблемы и пойти делами какими-то заниматься. Хорошо быть героем повести – хлоп, и нет тебя… и не нужно скорбливых рож и… вообще ничего не нужно. Исчезнуть – вдруг странно повторил он. – Есть сигарета?
Дима протянул ему сигарету. Вместе они закурили.
– Данил, вот, тоже, – он глубоко затянулся, – Приходи, говорит. Церковь – легче станет. Праздник… Не мой это праздник… И вас еще увидел, совсем… – он не договорил. Замолчал. И Дима молчал. – Не хочу жить… – чуть слышно вымолвил Сингапур, – Вот так – не хочу жить. Хочу иначе. Хочу как… Как раньше… – он вновь замолчал, теперь на целую минуту. Покурив, он щелчком отбросил окурок. – Как ты думаешь, будет оно – как раньше?
– Слушай, пошли ко мне, – вдруг сказал Дима, – у меня водка есть. Все равно пока служба.
– А как же?.. – он не договорил, что-то доверчивое показалось в его взгляде.
– А что тут такого, у всех есть телефоны, служба закончится, позвонят, ничего… все нормально, – Дима поднялся.
– Но потом они же придут. Обязательно придут.
– И что? – уже уверенно Дима глянул на него. – Пусть и придут. Не съедят же они тебя.
– А хорошо бы, – Сингапур повеселел.
– Ну, пошли, что ли? – повеселел и Дима. – Христос воскресе.
– Воистину, – как-то замявшись, потупившись, все же произнес он.
– Смелее! – Дима хлопнул его по плечу.
– Что смелее? – не понял он.
– Христос воскресе, – повторил Дима, невольно улыбаясь и заглядывая в его лицо.
– Воистину воскресе, – улыбнулся и он, – все еще потупясь и точно стесняясь.
– Вот и отлично. Поднимайся. – Подбодрил Дима.
– Ладно, пошли. – Федор поднялся. – А там будет, что будет, – махнул он. – Умирать-то не хочется. Жить охота.
***
Они шли молча, шли все по той же, ничем не изменившейся улице, праздник остался в церкви. Перешли дорогу; осталось через перекресток направо, и там уже Димин дом.
– Постой, – остановил его Сингапур.
– Что, – не сразу понял Дима, он, правда, задумался, все как-то обо всем: бывает так, задумаешься, и сразу обо всем. – Не переживай ты, – воскликнул, точно все поняв. – Я тебе так скажу – мы сейчас придем, выпьем с тобой, и все само собой пройдет, тем более, Данил будет. Короче, не заморачивайся, – и такой ясный взгляд у него был в этот момент… Сингапур улыбнулся.
– Хороший ты человек. Пойду я домой. Не хочу я пить. Да и отвык как-то, – усмехнулся, – ладно, – протянул Диме руку. Дима машинально пожал руку, взгляд его перестал быть ясным. – Точно, домой? – спросил неуверенно, и все не отпуская руки. – Федор… ты… – хотелось ведь что-то сказать…
– Хороший ты человек – запомни это, – уже на ходу погрозил ему Сингапур. – Запомни! – крикнул и высоко помахал рукой. И, уже не оборачиваясь, руки плотно в карманах, зашагал так скоро, что Дима и опомниться не успел; так и стоял с минуту, все вглядываясь в темноту – туда, где только что был Сингапур – в уже тревожную темноту улицы.
Федор и сам не заметил, как вошел в подъезд, как поднялся на свой этаж, поднес к замку ключ…
– Ё-мое, – вырвалось в злой досаде, и, в каком-то враз обессилевшем его отчаянии, он уперся ладонью в дверь. С минуту стоял он так, в упор широко раскрытым взглядом утупясь в железную дверь и беззвучно медленно касаясь ее лбом: как так вышло? Он действительно шел домой – к себе домой, в свою квартиру, в свою мастерскую – как раньше, как будто ничего не было. Как будто не было этих двух недель, как будто…
– Ничего не было, – выдохнул он. Выть хотелось. Ведь не рехнулся он, право, не мог он вот так взять и все забыть… Вдруг замер. Казалось, кто-то подвывал ему оттуда, с верхнего этажа. Отстранившись, ухватившись за перила, слабо, но упрямо, он стал подниматься по лестнице.
