Басни

Ворона и Лисица

 
     Уж сколько раз твердили миру,
Что лесть гнусна, вредна; но только всё не впрок,
И в сердце льстец^[1] всегда отыщет уголок.
 
 
Вороне где-то бог послал кусочек сыру;
     На ель Ворона взгромоздясь,
Позавтракать было совсем уж собралась,
     Да позадумалась, а сыр во рту держала.
     На ту беду Лиса близёхонько бежала;
     Вдруг сырный дух Лису остановил:
Лисица видит сыр, – Лисицу сыр пленил.
Плутовка к дереву на цыпочках подходит;
Вертит хвостом, с Вороны глаз не сводит,
     И говорит так сладко, чуть дыша:
          «Голубушка, как хороша!
          Ну что за шейка, что за глазки!
          Рассказывать, так, право, сказки!
     Какие пёрушки! какой носок!
И верно ангельский быть должен голосок!
Спой, светик, не стыдись! Что ежели, сестрица,
При красоте такой, и петь ты мастерица,
     Ведь ты б у нас была царь-птица!»
Вещуньина^[2] с похвал вскружилась голова,
     От радости в зобу^[3] дыханье спёрло, —
И на приветливы Лисицыны слова
Ворона каркнула во всё воронье горло:
Сыр выпал – с ним была плутовка такова.
 

Дуб и Трость

 
С Тростинкой Дуб однажды в речь вошёл.
«Поистине, роптать ты в праве на природу»,
Сказал он: «воробей, и тот тебе тяжёл.
Чуть лёгкий ветерок подёрнет рябью воду,
     Ты зашатаешься, начнёшь слабеть
     И так нагнёшься сиротливо,
     Что жалко на тебя смотреть.
Меж тем как, наравне с Кавказом, горделиво,
Не только солнца я препятствую лучам,
Но, посмеваяся и вихрям, и грозам,
          Стою и твёрд, и прям,
Как будто б ограждён ненарушимым миром.
Тебе всё бурей – мне всё кажется зефиром^[4].
     Хотя б уж ты в окружности росла,
Густою тению ветвей моих покрытой,
От непогод бы я быть мог тебе защитой;
          Но вам в удел природа отвела
Брега бурливого Эолова владенья:
Конечно, нет совсем у ней о вас раденья^[5]». —
          «Ты очень жалостлив»,
                     сказала Трость в ответ,
«Однако не крушись^[6]: мне столько худа нет.
     Не за себя я вихрей опасаюсь;
          Хоть я и гнусь, но не ломаюсь:
     Так бури мало мне вредят;
Едва ль не более тебе они грозят!
То правда, что ещё доселе их свирепость
          Твою не одолела крепость,
И от ударов их ты не склонял лица;
          Но – подождём конца!»
     Едва лишь это Трость сказала,
     Вдруг мчится с северных сторон
И с градом, и с дождём шумящий аквилон^[7].
Дуб держится, – к земле Тростиночка припала.
     Бушует ветр, удвоил силы он,
          Взревел и вырвал с корнем вон
Того, кто небесам главой своей касался
И в области теней пятою упирался.
 

Ларчик

 
      Случается нередко нам
      И труд и мудрость видеть там,
      Где стоит только догадаться,
           За дело просто взяться.
 
 
К кому-то принесли от мастера Ларец.
Отделкой, чистотой Ларец в глаза кидался;
Ну, всякий Ларчиком прекрасным любовался.
Вот входит в комнату Механики мудрец.
Взглянув на Ларчик, он сказал: «Ларец с секретом,
          Так; он и без замка;
А я берусь открыть; да, да, уверен в этом;
     Не смейтесь так исподтишка!
Я отыщу секрет и Ларчик вам открою:
В Механике и я чего-нибудь да стою».
     Вот за Ларец принялся он:
     Вертит его со всех сторон
          И голову свою ломает;
То гвоздик, то другой, то скобку пожимает.
     Тут, глядя на него, иной
          Качает головой;
Те шепчутся, а те смеются меж собой.
     В ушах лишь только отдаётся:
«Не тут, не так, не там!» Механик пуще рвётся.
     Потел, потел; но, наконец, устал,
          От Ларчика отстал
И, как открыть его, никак не догадался:
     А Ларчик просто открывался.
 

