Сид. Трагедия в стихах в пяти актах

Тополиный пух, жара, Корнель.Конечно, жара, что приводит тело в лёгкую негу, расслабляет и не способствует вхождению в довольно сложную литературу. Но ведь строки Николая Заболоцкого, как маяк, должны быть каждодневным ориентиром.Не позволяй душе лениться!Чтоб в ступе воду не толочь,Душа обязана трудитьсяИ день и ночь, и день и ночь!А потому – долой расслабуху, долой лень и желание бездумно время у ТВ убивать! Классика ведь вечна и говорит нам о наших же днях. Что ж, именно под этим углом и читал, именно под этим углом восприятия и попробую коротенько и доходчиво (не вдаваясь в исторические дебри, коих там во множестве) и вам всё рассказать. А может кто и следом за мной эту пьесу прочитает.Прокурор из Руана.Пьер Корнель – юрист, занимавший ряд различных должностей в Руане, бывший там прокурором и пишущий пьесы для театра. Да, и не забудьте, что он иезуит, что, несомненно, откладывает определённый отпечаток на всё мировоззрение. И эту пьесу написал в 30-летнем возрасте, когда ещё о карьере в Париже и не думалось. Сказать тут надо сразу, что тогда Франция с Испанией вела тридцатилетнюю войну и взять классический испанский сюжет для переноса в родную действительность было делом смелым, учитывая всесильность кардинала Ришелье, способного одним лишь указанием не только запретить пьесу, но и наказать своевольного автора. Потому и моё уважение к нему, не побоявшемуся в то время героями вывести не соотечественников, а врагов (попробуйте сейчас представить такую ситуацию и её последствия, что очень предсказуемо). Корнелю же его произведение всемирную славу принесло, а потому, не пересказывая сюжета, расставлю лишь опорные точки.Любовь и честь семьи.Одна пощёчина и смерть отца невесты от рук рыцаря Родриго, который в его единственную дочь Химену был влюблён. Завязка очень сложная. Скорее это более бы подошло финалу, но у Корнеля лишь исток дальнейших всех событий. Так будет ли свадьба Родриго и Химены? Любовь к отцу или любовь к возлюбленному сильнее? Да и останется любовь после этого? Что важнее: любовь или честь семьи?Сколь много тут вопросов. Да и вопросы ведь серьёзные. Пожалуй, строки из монолога Родриго из 1 действия и будут определяющими:Я предан внутренней войне:Любовь моя и честь в борьбе непримиримой:Вступиться за отца, отречься от любимой!Тот к мужеству зовет, та держит руку мне.Героизм жертвенности любви.Думая, что большинству из вас знакомо чувство опустошения в душе, после возвышенных любовных стремлений. Но здесь герои отрекаются от любви к друг другу по более высокому поводу, чем семейная честь. Именно рыцарские подвиги героя в сражениях с маврами и ставят долг защиты отечества выше личных чувств. Ну, как не вспомнить тут слова из песни Игоря Шаферана:Раньше думай о Родине, а потом о себе.Вот и ещё одно подтверждение повторяемости всего в нашем мире.Но именно слава народная и стала той пружиной, что вернула чувства обратно. И уже Родриго не просто рыцарь, а национальный герой. Как можно героя упрекать в смерти одного человека, ведь он свою родину защищал! А памятник ему и поныне стоит в Бургосе, бывшей столицы Кастилии, вошедшему в историю под именем СИД КАМПЕАДОР.Дон Фернандо, первый король кастильский, своими решениями отождествляет мудрость и дальновидность власти. Конечно, иначе быть и не могло. Героизм Родриго оценен по достоинству и является главным во всём этом театральном действе. Хотя, конечно, я изложил и упрощённо, но суть классической пьесы именно в этом и состоит.Трагедией её назвать нельзя, ведь здесь финал радостен. Условное причисление её к трагикомедии, может быть, также не совсем верно, а потому рискну отнести пьесу «СИД» к любовно-героическому эпосу....Он ценил, как лучшие в отчизне,Превыше страсти долг и страсть превыше жизни.Удивительно то, что пьесу, после премьерных спектаклей, запретили по указу кардинала Ришелье. Вот уж истинно то, что желающий придраться найдёт всегда повод.Сам же Пьер Корнель прожил долгую жизнь, написал много других произведений и стал академиком но, увы, окончил дни свои в полном забвении и в нужде. Так порой безжалостная судьба распоряжается судьбами талантов, оставивших свои творения в веках.

