Горе от ума

1795–1829

Жизнь и творчество А. С. Грибоедова

Его комедия стала бессмертной. Его личность интриговала и современников, и потомков. Его судьба была блистательна и трагична. «Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей», – писал А. С. Пушкин.

Александр Сергеевич Грибоедов родился в Москве 15 января 1795 года. Отец его, Сергей Иванович, в молодости гвардейский офицер, обыкновенно жил в деревне. Воспитанием детей, Александра Сергеевича и Марии Сергеевны, занималась мать, Настасья Федоровна. Грибоедов получил прекрасное образование, с юности владел французским, немецким, английским и итальянским языками, позже изучил латынь, греческий и персидский. Восьми лет его отдали в Московский благородный пансион, одно из лучших в то время учебных заведений. Занятия в пансионе вели преподаватели университета, а после окончания пансиона Грибоедов поступил в университет. Ему было одиннадцать лет, когда он стал студентом.

И брат и сестра Грибоедовы обладали прекрасными музыкальными способностями. Мария Сергеевна, любимая ученица музыканта-виртуоза Фильда, играла на арфе и была блестящей пианисткой. Грибоедов отлично играл на фортепиано и даже сочинял музыку – до сих пор исполняют два вальса Грибоедова, ноты которых сохранила его сестра.

Грибоедовы жили привычным московским ритмом, привольно и хлебосольно. Два вечера в неделю у них были танцклассы известного всей Москве учителя танцев Иогеля – настоящие детские балы. На Рождество, масленицу, пасху – публичные гулянья: в Сокольниках, у стен Кремля и Новодевичьего монастыря, под Новинским, где устраивали качели, балаганы и прочие народные забавы, которые наблюдал с большой крытой галереи родительского дома маленький Грибоедов. В память западали веселые прибаутки балаганного зазывалы, озорные скороговорки танцоров. Пройдет время – и они отзовутся в свободном стихе его комедии.

«Отечество, сродство и дом мой в Москве», – определил свое отношение к старой столице Александр Сергеевич Грибоедов. Аристократическое сродство сводило Грибоедова с будущими декабристами – Одоевскими, Нарышкиными. Летние месяцы семья проводила в Смоленской губернии, в имении дядюшки Хмелита, где встречались с семействами Якушкиных, Пестелей. Все общество увлекалось музыкой, много читали, и не только художественную литературу. В 1807 году в Москве занимала умы книга профессора Стройновского, толкующая о реформе крепостного права, в 1806 году на русский язык была переведена книга Делольма «Конституция Англии…». Об этой книге декабрист Бестужев заявит следственному комитету, что она была первой книгой, родившей в нем желание конституции. Было о чем задуматься, было о чем рассуждать юным Якушкину и Грибоедову.

В 1812 году Грибоедов готовился «для возведения в звание доктора прав». Он прошел курс трех факультетов – словесного, юридического и физико-математического. Его влекли занятия науками. Он увлекался театром и уже пробовал себя в сочинительстве. Всю жизнь повернула гроза 1812 года. Наполеон подступил к стенам древней Москвы. Грибоедов, движимый патриотическим порывом, добровольно записался в Московский гусарский полк. Но участвовать в битвах ему не довелось: полк не успели укомплектовать и срочно выслали из Москвы в тыл. В 1813 году Грибоедов оказался в Польше в кавалерийских резервах. Так началась его жизнь вне дома, вне Москвы, университета и привычных занятий. Ему было восемнадцать лет.

Походная жизнь, удалая гусарская веселость, бесшабашная смелость нравились ему, и неизвестно, как сложилась бы судьба Грибоедова, если бы он не встретил здесь друга, нравственное влияние которого ощущал потом всю жизнь. Это был Степан Никитич Бегичев. «Ты, мой друг, поселил в меня или, лучше сказать, развернул свойства, любовь к добру, я с тех пор только начал дорожить честностью и всем, что составляет истинную красоту души, с того времени, как с тобою познакомился, – писал ему Грибоедов, – и, ей-богу! Когда с тобою побываю вместе, становлюсь нравственно лучше, добрее».