Лягушка и Вол

 
Лягушка, на лугу увидевши Вола,
Затеяла сама в дородстве с ним сравняться:
          Она завистлива была.
И ну топорщиться, пыхтеть и надуваться.
«Смотри-ка, квакушка, что, буду ль я с него?»
Подруге говорит. «Нет, кумушка, далёко!» –
«Гляди же, как теперь раздуюсь я широко.
               Ну, каково?
Пополнилась ли я?» – «Почти что ничего». —
«Ну, как теперь?» – «Всё то ж». Пыхтела да пыхтела
И кончила моя затейница на том,
          Что, не сравнявшись с Волом,
     С натуги лопнула и – околела.
 
 
     Пример такой на свете не один:
И диво ли, когда жить хочет мещанин,
          Как именитый гражданин,
А сошка мелкая^[8], как знатный дворянин.
 

Волк и Ягнёнок

 
У сильного всегда бессильный виноват:
Тому в Истории мы тьму примеров слышим,
     Но мы Истории не пишем;
А вот о том как в Баснях говорят.
 
 
Ягнёнок в жаркий день зашёл к ручью напиться;
     И надобно ж беде случиться,
Что около тех мест голодный рыскал Волк.
Ягнёнка видит он, на до́бычу стремится;
Но, делу дать хотя законный вид и толк,
Кричит: «Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом^[9]
     Здесь чистое мутить питьё
               Моё
          С песком и с илом?
          За дерзость такову
     Я голову с тебя сорву». —
«Когда светлейший Волк позволит,
Осмелюсь я донесть: что ниже по ручью
От Светлости его шагов я на сто пью;
     И гневаться напрасно он изволит:
Питья мутить ему никак я не могу». —
     «Поэтому я лгу!
Негодный! слыхана ль такая дерзость в свете!
Да помнится, что ты ещё в запрошлом лете
     Мне здесь же как-то нагрубил:
     Я этого, приятель, не забыл!» –
     «Помилуй, мне ещё и отроду нет году»,
Ягнёнок говорит. «Так это был твой брат». —
«Нет братьев у меня». – «Так это кум^[10] иль сват^[11]
И, словом, кто-нибудь из вашего же роду.
Вы сами, ваши псы и ваши пастухи,
          Вы все мне зла хотите,
И если можете, то мне всегда вредите:
Но я с тобой за их разведаюсь грехи». —
«Ах, я чем виноват?» – «Молчи! устал я слушать
Досуг мне разбирать вины твои, щенок!
Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать».
Сказал и в тёмный лес Ягнёнка поволок.
 

Обезьяны

 
Когда перенимать с умом, тогда не чудо
     И пользу от того сыскать;
     А без ума перенимать,
     И боже сохрани, как худо!
Я приведу пример тому из дальних стран.
          Кто Обезьян видал, те знают,
     Как жадно всё они перенимают.
     Так в Африке, где много Обезьян,
          Их стая целая сидела
По сучьям, по ветвям на дереве густом
     И на ловца украдкою глядела,
Как по траве в сетях катался он кругом.
Подруга каждая тут тихо толк подругу,
          И шепчут все друг другу:
     «Смотрите-ка на удальца;
Затеям у него так, право, нет конца:
          То кувыркнётся,
          То развернётся,
          То весь в комок
          Он так сберётся,
     Что не видать ни рук, ни ног.
     Уж мы ль на всё не мастерицы,
А этого у нас искусства не видать!
          Красавицы-сестрицы!
     Не худо бы нам это перепить.
Он, кажется, себя довольно позабавил;
     Авось уйдёт, тогда мы тотчас…» Глядь,
Он подлинно ушёл и сети им оставил.
«Что ж», говорят они: «и время нам терять?
          Пойдём-ка попытаться!»
     Красавицы сошли. Для дорогих гостей
     Разостлано внизу премножество сетей
Ну в них они кувыркаться, кататься,
          И кутаться, и завиваться;
     Кричат, визжат – веселье хоть куда!
          Да вот беда,
Когда пришло из сети выдираться!
          Хозяин между тем стерёг
И, видя, что пора, идёт к гостям с мешками,
          Они, чтоб наутёк,
     Да уж никто распутаться не мог:
          И всех их побрали руками.
 