Иногда от навязчивой контекстной рекламы бывает польза. Именно из нее я узнала об опубликованном три года назад прежде не издававшиеся переводе «Сида». Переводе поэта Серебряного века Вадима Шершеневича.Перевод этот был сделан в 1936-37 годах к трехсотлетнему юбилею пьесы. Не на заказ, а для себя и с тем, чтобы в результате опубликовать и предложить московским театрам. Это был первый перевод «Сида» в XX веке. Прежние четыре (Княжнина в 1779, Катенина в 1822, Барышева и Лихачёва в 1881 и 1891 годах соответственно) вполне очевидно были не слишком удачны, в том числе и потому, что не породили значимых постановок.Шершеневич в предисловии к своему переводу так писал о своих предшественниках: «…перевод Княжнина очень близок по содержанию, но очень тяжел по форме; перевод Катенина – это скорее переделка Корнеля; перевод Барышева мне, к сожалению, не известен, зато перевод Лихачёва – это верх издевательства над Корнелем. Перевести Корнеля нерифмованным пятистопным ямбом, с чисто бальмонтовской непринужденностью увеличить количество строк почти на треть, испестрить перевод „голубками“ в обращении Родриго к Химене, вставить десятки ультрарусских выражений и вдобавок осень далеко отойти и от корнелевского содержания, и от корнелевского тона – это ли не преступление перед французским классиком?!»Из предисловий и послесловий (авторских и редакторских) узнала ещё несколько фактов. Во-первых, Шершеневич, закончив перевод, тщетно пытался его несколько лет пристроить в печать и в театры (Таиров, к примеру, отказался, мотивируя это тем, что классический репертуар Камерного уже сверстан на два сезона вперёд). Во-вторых, спустя три года был опубликован срочно подготовленный перевод Лозинского, тем самым необходимость публикации другого перевода этих же лет отпала окончательно. В-третьих, редактор приводит разнообразные архивные материалы, связанные с мытарствами Шершеневича на пути к публикации его перевода. Из них, в частности, можно узнать, что перевод был отвергнут издательством «Искусство», поскольку «это не пьеса, а литературное произведение», и значит путь ему в Гослитиздат. В свою очередь Гослитиздат от печати отказался, поскольку «Сид» – это пьеса…Начитавшись предисловий и послесловий, с нетерпением ждала возможности прикоснуться к самому переводу. Перевод Лозинского, конечно, гладкий, но театральной любви не вызывает. «Сида» в двадцатом веке практически не ставили – значит не совпали с переводом (навскидку совсем постановок не помню, но надо поискать для уверенности). Одним словом, на Шершеневича очень надеялась.Правда, несколько насторожило вступительное вступительное слово, где автор выбирает не близкую мне точку зрения на перевод. Имею ввиду перевод драматургии. Шершеневич пишет: «Нам казалось, что необходимо переводить Корнеля языком русской трагедии эпохи ее возникновения, языком предпушкинской эпохи, языком XVIII века, полагая, что русский язык XVIII века в истории поэзии приблизительно соответствует языку XVII века французской поэзии».Тут у меня два возражения. Первое – всё-таки переводы театральных текстов должны эти тексты вписывать в эпоху переводчика и тех актеров и зрителей, для которых переводчик делает свою работу. А делает он ее в случае с драматургией именно для них. Нет, можно, конечно, и пьесы переводить для условных литературных памятников, ориентируясь на текст только как на литературу, но это не тот случай. Шершеневич прямо пишет, что переводит «Сида», чтобы его ставили театры…И второе, с чем я не согласна, – это соотнесение русского литературного языка XVIII века и французского литературного языка века XVII. Всё-таки