000
ОтложитьЧитал
Глава 6
Марк или Михаил
Их привели в это большое помещение, видимо, переоборудованное из какого-то складского. Тридцать шесть человек построенных в четыре ряда стояли под охраной четырёх солдат с ружьями наизготовку. Но, на самом деле, хватило бы и одного, даже без ружья, просто с каким-нибудь хлыстом в руках. Грязные и голодные люди, ещё какой-то месяц тому назад называвшиеся бойцами непобедимой Рабоче-Крестьянской Красной Армии, стояли перед настоящими победителями, вольными отнять их жизни в любой момент. Когда-то солдаты огромной страны, а сегодня разобщенная кучка людей, отчаянно борющихся за своё выживание. Общим, пожалуй, было только страшное чувство голода. Подкреплённое безысходностью, оно заставляло рыскать глазами по сторонам в поисках хоть крошки съестного, а ноздри жадно втягивать воздух в попытке уловить запах, напоминающий о еде. Страх – об этом чувстве можно было бы говорить бесконечно. Каждый бывший солдат непобедимой Красной армии, так внезапно и без особых военных усилий противоборствующей стороны ставший военнопленным, пребывал в постоянном состоянии страха. Все без исключения боялись любого приближающегося охранника или офицера, особенно, если он шёл в окружении группы солдат, они вполне могли начать очередную селекцию и поставить кого-то на краю расстрельного рва, который ежедневно на протяжении двух недель копали сами пленные под надзором охраны. Самые смелые или идейные до мозга костей, готовые не задумываясь отдать жизнь за Родину, партию и товарища Сталина, уже сделали это, а здесь, на этом открытом поле, огороженном колючкой в несколько рядов и с пулемётчиками по периметру, остались люди, обречённые своими бездарными командирами на попытку выжить. Бежать им было некуда, никто не знал наверняка, как далеко продвинулся фронт за те две с небольшим недели, которые они провели почти лёжа и сидя друг на друге из-за неимоверной тесноты. А даже и сбежав, пленный должен был прежде всего решить в каком направлении бежать. К тому же они совсем не понимали, куда их привезли в своих же родных и знакомых до боли теплушках, в которых ещё недавно они ехали разбить врага и возвратиться домой с победой. К тому же, советский солдат, попавший в плен, автоматически считался изменником Родины, а значит, по закону военного времени мог быть расстрелян без суда и следствия по приказу любого желторотого лейтенанта, возомнившего себя богом войны.
Бежать в леса, уповая на помощь местного населения, тоже было полным безумством. Лес не мог принять всех желающих и обеспечить их, пусть даже и при помощи части населения, всё ещё лояльной прежней советской власти. И лес понемногу выдавливал из себя ненужных ему новых жителей. Он гнал их, пугая ночами шорохом листвы, уханьем филина, похрюкиванием дикого кабанчика. А после бесплодной попытки изловить кабанчика или хотя бы самую малую особь его семейства, когда обессиленные погоней люди падали на землю в попытке отдышаться, он пугал их голодной смертью. И хотя были ещё в изобилии жёлуди, так любимые кабанами, люди отказывались верить, что эти лесные орехи вполне съедобны, а посему прибегали к их помощи в последнюю очередь. И выходы к ручьям и рекам, чтобы утолить жажду, больше напоминали сцены из какого-нибудь рассказа бывалого путешественника, вещающего своим слушателям, как у каждого водопоя поджидали наивных зверушек кровожадные хищники. Так и здесь, на берегу любого водоема бегущая живая мишень могла стать объектом нападения не только врага, одетого в чужую форму, что решил покуситься на их мирную жизнь. Опасаться следовало и своих, т. е. своими они считались по ряду