Синица

 
     Синица на море пустилась;
          Она хвалилась,
     Что хочет море сжечь.
Расславилась тотчас о том по свету речь.
Страх обнял жителей Нептуновой столицы^[12];
          Летят стадами птицы;
А звери из лесов сбегаются смотреть,
Как будет Океан, и жарко ли гореть.
И даже, говорят, на слух молвы крылатой,
     Охотники таскаться по пирам
Из первых с ложками явились к берегам,
     Чтоб похлебать ухи такой богатой,
Какой-де откупщик^[13] и самый тароватый^[14]
     Не давывал секретарям.
Толпятся: чуду всяк заранее дивится,
Молчит и, на море глаза уставя, ждёт;
     Лишь изредка иной шепнёт:
«Вот закипит, вот тотчас загорится!»
     Не тут-то: море не горит.
     Кипит ли хоть? – и не кипит.
И чем же кончились затеи величавы?
Синица со стыдом в-свояси уплыла;
     Наделала Синица славы,
          А море не зажгла.
     Примолвить к речи здесь годится,
Но ничьего не трогая лица:
     Что делом, не сведя конца,
     Не надобно хвалиться.
 

Мартышка и Очки

 
Мартышка к старости слаба глазами стала;
          А у людей она слыхала,
     Что это зло ещё не так большой руки:
          Лишь стоит завести Очки.
Очков с полдюжины себе она достала;
          Вертит Очками так и сяк:
То к темю их прижмёт, то их на хвост
                                нанижет,
     То их понюхает, то их полижет;
          Очки не действуют никак.
«Тьфу пропасть!» говорит она: «и тот дурак,
          Кто слушает людских всех врак:
          Всё про Очки лишь мне налгали;
          А проку на́ волос нет в них».
     Мартышка тут с досады и с печали
          О камень так хватила их,
          Что только брызги засверкали.
 
 
     К несчастью, то ж бывает у людей:
Как ни полезна вещь, – цены не зная ей,
Невежда про неё свой толк всё к худу клонит;
     А ежели невежда познатней,
          Так он её ещё и гонит.
 

Орёл и куры

 
Желая светлым днём вполне налюбоваться,
          Орёл поднебесью летал
               И там гулял,
          Где молнии родятся.
Спустившись, наконец, из облачных вышин,
Царь-птица отдыхать садится на овин^[15].
Хоть это для Орла насесток незавидный,
     Но у Царей свои причуды есть:
Быть может, он хотел овину сделать честь,
     Иль не было вблизи, ему по чину сесть,
     Ни дуба, ни скалы гранитной;
Не знаю, что за мысль, но только что Орёл
          Не много посидел
И тут же на другой овин перелетел.
     Увидя то, хохлатая наседка
     Толкует так с своей кумой:
     «За что́ Орлы в чести такой?
Неужли за полёт, голубушка соседка?
          Ну, право, если захочу,
     С овина на овин и я перелечу.
     Не будем же вперёд такие дуры,
     Чтоб почитать Орлов знатнее нас.
Не больше нашего у них ни ног, ни глаз;
     Да ты же видела сейчас,
Что по́ низу они летают так, как куры».
Орёл ответствует, наскуча вздором тем:
     «Ты права, только не совсем.
Орлам случается и ниже кур спускаться;
Но курам никогда до облак не подняться!»
 
 
     Когда таланты судишь ты, —
Считать их слабости трудов не трать напрасно;
Но, чувствуя, что́ в них и сильно, и прекрасно,
Умей различны их постигнуть высоты.
 

Бочка

 
     Приятель своего приятеля просил,
Чтоб Бочкою его дни на три он ссудил.
          Услуга в дружбе – вещь святая!
Вот, если б дело шло о деньгах, речь иная:
Тут дружба в сторону, и можно б отказать;
          А Бочки для чего не дать?
     Как возвратилася она, тогда опять
          Возить в ней стали воду.
И всё бы хорошо, да худо только в том:
Та Бочка для вина брана откупщиком,
И настоялась так в два дни она вином,
     Что винный дух пошёл от ней во всём:
Квас, пиво ли сварят, ну даже и в съестном.
          Хозяин бился с ней близ году:
     То выпарит, то ей проветриться даёт;
          Но чем ту Бочку ни нальёт,
     А винный дух всё вон нейдёт,
И с Бочкой, наконец, он принуждён расстаться.
Старайтесь не забыть, отцы, вы басни сей:
     Ученьем вредным с юных дней
     Нам сто́ит раз лишь напитаться,
А там во всех твоих поступках и делах,
     Каков ни будь ты на словах,
     А всё им будешь отзываться.
 