Грибоедов признавался, что Бегичев заставил его всерьез размышлять о современном состоянии России, о крепостном праве, об Отечественной войне. Пройдет много лет, и Грибоедов, уже автор знаменитой комедии, задумает написать трагедию. Темой ее он выберет события войны 1812 года. Не парадные битвы – бедствия народа, судьба героя-крестьянина волновали поэта.

Трагедию Грибоедов не написал – остались наброски, планы этой своеобразной исторической хроники для сцены: «Всеобщее ополчение без дворян (трусость служителей правительства – выставлена или нет, как случится)». Подвиги народа противопоставлены поведению помещиков: «Отличия, искательства; вся поэзия великих подвигов исчезает. М* в пренебрежении у военачальников. Отпускается восвояси с отеческими наставлениями к покорности и послушанию». Никогда еще так не писали о войне с Наполеоном! Не победные фанфары, не вход в Париж русских войск оканчивали трагедию – последняя картина должна была представить трагическую судьбу героя, защитившего грудью Отечество, но не перестававшего быть крепостным: «СЕЛО ИЛИ РАЗВАЛИНЫ МОСКВЫ. Прежние мерзости. М* возвращается под палку господина, который хочет ему сбрить бороду. Отчаяние… самоубийство».

Как только кончилась война, Грибоедов взял отпуск и приехал в Петербург, а в конце 1815 года вышел в отставку и был определен на службу в Коллегию иностранных дел, чиновником которой после Лицея стал и Пушкин. Там познакомились будущий великий русский поэт и будущий автор гениальной русской комедии. Оба они были молоды, увлечены веселой столичной жизнью, влюблены в поэзию, в театр. Оба уже напечатали свои первые произведения: в 1814 году в журнале «Вестник Европы» были напечатаны две статьи Грибоедова – «Письмо из Брест-Литовска» и «О кавалерийских резервах» – и стихотворение тогда еще лицеиста Пушкина «К другу стихотворцу». Оба были приняты в кругу литераторов, прекрасно знали европейскую литературу, а каждый вечер были в театре, который страстно любили. После спектакля нередко отправлялись «на чердак» к князю А. А. Шаховскому, известному драматургу, знакомому Грибоедова еще со времен военной службы. Это он, прослушав стихи юного поэта, оценил разговорную живость их и посоветовал Грибоедову перевести одну французскую пьесу – так возникла комедия «Молодые супруги», поставленная в 1815 году в петербургском театре. Главные роли играли лучшие актеры того времени – Нимфодора и Екатерина Семеновы, Сосницкий, Брянский.

«Тон делает музыку», – любил повторять Грибоедов в эти годы. Тон его первой комедии был ироничен и легок. «Почетный гражданин кулис» (так назовет Пушкин своего Онегина), Грибоедов полностью покорился волшебному влиянию этого дивного мира – театра. Он много работает для сцены, участвует в сочинении легких водевилей для бенефисов знакомых актеров, приспосабливает или перерабатывает для постановки французские мелодрамы. Грибоедов написал сцены для комедии Шаховского «Своя семья, или Замужняя невеста»; вместе со своим приятелем А. А. Жандром – комедию «Притворная неверность»; вместе с П. А. Вяземским – водевиль «Кто брат, кто сестра, или Обман за обманом». Так создавался репертуар театра начала XIX века. Пройдет время, и Грибоедов высмеет несерьезность этого коллективного водевильного «творчества» устами комически-восторженного Репетилова, утверждавшего: «Да, водевиль есть вещь, а прочее все гиль!»