признаков, их объединявших: одному языку, на котором им когда-то отдавались приказы, одной форме одежды, включавшей бесформенного покроя рубаху, называемую гимнастёркой, брюки-галифе да ботинки с обмотками, так странно и нелепо выглядевшие по сравнению с хорошими и удобными кожаными сапогами, в которые были обуты недавние союзники. В тридцать девятом с ними вместе маршировали на параде в Бресте. Никто не мог понять, что же произошло, ведь ещё вчера им рассказывали, что немецкие товарищи – лучшие друзья СССР. И вот нападение, такое подлое, диктор по радио так и объявил: без объявления войны. Ну ладно, они враги и обманщики и ещё, даст бог, ответят за свою подлость, а наши-то что ж проворонили? Неужели разведка не докладывала? Да быть такого не может, ведь любой отошедший с боями от границ и приграничных областей рассказывал и об огромном количестве живой силы и техники противника, сосредотачивавшихся накануне войны у наших границ, и об огромном запасе вооружения и боеприпасов, которые, не успев уничтожить, оставляли врагу. Стало быть, готовились и знали, а иначе зачем это всё гнать в таких количествах к границе? Те, кому довелось присоединиться к боевым частям чуть позже, картины этой сами не наблюдали, а потому рассказанное новыми товарищами, с которыми их свела судьба, вызывало сомнения. Не может того быть, чтобы самое современное оружие, да в таких количествах, не могло остановить врага. Налицо заговор, как в тридцать седьмом, когда Тухачевский хотел сместить Сталина, да поплатился за это. И сейчас как пить дать тоже заговор. Не могли наши командиры так бесславно бежать от врага, теряя технику и живую силу, ведь от тайги до Британских морей Красная армия всех сильней! Теперь небольшие группы солдат, отставшие от своих частей или похоронившие всех боевых товарищей, прятались по лесам, наблюдая, как по всем дорогам непрерывным потоком идут на Восток колонны техники и живой силы противника. Было бы полнейшим безумием пытаться встать на пути у этой армады. В лучшем случае на несколько солдат была одна винтовка и несколько патронов. В любой момент тот, кого ещё вчера можно было назвать своим, с кем вместе ты сидел в окопе, отбиваясь от напирающего врага, или драпал потом с позиций, чтобы спасти свою жизнь, которая уже и так стоила намного меньше обмоток с твоих ног, мог стать твоим главным врагом. Убить могли за любую кроху хлеба, за подозрение, что мог выдать, за намерение сдаться в плен, а потом и за то, что не захотел сдаться со всеми. Причин было множество, и все они были вескими в глазах того, кто мог это сделать.
Время неумолимо делало свою работу. Бродившие по лесам солдаты, истратившие все патроны для охоты на диких зверей, иногда попадавших в их поле зрения, теряли вместе с последними патронами и последнюю надежду на спасение. Иногда встречались одиночки, прибивающиеся к небольшим группам разных подразделений, некоторые рассказывали, что участвовали в боях, пытаясь прорвать кольцо окружения и выйти к своим. Удавалось это немногим, большинство гибло или попадало в плен. И уже начали выходить понемногу из леса с поднятыми руками, сдаваясь на милость победителя, споров предварительно знаки различия, а то и сняв с погибших рядовых их галифе и гимнастёрки, забросив подальше свои офицерские. И документы сжигались на кострах или закапывались до лучших времён. А немецкие колонны даже не сбавляли ход и продолжали двигаться вперёд, почти не обращая внимание на стоящих вдоль дороги чужих солдат с поднятыми руками. Скорее, их рассматривали с любопытством, столь свойственным детям, увидевшим в цирке пещерного человека, не такого как все.