наш XVIII век – это становление, едва ли не «изобретение» литературного языка,а XVII век во Франции – век золотой, выросший из всех опытов Ренессанса. (Пишу очень приблизительно, но тем не менее). Язык нашего XVIII века (трагедий) устарел спустя несколько десятилетий, толком не успев развиться. Французский же язык переживал скорее плавную эволюцию. Как минимум (этот пример, возможно, совсем не корректен, но тогда кто может – поправьте меня, пожалуйста), когда я читаю Корнеля, мне приходится залезать в словарь не чаще, чем читая Гюго или Жироду. В то время как чтение Сумарокова или Княжнина требует куда большего лексического напряжения, чем погружение в Грибоедова или Чехова.Но вот и сам перевод. Издание удобно своей билингвальностью. Страница рядом со страницей. Строка рядом со строкой. Да, Шершеневич (как, впрочем, и Лозинский) шли построчно за Корнелем. Не добавляли и не убавляли. Но делали это по-разному.Мне стыдно, я не знала поэта Вадима Шершеневича прежде. Русскоязычный текст Корнеля – первый, с которым я у него познакомилась. И впечатление этот текст производит удручающее. До прочтения готова была поверить в травлю поэта (вторая половина 30х годов разночтений почти не предполагала), но, прочитав перевод, подумала, что его «неопубликование» было весьма логичным (это, скорее, «рыба», требующая бесконечных доработок). Как логичным оказался и заказ перевода Лозинскому, поскольку сам текст и юбилей его всё-таки заинтересовали.Понятно, почему «Искусство» ссылалось на то, что перед ними не театральное, а литературное произведение. Текст Шершеневича трудно читать, ещё труднее произносить вслух, а ведь предполагалось, что слова эти должны звучать со сцены:– "Ведь слава новая наград должна раздутьИным тщеславием теперь Родриго грудь!"– "Когда года вольют струею лёд мне в вены"– "Точней, король годам счёл честь воздать за благо"– "О память страшная о славе украшавшей!""Той кровью, что щадил в сражениях случай мига,Весь королевский двор омыл теперь Родриго"Более того – ладно произнести, но и смысл строк часто становится понять невозможно. При том, что текст Корнеля предельно ясен, да и в переводе Лозинского темных пятен особо не наблюдается. Интересно, что Шершеневич сам чувствует свою неспособность к точным формулировкам и снабжает свои строки многочисленными комментариями, разъясняющими суть сказанного. И комментарии эти именно к переводу – не к Корнелю. Опять же, книге для чтения это ещё можно простить (хотя и не понятно зачем), а сценическому тексту подобное простить невозможно – зритель не поймет ничего.Небрежно Шершеневич обращается и с рифмами, словно не замечая, к примеру, в стансах Родриго, важность для Корнеля одной и той же неизменной рифмы к имени Химена. У Корнеля это «страдание, кара» (Chimène – peine) – эмоции, которые вызывает у Родриго имя возлюбленной, после рассказа отца о пощечине. Лозинский выбирает слово «измена». А Шершеневич почти каждый раз подбирает новую рифму: бессменно, мученья, неизменно…Опять же, я совсем не переводчик, и опять же могу здесь ошибаться, но мне странен перевод фразы «son flanc était ouvert» (из монолога Химены об убитом отце) как «и обнажен был бок». Мне всегда казалось, что «ouvert» в подобном контексте – это не про обнаженку, а про рану, про вспоротую плоть…Одним словом, увы, надежды на новый (изданный) перевод «Сида» не оправдались. В сравнении с ним Лозинский хотя бы читается легко. Но и кричать «да здравствует, Лозинский!» тоже не получается. При всей своей гладкости языковой он слишком… А вот, наверное, как раз слишком гладок и ровен для корнелевского «Сида».Остаётся продолжить мечтания…