Впервые к изображению нравов, изображению петербургской жизни Грибоедов обратился в комедии «Студент», написанной вместе с Катениным. Сюжет комедии прост: в столицу, в дом знатного вельможи Звездова, является смешной поэт-провинциал. Звездов был приятелем отца поэта и заранее обещал в жены его сыну свою воспитанницу, богатую невесту. Молодые люди никогда не видели друг друга, но это не смущает расчетливого жениха. Происходит ряд комических недоразумений, путаница и крушение всех надежд незадачливого поэта. Знатный вельможа Звездов – предвосхищение московского Фамусова. «Фрак! скорее фрак!.. – командует он, торопясь в присутственное место и отдавая на ходу разные хозяйственные распоряжения, так что зритель оказывается вполне информированным о положении дел в доме и поместьях Звездова. – Да отнести назад картины этому шельме-итальянцу, вот что всегда ко мне ходит, сказать ему, что он плут, вор; <…> Да отправить старосту из жениной деревни, наказать ему крепко-накрепко, чтоб Фомка-плотник не отлынивал от оброку и внес бы 25 рублей, непременно, слышишь ль: 25 рублей до копейки. Какое мне дело, что у него сын в рекруты отдан, – то рекрут для царя, а оброк для господина; так чтоб 25 рублей были наготове… Хоть роди, да подай». В торопливом, бестолковом, комическом монологе – и вдруг такая правдивая трагическая нота. Легкомысленная вещь водевиль. Да разве так уж все весело и легкомысленно?

Грибоедов прожил в Петербурге недолго. Веселая и несколько беспорядочная жизнь свела его с молодыми повесами. Осенью 1817 года его имя оказалось замешано в громкую и скандальную историю «дуэли четверых». Формально дуэли были запрещены, на самом деле оставались довольно распространенным явлением. На этой дуэли Грибоедов был секундантом своего приятеля графа А. П. Завадовского, которого вызвал поручик кавалергардского полка В. В. Шереметев. Секундантом Шереметева был известный дуэлянт, с детства знакомый Грибоедову, будущий декабрист А. И. Якубович. При обсуждении условий вспыхнула ссора между секундантами, и положено было им также стреляться – после окончания основной дуэли. Так дуэль стала двойной. Якубович был в восторге – рисковать своей жизнью входило в неписаный кодекс чести молодого дворянина. Однако на дуэли, которая состоялась 12 ноября 1817 года, Шереметев был убит. Происшествие, казавшееся вначале легкой шалостью, обернулось трагедией. В этой трагедии Грибоедов обвинял и себя. На него нашла ужасная тоска, его преследовал образ умирающего юноши, ему трудно было оставаться в Петербурге.

На следствии о дуэли Грибоедов, как и было условлено, показал, что результат поединка ему неизвестен. Завадовскому посоветовали покинуть Петербург – прямых улик против него не было. Только Якубович не отрицал своего участия, за что был переведен из гвардейских уланов в армейский полк на Кавказ. Через год сюда же был переведен Грибоедов. 23 октября 1818 года по настоянию Якубовича здесь, в окрестностях Тифлиса, состоялась дуэль секундантов. Грибоедов промахнулся. Якубович прострелил Грибоедову руку, чем на какое-то время лишил его возможности играть на фортепиано.

О «дуэли четверых» ходили разные слухи. Шереметева жалели, Якубович выглядел героем. В конце концов единственным виновником происшествия стали считать Грибоедова. «Я был предубежден против Александра Сергеевича, – признавался декабрист-писатель А. А. Бестужев-Марлинский. – Рассказы об известной дуэли, в которой он был секундантом, мне переданы были его противниками в черном виде». А гордый Грибоедов молчал, считая ниже своего достоинства опровергать порочащие его слухи. Но свои переживания он не забудет, их выскажет Чацкий в «Горе от ума»:

 
Что это? слышал ли моими я ушами!
Не смех, а явно злость. Какими чудесами?
Через какое колдовство
Нелепость обо мне все в голос повторяют!
И для иных как словно торжество,
Другие будто сострадают…
О! если б кто в людей проник:
Что хуже в них? душа или язык?
Чье это сочиненье?
Поверили глупцы, другим передают,
Старухи вмиг тревогу бьют —
И вот общественное мненье!
 