Эти русские были другими. Они выходили из леса, заросшие щетиной, в грязных гимнастёрках или даже шинелях, в ботинках с обмотками. И они смотрели по-другому, исподлобья, с какой-то ненавистью и обречённостью. Иногда кто-то из них мог поплатиться за свой взгляд, если он не нравился победителю, и тогда одним будущим пленным становилось меньше, а одним трупом у дороги больше. Им приходилось стоять так с поднятыми руками довольно долго, они уставали и садились вдоль дороги. В какой-то момент появлялась военная жандармерия, пленных собирали в колонны и в сопровождении конвоя гнали в места сбора, загоняя на огороженные площадки, куда недавно пригнали выгруженных из вагонов солдат и офицеров, попавших в плен вместе с Марком. От вновь прибывших они узнали, что находятся в Гомеле. Это было довольно странным и непонятным. Никто не мог объяснить почему их решили пригнать именно сюда. Но, впрочем, это не имело никакого значения, вряд ли судьба находящихся в других местах могла сильно отличаться от их собственной. Было одно обстоятельство, дающее маленькую надежду – раз их привезли вглубь захваченной территории, значит, для чего-то это сделали, ведь уничтожить их могли ещё на месте пленения. Может быть, их хотели использовать на каких-то работах, но пока из всех каждый день трудились лишь копавшие длинный ров, к краю которого на колени ставили не прошедших немецкую фильтрацию. Офицеры, коммунисты и евреи расстреливались в первую очередь. Потом шли лица с непонятной внешностью, они могли быть выходцами с Кавказа, а могли оказаться евреями, поэтому таких тоже уничтожали, тем более, что в первые дни войны не набиралось много людей, которые могли бы с большой долей достоверности поручиться за кого-то, что он не еврей. Некоторых подозрительных заставляли снимать штаны – обрезанные евреи сразу выделялись на фоне остальных. Мусульмане тоже были обрезанными, но, видимо, этого никто не объяснил проводящим селекцию, и поэтому на всякий случай всех обрезанных тоже расстреливали. И черноглазых, и с горбатым носом, и не выговаривающих букву Р, рыжих и кудрявых – всех, кто хоть отдалённо мог напоминать еврея. Иногда кто-то из приведённых на селекцию начинал истошно вопить, показывая на своего соседа по колонне. Выдав еврея или командира, он старался купить себе лояльность новой власти. Но иногда эта лояльность выходила боком. Наутро находили труп добровольного помощника, внезапно заболевшего ночью и скончавшегося к утру. Но иногда желание услужить приносило свои плоды, немцы подыскивали себе помощников из числа прошедших селекцию. Их кормили лучше остальных, и они важно выхаживали среди вчерашних товарищей с белыми повязками на рукавах и деревянными дубинками, выискивая среди тысяч таких же солдат, какими были и они сами ещё вчера, командиров и комиссаров, евреев и цыган. И гнали их своими дубинками к выходу и строили в специальную колонну. Этим людям проходить селекцию уже не требовалось, путь у них был один – к расстрельному рву. Сил сопротивляться не было, и они покорно принимали свою участь. Они падали в ров или на край, и военнопленные из числа копающих стаскивали и сталкивали их вниз. Потом часть рва засыпалась по мере наполнения, превращаясь в братскую могилу.
Но не только расстрелянными наполнялся ров. Каждое утро к выходу огороженного пространства сносили умерших ночью. Специальные бригады под присмотром немецкого конвоя собирали погибших вдоль дорог и на полях. И приносили иногда уже прилично разложившиеся трупы и тоже сваливали их в один общий ров. И даже местных жителей, естественным образом умерших, хоронили в этих рвах, поскольку некому было заниматься организацией похорон. И уже появились откуда-то вши – вечные спутники обессиленных и немытых человеческих тел. И уже невозможно было не то что спать ночами, а даже спокойно сидеть днём. Стояла вонь, от которой некуда было деться. Человеческие организмы продолжали вырабатывать отходы жизнедеятельности, и их нужно было куда-то девать. Рыли ямы, куда сливали из огромных баков и вёдер нечистоты. И даже обильно посыпали хлоркой возле этих ям, но это не решало проблему.
Бесконечные селекции, из-за них на мгновение становилось чуть просторнее, но ненадолго. Освободившиеся места моментально заполнялись новыми пленными и арестованными местными жителями. Они-то и могли рассказать о положении дел. И по всему выходило, что немец силён и гонит Красную армию, что твою сидорову козу, куда Макар телят не гонял. Такими темпами к зиме, а может и раньше, возьмут Москву, и война, даст бог, закончится. И люди теряли последнюю волю к сопротивлению, и все помыслы были сосредоточены лишь на собственном выживании.