На темной, освещенной уличным фонарем площадке пятого этажа, у разбитого оскалившегося окна сидела Галя. Она сидела, крепко стиснув руки между ног и что-то бормотала, бормотала, бормотала, все качая головой.
– Галя, – позвал Сингапур. – Галя, – ладонью коснулся ее волос. Глаза ее были раскрыты, но глядели пусто, словно сквозь него.
– Рая нет, рая нет, рая нет, – разобрал Сингапур.
– Что? – невольно спросил он, приблизившись к ней. Совсем по-другому вглядывался он в это, еще недавно неприятное ему лицо.
– Бедная, – он коснулся ее щеки, – бедная, – он видел: она была вся в крови, видел, и почему-то не удивился, даже не испугался. Он опустился рядом. Она прижалась к нему.
– Пойдем, – сказала.
– Некуда идти, – ответил он.
– Да… рая нет, – согласилась она охотно.
– Может, и ничего нет, – странно произнес он, прижав ее к себе, произнес совсем тихо. Как два помешанных сидели они на заляпанном кровью, усыпанном стеклом полу. Он накрыл ее полой плаща, она спряталась на его груди, пальчиками теребя ворс свитера. – Знаешь, есть такой художник, – говорил он. – Винсент Ван Гог. Он все хотел создать свою коммуну, где бы все художники вместе жили, работали… Но так ведь не бывает, чтобы просто жить, просто работать, просто чтобы тебя кормили, одевали, давали краски – только потому, что ты художник… художник за счет кого-то.
Она слушала, он продолжал, с улыбой, с тихой, чуть заметной улыбкой, – мой отчим мне тоже как-то сказал, что вот если бы его кормили, одевали, он бы тоже художником был. Врал, конечно; но все равно… Он, Ван Гог, так и написал своему брату из Парижа: Не могу я оставаться в этом городе, где люди подыхают, чтобы жить. Где художник вынужден подыхать в подвале с газовым ключом, чтобы заработать себе на кусок хлеба – чтобы прожить еще один день… Да-а,– произнес он, – да-а, – повторил. – Некуда идти, некуда. Таким, как мы – все одно подыхать, так или иначе: с газовым ключом, с протянутой рукой – все одно… Некуда идти… некуда.
– И здесь ничего не высидишь, – он поднялся. – Пойдем, – протянул ей руку.
Бессмысленно снизу вверх разглядывала она его. – Пойдем, – повторил он. – Отведу тебя домой… Устал я. Пойдем.
Ответа не было.
– Как знаешь, – сказал, и с какой-то вдруг решимостью, более не медля, вышел из подъезда.
Теперь стало все равно.
– Федор!
Сингапур обернулся.
– Федор! – в проеме окна, скрючившись, уже перекинув одну ногу на улицу… – Я за тобой, Федо… – охнув, Галя вывалилась из окна.
– Господи… – руки невольно обхватили голову, Сингапур упал на колени. – Да что же это такое… почему… – в глухом выдохе простонал он. Вцепившись одной рукой в волосы, другой ударяя себя в лоб, он вернулся к подъезду. На козырьке подъезда, свесив руки, ничком лежала Галя.
– Сволочь ты… сука, дурра… Зачем? дура, сволочь… – рвал он волосы, уже с силой всаживая кулак в лоб. – Ненавижу, – и с этим выдохом он побежал. Прочь от всего этого. Прочь…
– Вон он! вон бежит! – кричали за спиной. – Стой! Стоять!
Куда там! Теперь он не остановится, никогда не остановится, теперь…
Стало все равно.
Развернувшись, он пошел обратно. Теперь стало все равно.
Февраль – ноябрь 2005 год.