12 марта 1818 года судьба Грибоедова переменилась: он назначен секретарем персидской дипломатической миссии в Тегеран. Отказаться от этого «почетного назначения» было нельзя – это род ссылки, и 28 августа Грибоедов покинул столицу. Его томят мрачные предчувствия, он вспоминает Александра Македонского, который на возвратном пути из Азии скончался. «может, и соименного ему секретаря посольства та же участь ожидает», – пишет он С. Н. Бегичеву. Эти горькие признания человека гордого, не склонного к откровенности, к унынию поражают какой-то безысходностью: «Прощай, мой друг, сейчас опять в дорогу, и от этого беспрестанного противувольного движения в коляске есть от чего с ума сойти!» Он едет к месту новой службы как в ссылку, оставляя позади столицу, театр, друзей, поэзию…

По пути на Кавказ Грибоедов заехал в Москву повидать мать и сестру. Москва не удовлетворила его: «В Москве все не по мне. Праздность, роскошь, не сопряженные ни с малейшим чувством к чему-нибудь хорошему. Прежде там любили музыку, нынче она в пренебрежении; ни в ком нет любви к чему-нибудь изящному…» Позже, в «Горе от ума», такое же разочарование переживает Чацкий:

 
Что нового покажет мне Москва?
Вчера был бал, а завтра будет два.
Тот сватался – успел, а тот дал промах.
Все тот же толк, и те ж стихи в альбомах.
 

Меньше чем через месяц Грибоедов уже на Кавказе. Он всматривался в окружающее придирчиво – знакомился со своим новым жилищем. Сетовал, что, никогда не собираясь служить на Востоке, мало знает об истории этого древнего края. Патриархальные восточные обычаи, которые он здесь наблюдал, превращались в его поэтическом воображении в живые картины древности – он как бы путешествовал во времени. «Беседа наша продолжалась далеко за полночь, – описывал он прием, оказанный персами русским послам в Эривани. – Разгоряченный тем, что видел и проглотил, я перенесся за двести лет назад в нашу родину. Хозяин представился мне в виде добродушного москвитянина, угощающего приезжих из немцев, фарраши – его домочадцами, сам я – Олеарий». Грибоедов размышлял об истории, он задумал трагедию «Серчак и Итляр» – о времени Святополка Изяславича, упомянутого в «Слове о полку Игореве», зачитывался летописями, делал выписки, увлекался описанием жизни Петра I, великого преобразователя России.

Новые встречи разнообразили жизнь поэта. И все же Грибоедову не хватало театра, столичной суеты, дружеского общения. И он не в частном письме, а в статье, появившейся в журнале «Сын отечества» в 1819 году, горько сетует: «Вот уже полгода, как я расстался с Петербургом… и никто из моих коротких знакомых обо мне не хватится, всеми забыт, ни от кого ни строчки! Стало быть, стоит только заехать за три тысячи верст, чтобы быть как мертвым для прежних друзей!» Тогда-то и родилась у него первая мысль о комедии. 17 ноября 1820 года в письме из Тифлиса, – может быть, к кому-то из актеров или актрис – Грибоедов рассказал легенду, как возник замысел «Горя от ума»: «…Тут вы долго ко мне приставали с вопросами, написал ли я что-нибудь для вас? Вынудили у меня признание, что я давно отшатнулся, отложился от всякого письма, охоты нет, ума нет – вы досадовали. – Дайте мне обещание, что напишете. – Что же вам угодно? – Сами знаете. – Когда же должно быть готово? – Через год непременно. – Обязуюсь. – Через год, клятву дайте… И я дал ее с трепетом». И Грибоедов добавляет: «Во сне дано, наяву исполнится».