Марк был готов к тому, что его могут выдать в любую минуту, хотя и знал, что внешне не похож на еврея. Евреи удивительным образом растворялись среди тех народов, с кем им приходилось жить рядом. Он был похож на русского, украинца, белоруса, кого угодно, только не еврея. Но в свою очередь русский, украинец и белорус могли по своим, каким-то известным только им одним приметам опознать в нём чужака. Нет, говорил он по-русски чисто и не картавил нисколько. И даже те дефекты речи, которые могли его выдать, давно уже сгладились за годы, проведённые в Ленинграде и на учёбе в Саратове. Но взгляд, взгляд был другим. Какая-то затаённая тоска чувствовалась в нём, совершенно отличная от тысяч других взглядов. И была ещё какая-то непокорность, несвойственная другим, может быть, оттого, что славянская религия этих «других» призывала подчиняться начальству и покоряться своей судьбе, а евреям за своё выживание приходилось во все времена бороться. В общем, знающий человек без труда мог вычислить в нём инородца. Свой офицерский военный билет Марк уничтожил и вовремя переоделся в солдатское обмундирование. Когда немцы составляли списки пленных, он решил, чтобы не было лишних вопросов от бывших сослуживцев, назваться своей собственной фамилией, поскольку фамилия, заканчивающаяся на ин, не должна была вызвать лишних подозрений, изменив лишь имя и отчество. И теперь он значился не Марком Наумовичем, а Михаилом Николаевичем. Среди тех, с кем его привезли сюда в теплушке, были и солдаты из его части, знавшие его как врача. Вряд ли кто-то задумывался о его национальности, когда он оказывал им первую помощь или выдавал таблетки и микстуры, тем более, что прослужить вместе они успели совсем немного. Но тем не менее, когда в один из дней помощник с повязкой на руке указал на него своей дубинкой, он воспринял это как доносительство в связи с его национальностью.
Но всё оказалось совсем по-другому. Он попал в колонну из тридцати шести человек, по четыре в ряд, и вели их в сторону, противоположную от расстрельного рва. Среди идущих рядом с ним он узнал нескольких своих коллег-военврачей, с которыми успел познакомиться за время вынужденного пребывания в этом импровизированном лагере для военнопленных. Было непохоже, что немцы собирались уничтожить всех врачей сразу, сопровождавшие их немецкие помощники ничего не сообщали о цели сбора.
И вот сейчас они стояли в этом большом помещении, ожидая каждый своей очереди к письменному столу, за которым сидела молодая женщина в аккуратной чёрной форме и чёрной же пилотке с белыми вставками по краю внешней складки. По центру пилотки была кокарда с изображением черепа с костями серо-белого цвета. Женщина свободно говорила по-русски, задавала вопросы, отмечала что-то в своих списках и распределяла кого-то налево или направо. Если у неё возникал вопрос по внешности стоящего перед ней, она приказывала спустить штаны и проверяла обрезание. Ослушаться её приказов никто не смел. Она просто давала ясную и чёткую команду, и каждый понимал, что изображать непонимание себе дороже.
Марк стоял в последнем ряду, их осталось только двое. Он как мог оттягивал время и пропустил вперёд мужчину, стоящего рядом с ним. Всех остальных уже куда-то увели, разделив на две колонны. Марк подумал, что малую колонну, возможно, повели на расстрел. Наконец он остался один, и солдат сделал ему знак карабином, веля пройти к столу. Марка бил лёгкий озноб, который он как мог старался спрятать, крепко стиснув зубы и готовясь чётко и кратко отвечать на вопросы. Женщина за столом мельком глянула на подошедшего Марка, продолжая что-то записывать.
– Фамилия, имя, отчество.
– Цалихин Михаил Николаевич.
