Новейшая история средневековья

«Сцепленье, расхождение, сплетенье…»

 
Сцепленье, расхождение, сплетенье
трех нот в грегорианском песнопенье.
 
 
Теченье-лопотание потока,
латыни шелестящая осока.
 
 
Здесь символ Агнца видит символ Рыбы
глядясь в быстротекущие изгибы.
 
 
Здесь крест сияет меж рогов оленя,
здесь просит лев: «Прими мои моленья!»
 
 
Здесь скалы говорят о твердой вере,
полет голубки – о грядущем веке.
 
 
Здесь, пошатнувшись, можно опереться
на что угодно. Жаль – не отогреться.
 
 
Здесь яд светлеет, смешиваясь с кровью
и ангел ставит камень к изголовью.
 

«Человек никогда не бывает один. Рядом…»

 
Человек никогда не бывает один. Рядом
Или, вернее, над, глядит немигающим взглядом
Господь, а в подполье мышью скребет Сатана.
Иногда он выскакивает на пружинке.
Это он, я знаю его ужимки,
Да и тень на стене хорошо видна.
 
 
Я бросаю в него чернильницей. Мимо!
Он смеется беззвучно, рожи корчит незримо,
По стене растекаясь, причудливое пятно,
Напоминает, опять же, исчадье ада.
Из окна доносится блеянье стада,
И вечерний свет заполняет окно.
 
 
Городок сжимается, в небо выставив шпили.
Ратуша и Собор. Кто знает, зачем мы жили?
Между Спасеньем и гибелью, как между двух огней,
Между матерью и отцом – духовной и светской властью.
Между бездной и бездной. Между страстью и страстью.
Спит душа. Холодные звезды стоят над ней.
 

«В тот вечер ко мне пришел школьный товарищ…»

 
В тот вечер ко мне пришел школьный товарищ
в епископском облачении. Он предложил мне
исповедоваться и причаститься. Предложенье,
которое не отклоняют. Потом он помазал
меня освященным миром, сказав: Благодарите!
Этим святым помазанием Господь Иисус прощает
вам все грехи, которые вы совершили.
Скоро за вами придут. Не пытайтесь скрыться.
 
 
Еще бы я не пытался! По сути, все эти годы
были попыткой скрыться. Довольно часто – удачной.
Тело – под рясой или плащом.
Лицо – под стальным забралом,
или, если свезет, под карнавальной маской.
 
 
Не помню, как спустился по склону холма, продираясь
сквозь низкий бурый кустарник. А вот и берег
полноводной реки. Еще минута, я в лодке.
Отталкиваюсь веслом. Течение лодку уносит,
уносит быстрее, чем нужно. Намного быстрее.
 
 
Я оглянулся, но вместо холма увидел
огромного старика, поросшего красно-бурым
кустарником, чахлым еловым лесом.
Старик сидел неподвижно, охватив лодыжки руками,
упираясь мохнатым подбородком в колени,
вытянув губы трубочкой, глядя
прямо вперед неподвижным стеклянным взором.
 
 
Я трижды перекрестился. Но видение не исчезло.
 

«Улочка слишком узка. Когда из окна…»

 
Улочка слишком узка. Когда из окна
льют нечистоты – не увернуться. В столице
дела обстоят иначе. Там повсюду видна
рассудительность герцога, да продлится
время его владычества! – молится вся страна.
 
 
Там вдоль домов – канавы. На каждом доме балкон
закрытый, но с круглой дырой в полу. Оттуда
вниз низвергаются желтые струйки, или слышится стон:
кто-то выдавливает экскременты. Ночная посуда
там не нужна. О, герцог! О нас позаботился он.
 
 
Конечно, по улице ходят посередине, гуськом.
Опять же запах. Но лучше с плеском в канаву,
чем прямо на голову. Даже мечтать о таком
прежде не смели. На площади видишь ораву
восторженных граждан. Герцог сидит верхом
 
 
на любимой кобылке. Как любимой? Это вопрос.
Всякое говорят. Скотоложство – личное дело
скотоложца. Пустяк, если вспомнить горбатый нос
герцогини, ее большое, должно быть, дряблое тело,
собранный на макушке узел седых волос.
 
 
Закипая, огромное облако заполняет весь небосклон.
Но толпа не расходится. Также и смена столетий
не мешает сброду сбегаться со всех сторон,
чтобы увидеть как герцог, епископ и некто Третий
посредине площади плотью выкармливают ворон.
 