В октябре 1821 года на Кавказе оказался близкий друг Пушкина поэт Вильгельм Карлович Кюхельбекер. Когда-то в Петербурге Грибоедов и Кюхля, как его звали друзья-лицеисты, были едва знакомы – в Тифлисе они подружились. «Гениальный», «благородный, единственный мой Грибоедов», «более чем друг» – это слова из дневника, который с 1831 года в Сибири вел Кюхельбекер, тогда уже сосланный декабрист. В этом же дневнике Кюхельбекер вспоминал: «Грибоедов писал „Горе от ума“ почти при мне, по крайней мере мне первому читал каждое отдельное явление непосредственно после того, как оно было написано». Эта творческая дружба прервалась с отъездом Кюхельбекера, высланного с Кавказа, и Грибоедов почувствовал себя одиноко: «Теперь в поэтических моих занятиях доверяюсь одним стенам. Им кое-что читаю изредка свое или чужое, а людям ничего: некому». Прошла зима 1823 года, и наконец в марте Грибоедову удалось выхлопотать отпуск. В конце месяца он уже в Москве. С Кавказа он привез два первых акта «Горя от ума».

Москва 1823 года была полна жизни. В Газетном переулке у дальнего родственника Грибоедова Владимира Федоровича Одоевского собирались Веневитинов, Погодин, Хомяков – занимались философией, читали друг другу свои стихи и трактаты; имя они выбрали себе любомудры, то есть любящие мудрость, философы; в московских салонах блистал князь П. А. Вяземский. Грибоедов сразу оказался в гуще литературной жизни. «Здесь Грибоедов персидский, – сообщал Вяземский как последнюю новость. – Молодой человек с большой живостью, памятью и, кажется, дарованием. Я с ним провел еще только один вечер». В этот приезд поэты подружились. Даже вместе сочиняли водевиль «Кто брат, кто сестра, или Обман за обман». И ставили в Остафьеве Фонвизина.

Но самое главное, с чем Грибоедов приехал в Москву, это начало «Горя от ума». Он читал его Бегичеву, которому не все понравилось. Грибоедов огорчился, задумался, сжег первый акт и написал его заново. Третье и четвертое действие писал летом 1823 года, в Тульском имении Бегичева, поверяя ему написанное, как некогда Кюхельбекеру. А в сентябре Грибоедов опять в Москве. Читает друзьям комедию и наслаждается успехом. Теперь он уже уверен: комедию надо печатать, ставить на сцене. Опасаясь, что московская цензура пьесу не пропустит (ведь «о Москве так грозно»), Грибоедов поспешил в Петербург.

«Все просят у меня манускрипта и надоедают», – сообщает он в первом же письме из Петербурга. Он упивается восторгами: «Голова вихрем идет». Прочитанная или, вернее, проигранная вслух комедия становится живой. Грибоедов выверяет диалоги, меняет стихи, переделывает, дописывает. «Представь себе, что я с лишком восемьдесят стихов, или, лучше сказать, рифм переменил, теперь гладко, как стекло, – писал он Бегичеву. – Кроме того, на дороге мне пришло в голову приделать новую развязку; я ее вставил между сценою Чацкого, когда он увидел свою негодяйку со свечою над лестницею и перед тем, как ему обличить ее; живая, быстрая вещь, стихи искрами посыпались…»

Грибоедова без конца просили читать, и он ездил по всему Петербургу со своим манускриптом, не в силах отказаться хотя бы от устной публикации комедии. «Грибоедов был отличный чтец, – вспоминал А. А. Бестужев, – без фарсов, без подделок он умел дать разнообразие каждому лицу и оттенять всякое счастливое выражение». «Горе от ума» потрясло общество. Живой, свободный разговорный язык, стихи, которые, как и предсказывал Пушкин, на лету превращались в пословицы, картины русской жизни, каких не было со времен Фонвизина.