– Смотреть вниз!
Марк стоял перед ней, опустив глаза. Он чувствовал на себе пронизывающий взгляд, и тщательно скрываемый озноб готов был вырваться и выдать его. Может быть, она именно того и ждёт, что он затрясётся от страха?
– Опустите штаны и задерите гимнастёрку!
Всё, это конец, теперь ему уже ничего не поможет. Теперь он уже не мог справиться с ознобом. Трясущимися руками он расстёгивал пуговицы и стягивал штаны, а следом за ними и исподнее. Он так и стоял, опустив глаза вниз, со спущенными штанами, а женщина рассматривала его так, словно не насмотрелась на десяток мужчин до него, точно так же стоявших здесь до него.
– Наденьте штаны. Вы врач какой специализации?
– Я терапевт.
– Значит, на хирурга учиться передумали?
– Терапия у меня пошла лучше.
Женщина что-то писала в анкетах. Чёрт возьми, откуда она знает про него такие подробности, ведь он никому ничего не рассказывал, тем более про свою учёбу, что он действительно одно время хотел освоить специальность хирурга, но передумал, послушавшись питавшего к нему слабость профессора Черняева. Тот был просто уверен, что колоть и резать – это удел мясников, а ему, Марку, светит хорошая карьера врача терапевта. И Марк внял профессору, он даже одно время хотел, чтобы Черняев оставил его на кафедре по окончании института, и даже собирался вернуться в Саратов после небольшого отпуска в любимый город. Но война спутала все планы, и прямо в Ленинграде он сам явился в военкомат и призвался. Но откуда о нём могла знать эта женщина в немецкой униформе, свободно говорящая по-русски? Внезапно Марк начал догадываться, кто мог быть перед ним. Нет, это было бы слишком невероятно.
– А как ваша сестра, Михаил Николаевич, она тоже терапевт?
– Да.
– Вы хотите сообщить германскому командованию какие-либо сведения о себе, например, вашу национальность. Ну, что же вы молчите? Смелее.
– Русский. Я русский.
– Как здорово вы врёте, Михаил Николаевич. Вам следовало хотя бы исправить обрезание. Поднимите уже глаза.
Марк медленно поднял взгляд. Сомнений не было, перед ним сидела Ольга, та самая Ольга, в которую он был влюблён в первый год своего обучения в Саратовском мединституте. Да, именно ей он рассказывал о том, что хотел бы стать хирургом. Но как она очутилась здесь, ведь её же арестовали и депортировали куда-то далеко. Он долго хранил прощальное письмо от неё, оно и по сей день оставалось среди его вещей, оставленных у квартирной хозяйки на хранение.
«Мой любимый Марик, я не знаю, в чём мы виноваты, но нас не выпускают из нашего посёлка. Нам объявили, что дают два дня на сборы, и мы срочно пакуем чемоданы. Нам придётся оставить дома и скотину. Нас куда-то переселяют, вроде бы из-за симпатий к немецким фашистам, но никто ничего не понимает. Я надеюсь, что всё встанет на свои места после того, как власти разберутся в происходящем, и нас вернут обратно. Я очень хочу вновь быть с тобою вместе. Знай, что я очень тебя люблю и буду ждать нашей встречи. Но если от меня не будет вестей год, или два, или три, найди себе другую, а меня забудь. Я лишь хочу, чтобы ты был счастлив».
Он нашёл это письмо в своём почтовом ящике через месяц после её исчезновения, оно было сильно помятым и довольно грязным. Видимо, его выбросили из идущего поезда, и кто-то подобрал и отправил, а может быть, уговорили охрану. Он ездил тогда в Ольгин посёлок, разыскивая её, но его остановил патруль; долго и придирчиво проверял документы и выпытывал, что он здесь делает. В конце концов его отпустили, посоветовав забыть сюда дорогу. Посёлок пустой, все жители уехали. Больше ни на один вопрос он ответа не получил. Прошло около полутора лет прежде чем он оправился от боли расставания и убедился, что нет надежды на встречу с ней. Образ Ольги постепенно таял и окончательно растворился, когда он уступил Ларисиной настойчивости. Если уж быть совсем честным, то Лариса проявила завидное терпение и понимание. И Марк решил, что преданней друга не найти. Тогда он уже почти перестал вспоминать об Ольге. Но что же с ней произошло, и как она попала сюда? Ведь не депортировали же её в Германию?