Волк на псарне

 
Волк, ночью, думая залезть в овчарню,
          Попал на псарню.
     Поднялся вдруг весь псарный двор.
Почуя серого так близко забияку,
     Псы залились в хлевах и рвутся вон на драку;
     Псари кричат: «Ахти, ребята, вор!»
          И вмиг ворота на запор;
          В минуту псарня стала адом.
               Бегут: иной с дубьём,
                    Иной с ружьём.
«Огня!» – кричат: «огня!» Пришли с огнём.
Мой Волк сидит, прижавшись в угол задом.
     Зубами щёлкая и ощетиня шерсть,
Глазами, кажется, хотел бы всех он съесть;
     Но, видя то, что тут не перед стадом,
          И что приходит, наконец,
          Ему рассчесться за овец, —
               Пустился мой хитрец
                    В переговоры,
И начал так: «Друзья! К чему весь этот шум?
     Я, ваш старинный сват и кум,
Пришёл мириться к вам, совсем не ради ссоры;
Забудем прошлое, уставим общий лад!
А я, не только впредь не трону здешних стад,
Но сам за них с другими грызться рад,
          И волчьей клятвой утверждаю,
     Что я…» – «Послушай-ка, сосед»,
          Тут ловчий перервал в ответ:
           «Ты сер, а я, приятель, сед,
     И волчью вашу я давно натуру знаю;
          А потому обычай мой:
          С волками иначе не делать мировой^[16],
     Как снявши шкуру с них долой».
И тут же выпустил на Волка гончих стаю.
 

Ручей

 
Пастух у ручейка пел жалобно, в тоске,
Свою беду и свой урон невозвратимый:
          Ягнёнок у него любимый
          Недавно утонул в реке.
Услыша пастуха, Ручей журчит сердито:
     «Река несытая! что, если б дно твоё
               Так было, как моё
          Для всех и ясно, и открыто,
И всякий видел бы на тенистом сем дне
Все жертвы, кои ты столь алчно поглотила?
Я чай бы, со стыда ты землю сквозь прорыла
     И в тёмных пропастях себя сокрыла.
          Мне кажется, когда бы мне
     Дала судьба обильные столь воды,
          Я, украшеньем став природы,
          Не сделал курице бы зла:
     Как осторожно бы вода моя текла
     И мимо хижинки и каждого кусточка!
     Благословляли бы меня лишь берега,
     И я бы освежал долины и луга,
          Но с них бы не унёс листочка.
Ну, словом, делая путём моим добро,
Не приключа нигде ни бед, ни горя,
          Вода моя до самого бы моря
     Так докатилася чиста, как серебро».
Так говорил Ручей, так думал в самом деле.
          И что ж? Не минуло недели,
     Как туча ливная над ближнею горой
                Расселась:
Богатством вод Ручей сравнялся вдруг с рекой;
     Но, ах! куда в Ручье смиренность делась?
     Ручей из берегов бьёт мутною водой,
Кипит, ревёт, крутит нечисту пену в клубы,
          Столетние валяет дубы,
     Лишь трески слышны вдалеке;
     И самый тот пастух, за коего реке –
Пенял недавно он каким кудрявым складом,
     Погиб со всем своим в нём стадом,
          А хижины его пропали и следы.
 
 
Как много ручейков текут так смирно, гладко,
          И так журчат для сердца сладко,
Лишь только оттого, что мало в них воды!
 

Прохожие и Собаки

 
     Шли два приятеля вечернею порой
И дельный разговор вели между собой,
     Как вдруг из подворотни
     Дворняжка тявкнула на них;
За ней другая, там ещё две-три, и вмиг
Со всех дворов Собак сбежалося с полсотни.
     Один было уже Прохожий камень взял:
«И, полно, братец!» тут другой ему сказал:
     «Собак ты не уймёшь от лаю,
     Лишь пуще всю раздразнишь стаю;
Пойдём вперёд: я их натуру лучше знаю».
И подлинно, прошли шагов десятков пять,
     Собаки начали помалу затихать,
И стало, наконец, совсем их не слыхать.
 