Судьба комедии тревожила не только автора. «Грибоедов теперь хлопочет о пропуске своей прекрасной комедии „Горе от ума“, которой вряд ли быть пропущенной», – сообщал известный актер В. А. Каратыгин. Грибоедову казалось, что стоит немного смягчить резкость отдельных сцен, выражений – и комедия может быть напечатана: «Надеюсь, жду, урезываю, меняю дело на вздор, так что во многих местах моей драматической картины яркие краски совсем пополовели, сержусь и восстанавливаю стертое, так что, кажется, работе конца не будет». Однако дело с напечатанием комедии затягивалось на неопределенное время и вообще не улаживалось. И долго еще комедия не будет опубликована – ни в печати, ни на сцене при жизни автора это произведение полностью не появилось. Видимо, не только московское барство задел Грибоедов – всю старую Россию вывел он на сцену, и ему этого не простили. «Любезнейший князь, на мою комедию не надейтесь, ей нет пропуску; хорошо, что я к этому готов был, и следовательно судьба лишнего ропота от меня не услышит, впрочем любопытство многих видеть ее на сцене или в печати, или услышать в чтеньи – послужило мне в пользу, я несколько дней сряду оживился новою отеческою заботливостью, переделал развязку, и теперь кажется вся вещь совершеннее, потом уже пустил ее в ход, вы ее на днях получите», – писал Грибоедов в Москву П. А. Вяземскому через две недели после приезда в Петербург.

Так кончилась попытка автора напечатать «Горе от ума», и комедия стала рукописной. Современники вспоминали: «Первый списанный экземпляр сей комедии распространился по России, и ныне нет ни одного малого города, нет дома, где любят словесность, где б не было списка сей комедии».

В 1824 году в Петербурге неспокойно. «Дней александровых прекрасное начало» (слова Пушкина), когда мечтали о близких переменах, о рабстве, «падшем по манию царя», давно прошло. Гроза 1812 года на практике проверила формулу «все люди – братья»: герои возвращались после победы «под палки господина», как писал Грибоедов. Первые декабристы были из среды военных. Передовые офицеры из первых фамилий России стремились переменить ее строй. Заводили так называемые «ланкастерские школы», чтобы как можно быстрее научить солдат грамоте, идея просвещения народа была очень популярна среди членов тайного общества. Власти не одобряли этого. Шеф жандармов Бенкендорф считал, что «не должно слишком торопиться с просвещением, чтобы народ не стал по кругу своих понятий в уровень с монархами и не посягнул тогда на ослабление их власти». В 1822 году был арестован и выслан член тайного общества поэт В. Ф. Одоевский. В воспоминаниях он писал: «После моих ответов на вопросы великий князь Михаил Павлович спросил меня: „Где вы учились?“ Я ответил: „В Московском благородном пансионе“. – „Вот, что я говорил… эти университеты, эти пансионы!“ Как не вспомнить Фамусова: „Ученье – вот чума…“ и продолжает: „Уж коли зло пресечь: Собрать все книги бы да сжечь!“».

«Горе от ума» было первым произведением с такой точной и быстрой реакцией на текущие события. Это нам сейчас надо расшифровывать, комментировать слова Грибоедова – современники читали между строк. Характер Чацкого был им близок, его негодование понятно. Как и Чацкий, они «чаяли» перемен, мечтали о них, готовы были бороться – и тогда слово, проповедь становились их оружием. Важно было нарушить молчание, пробудить общественное мнение, и они не пропускали случая высказаться. «Страстный и нетерпеливый, он сам понимает, что, говоря невеждам о их невежестве и предрассудках и порочным об их пороках, он только напрасно теряет речи, – писал современник о Чацком, – но в ту минуту, когда пороки и предрассудки трогают его, так сказать, за живое, он не в силах владеть своим молчанием: негодование против воли вырывается у него потоком слов колких, но справедливых. Он даже не думает, слушают и понимают ли его или нет: он высказал все, что лежало у него на сердце, – и ему как будто бы стало легче. Таков вообще характер людей пылких, и сей характер схвачен г. Грибоедовым с удивительной верностию».

В ответ на проповедь Фамусова, восхищенного удачной карьерой «случайных» людей, умевших «подслужиться», Чацкий восклицает: «Служить бы рад – прислуживаться тошно!» Эта независимость суждений вызывает у Фамусова ужас. В Чацком он видит политического противника, подрывающего устои существующего общества: «Что говорит! и говорит, как пишет!» «Он вольность хочет проповедать!» И наконец: «Да он властей не признает!», «Строжайше б запретил я этим господам На выстрел подъезжать к столицам».