– Узнаёте меня, Михаил Николаевич?
– Да.
– И я вас сразу узнала, но на всякий случай решила убедиться, что это мой Михаил Николаевич. Ну что же вы молчите, расскажите о себе.
– Мне нечего рассказывать. Я не знаю, что произошло, почему я пленный и стою здесь, а ты меня допрашиваешь.
– Пленный должен вежливо разговаривать с офицерами Вермахта. Вам следует называть меня Ольгой Антоновной или фрау лёйтнант, по-вашему – это лейтенант. В следующий раз вы будете наказаны. У нас уделяют большое внимание дисциплине.
– Извините, фрау лёйтнант.
– Итак, вы закончили институт с красным дипломом?
– Нет, но оценки все хорошие.
– Надеюсь, знания тоже?
– Я собирался вернуться в институт с отпуска, работать на кафедре и начать писать диссертацию.
– Здорово. Вас ожидала хорошая карьера. Как вы попали на фронт?
– Я был в отпуске, в Ленинграде, я там жил и учился несколько лет до поступления в Саратовский институт, я рассказывал вам.
– Да, я помню.
– Объявили о начале войны, я военнообязанный, поэтому должен был явиться в ближайший военкомат, оттуда меня и мобилизовали.
– Вам приходилось стрелять в немецких солдат.
– Только в одном бою, и я не уверен, что в кого-то попал. Я занимался ранеными.
– Помнится, вы неплохо стреляли в тире во время наших прогулок. Ладно, Цалихин, у меня нет времени с тобой болтать, мне сегодня ещё сотню таких как ты нужно опросить. Я сохраню тебе жизнь в память о наших прошлых отношениях. Но запомни, если ты шепнёшь кому-то хоть слово о том, что ты меня знаешь, я лично вычеркну тебя из списка живых. Тебе повезло, нам нужны врачи, со дня на день может вспыхнуть эпидемия какой-нибудь заразной дряни, будешь работать по её предотвращению. Остальных я отправлю в другие лагеря, чтобы ты был при мне, иначе не выживешь. Будешь осматривать пленных и других арестованных и решать, кого сразу пустить в расход, а кто ещё может поработать. О романтических отношениях наших забудь. Сегодня ты мне неинтересен. Комендант лагеря страдает почечной недостаточностью, если сможешь ему помочь, то у тебя появится дополнительный шанс пережить зиму. Это всё, что я могу сделать. Если не подходит, то сразу скажи, и тебя проводят сам знаешь куда.
Ольга пристально смотрела ему в глаза. Она могла не спрашивать, ответ был ясен заранее. Оставалось только поблагодарить небо за внезапно появившийся шанс.
– Сейчас тебя отведут в барак где живут hilfswilliger, т. е. наши помощники из числа пленных. Помоешься, переоденешься и поешь. С завтрашнего утра приступишь к своим обязанностям в качестве врача. Вот с этой запиской тебя отведут к бараку. Всё, свободен.
– Благодарю вас, Ольга Антоновна.
– Идите и оправдайте доверие. Если вы попытаетесь бежать или вредить нам, то сильно меня подведёте, – Ольга опять перешла на «вы».
Оставшийся охранник отвёл его к небольшому бараку, где вручил записку ответственному офицеру. Тот изучил её и внимательно посмотрел на Марка.
– Врач? – на чистом русском спросил он.
– Да.
– Где учились?
– Саратовский мединститут.
– Хорошо, устраивайтесь.
Офицер подозвал одного из носящих белую повязку на рукаве и велел ему разместить Марка.