«Во времени, как и в пространстве, есть святые места…»

 
Во времени, как и в пространстве, есть святые места.
Места паломничества. Здесь нечестивых уста
в кровь замолкают, припадая к подножью Креста.
 
 
Здесь капюшон закрывает верхнюю половину лица.
но по излому губ и острому подбородку узнаешь гордеца.
Потом – второго и третьего. И так – без конца.
 
 
Посмертные судьбы врагов разведены по полюсам:
в пылающий центр земли, к слюдяным небесам,
совершенно безоблачным. Что хуже? Не знаю сам.
 
 
Поющие ангелы. Квадратные ноты. Круглые рты.
Ниспадающие одежды скроены из пустоты.
Господи, я взываю к Тебе, но не слышишь Ты
 
 
ни моей мольбы, ни его, ни, вообще, ничьей.
По цветущему лугу бежит звенящий ручей.
У разрушенных врат алебастровый старец со связкой ключей.
 

«В алтаре епископ и служка вдвоем…»

 
В алтаре епископ и служка вдвоем
играют в кости. Не кончить добром.
дела. Из белого облака гром
раздается в ответ броску:
выпало три шестерки. Через оконный проем
видны Пантера с Волчицей, направляющиеся к леску,
состоящему из темных штрихов и травяных завитков.
Плоды, что капельки крови. На лужайке альков
под голубым балдахином. Стынет единорог
в объятиях хладной девы. Он неестественно бел.
что еще заметнее среди осыпавшихся лепестков
неизвестных цветов. Пусть зритель не будет строг:
Создатель раскрасил все, как умел.
 
 
Вместо окон в трактире – буквы, внутри
которых лица людей и демонов. Не смотри
в глаза ни тем, ни этим, ни себе, ни другим,
поскольку глаз уже нет. Мы не храним
зрительных впечатлений. Единственный твердый взор
спрятался в треугольнике меж вершинами ближних гор.
 

«Вот Сатана. Он едет верхом…»

 
Вот Сатана. Он едет верхом
на хромой седой кобылке с грехом
пополам, с погибелью накоротке.
Проезжает узкую улочку. Вдруг
пред ним – река и цветущий луг,
и лодка плывет по реке.
 
 
На одной ноге, на самой корме
стоит монах не в своем уме,
с горящим крестом в руке.
Он корчит гримасы, поскольку огонь,
разгорается, жжет ладонь.
И лодка плывет по реке.
 
 
Огромные рыбы всплывают со дна.
В чешуе отражается седина:
бес в ребре, седина в бороде.
В облаках читают псалом чтецы.
Дьявол скачет во все концы,
а лодка плывет нигде.
 
 
В небе – Агнец с крестом меж рогов
смотрит вниз. Он видит врагов
соцветьем несчетных глаз.
Он видит всадника и пловца,
пешего, лешего, подлеца,
но прощает – на этот раз.
 

«Завершая чертить по велению господина…»

 
Завершая чертить по велению господина
план нашего города, вздрогнул от ощущенья,
что нечто подобное видел буквально мгновенье
назад. Конечно! Вот она, паутина,
удвоенная на известке тенью.
В центре паук. Сегодня он явно не в духе.
Белый крест на сером куполе-брюхе,
серебрящемся от бархатистого ворса.
Поджатые лапы, что твои контрфорсы.
Коконы бывших мошек повисли,
как трупы казненных воров на скрещеньях
улочек-паутинок. Так вот кому мы уподоблялись,
поспешно застраивая долину.
Раскинули сеть, да сами в нее и попались.
 
 
Теперь я точно знаю, что скоро покину
это место через единственные ворота,
оставшиеся из двенадцати, сделанных в подражанье
Новому Иерусалиму, но неохота
было стеречь все двенадцать. Содержанье
стражи влетало в копейку. Врата заложили
серым камнем. И кто поверит, что в городе жили
честные граждане? Что здесь заварилась смута?
Все равно ее подавили. Здесь часто молились кому-то.
Но если быть откровенным – чаще кого-то боялись.
 
 
Потом большинство уйдет. Потом умрут, кто остались.
 

«Средневековье бывает довольно часто…»

 
Средневековье бывает довольно часто
И длится довольно долго, обычно не совпадая
Со временем нашей жизни. Оно бывает уделом
Мертвых девственниц, королей, архиепископов, нищих,
Продолговатых статуй слепых от рожденья,
В ниспадающих складках, застывших в нишах.
От средних веков остаются сооруженья.
Камень на камень наваливается всем телом.
Синагога с завязанными глазами стоит, рыдая.
Рядом с ней улыбается Церковь. Вероятно, от счастья.
Средневековье бывает у мертвых. Нам от этого рая
Остается то античность, то просвещенье, то возрожденье.
Мы строим, мы ходим строем. Под звуки грачиного грая
Выносят знамя особо отличившейся части.
Следом за флагом Свобода приходит нагая,
Не терпящая послушанья, ни, тем более, возраженья.
 