В накаленной атмосфере преддекабрьского Петербурга смелая проповедь Чацкого звучала злободневно и страстно. Он выступал разрушителем старого уклада жизни в самих его основах. Его независимость была опасна, потому что он отрицал всю систему ценностей – положение на службе, богатство, знатность:

 
Мундир! один мундир! он в прежнем их быту
Когда-то украшал, расшитый и красивый,
Их слабодушие, рассудка нищету…
 

Мнение света заменило утраченное понятие чести – теперь важно только «Что станет говорить княгиня Марья Алексевна?». Служба перестала быть серьезным делом, способности легко подменяются безоговорочным послушанием. В этой обстановке отказ от государственной службы осознавался как протест. «Я служил отечеству, когда оно нуждалось в службе своих граждан, и не хотел продолжать ее, когда увидел, что буду служить только для прихотей самовластья», – говорил К. Ф. Рылеев. Он отказался от блестящей военной карьеры, променяв ее на скромное место судьи в Петербургской уголовной палате. Так же поступил И. И. Пущин, друг Пушкина. Они хотели по мере сил помогать своим согражданам, защищать невинных. Кажется, Грибоедов подслушал мысли своих молодых соотечественников, сжав их в краткую, полную горькой иронии реплику Чацкого: «Служить бы рад – прислуживаться тошно».

Первоначальное название комедии было «Горе уму». На языке Грибоедова, Пушкина и декабристов «ум» – это свободомыслие, независимость суждений, «вольнодумство». «…Участь умных людей, мой милый, большую часть жизни проводить с дураками, а какая их бездна у нас!» – писал Грибоедов своему другу Бегичеву. Мир распался на «умных» и «дураков». Молчалин, по классификации Грибоедова, «дурак», хотя он совсем не глуп от природы. Но он – из сферы Фамусовых и дядюшки Максима Петровича, и уже поэтому для Чацкого он неприемлем. Софья пытается хвалить Молчалина, а с точки зрения Чацкого, получается карикатура: «Целый день играет! Молчит, когда его бранят! – Она его не уважает!»

Молчалин появился в доме три года назад, как раз тогда, когда уехал Чацкий. Молчалин – человек новый в русской истории, это тип приспособленца, который Грибоедов разглядел первым и указал на него русскому обществу. «…Осмотритесь: вы окружены Молчалиными, – писал в 1833 году литературный критик К. А. Полевой. – Молчалин не разбирает средств и хочет только возвышаться, унижаясь». Это существо без достоинства, без гордости, готовое ради карьеры «угождать всем людям без изъятья». «Низость наших Молчалиных не есть лицемерие и притворство: это их природа», – писал современник Грибоедова.

Поначалу Чацкий трагически недооценил липкой въедливости этого человека, неуязвимого, потому что он никогда не вступает в борьбу, но появляется после окончания схватки, чтобы присоединиться к победителям. «Они полнейшие выразители современной им действительности, – писал М. Е. Салтыков-Щедрин, – они деятельнейшие, хотя, быть может, и не вполне сознательные созидатели тех сумерек, благодаря которым настоящий, заправский человек не может сделать шага, чтоб не раскроить себе лба». Для молодежи 1860-х годов «Молчалин» было самой бранной кличкой. «Молчалины господствуют на свете!» – иронически восклицает Чацкий. Но ирония его была горькой. Грибоедов не случайно изменил название комедии.

Горе умному человеку среди глупцов всех мастей. «…В моей комедии 25 глупцов на одного здравомыслящего человека, и этот человек, разумеется, в противоречии с обществом, его окружающим, его никто не понимает, никто простить не может, зачем он немножко повыше прочих…»