– Яволь, герр гауптман! Ну, чего встал, топай за мной. Как зовут?
– Михаил.
– Так, Михаил, сейчас ещё с тремя такими же пойдёшь мыться и вываривать своё барахло. Переодеть тебя не во что, постираешься, пока завернёшься в одеяло, к утру подсохнет, потом в нём и пойдёшь. Пока не отмоешься, место я тебе дать не могу. Обед получишь со всеми. Мыло тебе дам, что останется – вернёшь. Ещё дам станок побриться, ты же врач? А врач должен чисто выглядеть. Комендант грязных не любит, запросто может в ров отправить. Меня Серёгой кличут, если есть вопросы, обращайся.
Сзади барака Марк увидел небольшую, огороженную комнатку, куда его завели вместе ещё с тремя пленными. Одежду свою они повесили на вбитые гвозди. Марк впервые за последний месяц снял сапоги не только для того, чтобы перемотать портянки. Запах от портянок и грязных солдатских ног оставлял желать лучшего. У всех четверых были сильно натёртые ноги, которые после мытья хорошо бы смазать мазью Вишневского, дать им отдохнуть несколько дней, походив в больничных тапочках. Но об этом можно было только мечтать.
Через несколько минут Серёга принёс им два ведра почти горячей воды и две кружки, указал на кран с холодной, находящийся снаружи барака, и удалился. Бережно расходуя воду и мыло, пленные начали мыться. Было прохладно, осень уже приступила к своим обязанностям и явно ставила об этом в известность голых людей, покрывшихся гусиной кожей от её неласковых прикосновений. Тем не менее, никто не отказался продолжить мытьё и холодной водой из-под крана, так надоел этот лагерный запах, казалось, въевшийся навсегда в одежду и кожу. Потом они ещё час толклись у большого чана, вываривая свои гимнастёрки и исподнее, которое за неимением сменки отжали и сразу надели на себя.
Пока они толклись у крана голышом, с папкой в руке проследовала фрау Ольга, мельком глянув на голых мужчин. Марк старался мыться и следить за бельём таким образом, чтобы не обращать внимание соседей на своё обрезание. Позже он подумал, что не могло такого быть, чтобы никто ничего не заметил. Но и тогда и после никто ничего не говорил. Обувь обработали уксусом, и она какое-то время пахла кислым. С охапкой мокрых вещей в руках они шли босиком по бараку получать спальные места. Им даже не верилось, что после стольких дней ночёвки вповалку под открытым небом, иногда даже под первыми лёгкими дождями (а у Марка ещё и после переезда в теплушке с места сдачи в плен) наконец-то можно будет прилечь на настоящую кровать с пружинами и тощим матрасом, плохоньким одеялом и даже подушкой. Это было невиданной роскошью. В комнате было даже пару тумбочек, в которые класть пока было абсолютно нечего. Развесили мокрую одежду на спинках кровати и стали понемногу знакомиться. Все оказались медработниками из разных частей. Марк был единственным врачом, но пока он не имел понятия, хорошо это или плохо. Самые повышенные требования, разумеется, будут предъявлены врачу, и спросят с него тоже больше, чем с остальных. Но в случае, если он докажет на деле свою квалификацию, то, возможно, и какие-нибудь маленькие привилегии у него тоже могут появиться, но думать об этом было несколько преждевременно. Возможно, спокойнее быть простым фельдшером и выполнять распоряжения врача, не беря на себя никакую ответственность. Но Марка никто не спросил, кем бы он хотел быть в данной ситуации. Судьба просто дала ему шанс. За свою квалификацию Марк был абсолютно спокоен, он мог бы подтвердить её перед любой комиссией. Если только никто не докопается до его еврейства, у него появлялся реальный шанс если не выжить, то хотя бы ещё немного пожить.