 
Средневековье в отстое. Возрождение – это круто.
Вот оно опять подступает вплотную к гетто,
Где упакованы в прочные стены (брутто)
Страх и трепет еврейской души (бесплотное нетто).
 

«Граф и графиня – самец и самка…»

 
Граф и графиня – самец и самка,
их дети, слуги и повара
съехали с загаженного ими замка
в новый. Вдали виднелась гора,
река текла у ее подножья,
монастырь, вернее, руины его,
подсказывал графу, что воля Божья
не сулит хорошего ничего.
Новый замок был многоэтажен.
Рыба и раки водились в реке.
Этот замок тоже был вскоре загажен,
но новый был выстроен невдалеке.
А простой народ не боялся кала,
Он вывез его на свои поля.
Говорят, и поныне не перестала
плодоносить эта земля.
Между тем проходили века. Мне
известно, а если кому невдомек,
скажу – был замок разобран на камни,
а из них был выстроен городок.
Важные птицы ходили по пашне,
валуны катились с окрестных гор.
И унылый охранник торчал на башне,
сохранившейся до сих пор.
 

«И еще – закрыв глаза, представляешь лазурные воды…»

 
И еще – закрыв глаза, представляешь лазурные воды.
Это лагуна. На берегу небольшой укрепленный город.
Над лагуной облако. Ангелы, словно годы,
медленно пролетают. В церкви тяжелые своды
держатся на молитвах, о том, чтобы не постигли
град ни огонь, ни меч, ни потоп, ни голод.
Послушник в белом ползет к прелату. Его постригли.
 
 
Между тем противник ведет осаду, запас еды на исходе.
В колодцах вода зацвела. Моровое поветрие у порога.
Но это – обычные вещи. Все ведут себя, вроде
ничего не случилось. Девушка-недотрога
ушла с солдатом. Ноги торчат из стога
прошлогоднего сена. Князь заботится о народе.
 
 
Все навсегда пропало. Никто не заметил пропажи.
На рынке христопродавцы кричат, набивая цену
На дозорной башне пялят пустые глазницы стражи,
ослепленные за неспособность видеть сквозь стену.
 

О змее Гаргулье

«Жила Гаргулья на дне реки…»

 
Жила Гаргулья на дне реки,
иногда пробираясь в пруды.
Она топила в реке челноки,
извергая струи воды.
 
 
Она глушила рыбу в пруду
мощным ударом хвоста,
пока святой, ей на беду,
не смирил ее силой креста.
 
 
Он смирял змею то крестом, то постом
и навек отвратил от зла,
и в город пошел, и, виляя хвостом,
Гаргулья за ним поползла.
 
 
И собрался на площади добрый народ,
и Гаргулью пинал дотемна,
и каждый топтал ее в свой черед,
пока не издохла она.
 
 
Мил человек! Будь послушен судьбе
и зла не твори в миру,
но если творишь, то лучше тебе
не обращаться к добру,
 
 
упаси тебя Бог смиряться постом
и белых овечек пасти,
и, тем паче, на брюхе, виляя хвостом,
вслед за святым ползти.
 
 
Живи среди мирской суеты,
не проливая слез.
Но хуже всего, человек, если ты
стихи эти примешь всерьез!
 

«что бы ни говорили богослов и философ…»

 
что бы ни говорили богослов и философ
алхимик астролог сюзерен и вассал
средневековье было временем каменотесов
а собор был одновременно и почтамт и вокзал
 
 
отсюда в путь отправлялись кто в выси а кто в глубины
а остаток ложился под плиты в ожиданье суда
здесь получали весточки из океанской пучины
из заоблачных далей послания доходили сюда
 
 
здесь присутствие камня заменяло присутствие духа
здесь образы юных мучениц пленяли мужей седых
здесь глуховатые старцы не напрягая слуха
слышали голоса архангелов и святых
 
 
здесь звери и чудища с каменных крыш склонялись
и в грозу из разинутых ртов вниз низвергалась вода.
здесь маски демонов друг над другом смеялись
и витражи сияли как небесные города
 
 
здесь каменная Соломея на каменном блюде
каменную главу предтечи гордо несла
 
 
все это сделали мастеровые люди
не оставившие нам секретов своего ремесла