После комедии Грибоедова возникло выражение «фамусовское общество», «фамусовская Москва». Картины, «изображающие разные оттенки московского быта, так верно схвачены, так резко обрисованы, так счастливо поставлены, что невольно засматриваешься, признаешь подлинники и хохочешь», – писали о комедии. Современники пытались угадать, кто был прототипом каждого героя. «Что такое Грибоедов? Мне сказывали, что он написал комедию на Чаадаева», – из михайловской ссылки спрашивал Пушкин друзей. Прототипом Чацкого называли то П. Я. Чаадаева, то И. Д. Якушкина, то А. А. Бестужева или А. И. Одоевского. Фамусова, старуху Хлёстову, полковника Скалозуба – всех пытались узнать. Грибоедов не отрицал портретности характеров и только пытался объяснить своим незадачливым критикам, что искусство не слепок действительности: «…Портреты, и только портреты входят в состав комедии и трагедии, в них, однако, есть черты, свойственные многим другим лицам, а иные всему роду человеческому настолько, насколько каждый человек похож на своих двуногих собратий. Карикатур ненавижу, в моей картине ни одной не найдешь».

В Петербурге Грибоедов поселился в гостинице. Возвращаться на Кавказ он не торопился: А. П. Ермолов, при котором поэт состоял секретарем «по дипломатической части», продлил ему отпуск, и грибоедов собирался прямо из столицы отправиться за границу. Уже был обдуман план путешествия: Париж, потом южная Франция, Италия, оттуда через Дарданеллы, Босфор в Черное море и на Кавказ, к месту службы.

В гостинице Грибоедов прожил недолго. Его беспокоило бесконечное количество посетителей, вторгавшихся в его комнаты, часто почти незнакомых, но привлеченных слухами о комедии. Слава оказалась достаточно беспокойной гостьей. Грибоедов переехал к своему двоюродному брату, молодому поэту Александру Ивановичу Одоевскому.

«Его пылающая душа кажется огненным лучом, отделившимся от солнца», – надписал неизвестный нам современник на портрете молодого поэта. Острый ум, сердечность, душевная мягкость, незаурядное поэтическое дарование – все привлекало в Одоевском. В нем Грибоедов узнавал свою юность, чистоту помыслов и романтическую приверженность к свободе, ради которой юноша готов был пожертвовать жизнью. «Помнишь ли ты меня, каков я был до отъезда в Персию, таков он совершенно, – писал Грибоедов в Москву Бегичеву. – Плюс множество прекрасных качеств, которых я никогда не имел».

Друзья поселились в доме на углу Исаакиевской площади, из окон их квартиры хорошо была видна Сенатская. К этому времени Грибоедов уже знаком со многими будущими декабристами – и благодаря общительному характеру Александра Одоевского, недавно принятого в тайное общество, и по Вольному обществу любителей российской словесности, членом которого Грибоедов только что избран. Председателем Вольного общества был поэт Федор Глинка, член тайного общества «Союз благоденствия»; на заседаниях бывал К. Ф. Рылеев, глава Северного общества. Рылеев вместе с А. А. Бестужевым издавал альманах «Полярная звезда», каждую книжку которого ожидали как значительное литературное явление. Может быть, от Рылеева или Одоевского попали к Бестужеву несколько отрывков, переписанных из «Горя от ума». «Я проглотил эти отрывки; я трижды перечитал их. Вольность русского разговорного языка, пронзительное остроумие, оригинальность характеров и это благородное негодование ко всему низкому, эта гордая смелость в лице Чацкого проникла в меня до глубины души», – вспоминал Бестужев. Он тут же отправился к Грибоедову, чтобы высказать ему свое восхищение. Вскоре Бестужев стал обладателем полного текста комедии и самым страстным пропагандистом ее. В альманахе «Полярная звезда» за 1825 год появился отзыв Бестужева – один из первых откликов в печати на «Горе от ума»: «…Рукописная комедия г. Грибоедова „Горе от ума“ – феномен, какого не видели со времен „Недоросля“. Толпа характеров, обрисованных смело и резко, живая картина московских нравов, душа в чувствованиях, ум и остроумие в речах, невиданная доселе беглость и природа разговорного русского языка в стихах. Все это завлекает, поражает, приковывает внимание. Человек с сердцем не прочтет ее, не смеявшись, не тронувшись до слез».