 
     Завистники, на что ни взглянут,
          Подымут вечно лай;
А ты себе своей дорогою ступай:
          Полают, да отстанут.
 

Стрекоза и Муравей

 
Попрыгунья Стрекоза
Лето красное пропела;
Оглянуться не успела,
Как зима катит в глаза.
Помертвело чисто поле;
Нет уж дней тех светлых боле,
Как под каждым ей листком
Был готов и стол, и дом.
Всё прошло: с зимой холодной
Нужда, голод настаёт;
Стрекоза уж не поёт:
И кому же в ум пойдёт
На желудок петь голодный!
Злой тоской удручена,
К Муравью ползёт она:
«Не оставь меня, кум милой!
Дай ты мне собраться с силой
И до вешних только дней
Прокорми и обогрей!» –
«Кумушка, мне странно это:
Да работала ль ты в лето?»
Говорит ей Муравей.
«До того ль, голубчик, было?
В мягких муравах^[17] у нас
Песни, резвость всякий час,
Так, что голову вскружило». —
«А, так ты…» – «Я без души
Лето целое всё пела». —
«Ты всё пела? это дело:
Так поди же, попляши!»
 

Лжец

 
     Из дальних странствий возвратясь,
Какой-то дворянин (а может быть, и князь),
С приятелем своим пешком гуляя в поле,
     Расхвастался о том, где он бывал,
И к былям небылиц без счёту прилыгал.
          «Нет», говорит: «что́ я видал,
          Того уж не увижу боле.
               Что́ здесь у вас за край?
          То холодно, то очень жарко,
То солнце спрячется, то светит слишком ярко.
               Вот там-то прямо рай!
          И вспомнишь, так душе отрада!
          Ни шуб, ни свеч совсем не надо:
     Не знаешь век, что есть ночная тень,
И круглый божий год всё видишь майский день.
          Никто там ни садит, ни сеет:
А если б посмотрел, что там растёт и зреет!
Вот в Риме, например, я видел огурец:
               Ах, мой творец!
          И по сию не вспомнюсь пору!
     Поверишь ли? ну, право, был он с гору». —
«Что за диковина!» приятель отвечал:
«На свете чудеса рассеяны повсюду;
     Да не везде их всякий примечал.
Мы сами, вот, теперь подходим к чуду,
Какого ты нигде, конечно, не встречал,
          И я в том спорить буду.
     Вон, видишь ли через реку тот мост,
Куда нам путь лежит? Он с виду хоть и прост,
          А свойство чудное имеет:
Лжец ни один у нас по нём пройти не смеет:
               До половины не дойдёт –
          Провалится и в воду упадёт;
               Но кто не лжёт,
Ступай по нём, пожалуй, хоть в карете». —
          «А какова у вас река?» –
               «Да не мелка.
Так видишь ли, мой друг, чего-то нет на свете!
Хоть римский огурец велик, нет спору в том,
Ведь с гору, кажется, ты так сказал о нём?» –
«Гора хоть не гора, но, право, будет с дом». —
          «Поверить трудно!
     Однако ж как ни чудно,
А всё чудён и мост, по коем мы пойдём,
     Что он Лжеца никак не подымает;
          И нынешней ещё весной
С него обрушились (весь город это знает)
          Два журналиста да портной.
Бесспорно, огурец и с дом величиной
     Диковинка, коль это справедливо». —
          «Ну, не такое ещё диво;
          Ведь надо знать, как вещи есть:
     Не думай, что везде по-нашему хоромы;
               Что́ там за домы:
     В один двоим за нужду влезть,
          И то ни стать, ни сесть!» –
     «Пусть так, но всё признаться должно,
     Что огурец не грех за диво счесть,
          В котором двум усесться можно.
Однако ж, мост-ат наш каков,
Что Лгун не сделает на нём пяти шагов,
               Как тотчас в воду!
     Хоть римский твой и чуден огурец…» –
     «Послушай-ка», тут перервал мой Лжец:
«Чем на мост нам итти, поищем лучше броду».