Зашёл Серёга, держа в руках ведро с кашей. Ещё один человек, вошедший с ним, держал миски с ложками и нарезанный хлеб. Все получили по миске каши и куску хлеба, а также наказ присматривать за своими мисками и ложками. Каша была проглочена моментально, несмотря на то, что оказалась слегка подгорелой и недосоленной. Но на это уже никто не смотрел, все настолько соскучились по еде, что могли бы съесть любое блюдо, от которого перед войной воротили носы. Ощущение хорошей сытости отсутствовало, для этого требовалось проглотить ещё пару таких обедов, но хотя бы отступила сосущая тяжесть в желудке.
Один из фельдшеров, высокий Арсений Голошеев, прошлёпал в коридор босыми ногами. Отправился добывать курево. На удивление он вернулся довольно быстро с прокуренной до середины папиросой. Каждый успел сделать по несколько затяжек, прежде чем папироса прекратила своё существование. Соседи по комнате с удовлетворением восприняли новость о том, что Марк не курит. Им досталось по паре лишних затяжек. Жизнь начала налаживаться, сегодня явно был их день. И хотя они постоянно слышали одиночные хлёсткие выстрелы, именно им судьба сделала персональный подарок. И даже приди за ними посыльный с приглашением к расстрельному рву, и тогда они пошли бы спокойно, можно даже сказать, умиротворённо, понимая, что выбрали всё, что можно из нехитрого ассортимента обречённых смертников. Но сегодня пули летели не в них, свистели не над их головами. А смерть, к смерти на войне привыкают быстро, а они четверо, будучи медиками, вообще относились к ней просто и философски. Ну, чего суетиться, коли сама жизнь так устроена, будь хоть семи пядей во лбу, а сбежать от старухи с косой всё одно не получится, так и не стоит каблуки сбивать.
Они сидели рядом и вели неспешные беседы, словно не было войны, этого пересыльного Дулага, и будущее их было светлым и беззаботным.
Они пересказывали каждый свою историю. Рассказы были весьма похожи, различали их лишь названия воинских частей, подразделений да географическая местность. Везде противник нанёс мощные авиаудары, прорвал линию обороны танками в сопровождении пехоты, разбил и рассеял линию обороны. А наши хвалёные красные командиры не имели что противопоставить хорошо организованному наступлению. А потом все бежали, отстреливаясь, пока были патроны, а куда бежали, и сами толком не знали. Думали, ещё чуть-чуть, и попадут к своим. Но пройдя чуть-чуть, а потом ещё чуть-чуть, а потом и вовсе не чуть-чуть, никак не могли догнать линию фронта. Противник проходил по несколько десятков километров в день, лишая окружённых красноармейцев последних шансов прорваться. И в конце концов бойцы непобедимой Красной армии, брошенные командирами без боеприпасов, продовольствия и хоть какого-нибудь плана действий, обнаружили себя стоящими перед врагом с поднятыми руками. Было страшно и унизительно. Это не они должны были так стоять с поднятыми руками, а те, что с самоуверенными рожами сгоняли их в колонны, частенько подгоняя пинками и ругательствами на чужом языке. Это красноармейцы должны были победным шагом пройти по разным там Берлинам, Парижам и Будапештам, освобождая своих пролетарских братьев от буржуазного угнетения и высоко неся знамя Всемирной революции. Да, что-то недосмотрел вождь наш любимый, перехитрил его Гитлер, переиграл и если не мат, то уж шах объявил по полной.
И вставал другой вопрос, что им-то, попавшим в плен, делать? Ещё несколько дней тому назад комендант Дулага объявил через переводчика, что советское руководство отреклось от своих пленённых бойцов, и они все поголовно записаны в изменники Родины. И нет им пути назад, а если хотят выжить, то должны помогать строить новый германский порядок и всячески сотрудничать с новой властью. Предателями они себя не считали, и врачебную миссию, для которой их отобрали и спасли от расстрельного рва, тоже предательской считать было никак нельзя. А значит, завтра они начнут служить новой власти, а там будь что будет. В конце концов, они медики, их прямой долг помогать больным и раненым, что они и собираются делать.