Меч Вайу

Военачальники хмуро отмалчивались: то, что случилось ночью в акрополе, было настолько необъяснимо и тревожно, что они просто боялись высказать свои предположения взбешенному Марсагету.

– Кто? Кто-о?! – в который раз спрашивал вождь и, не получая ответа, еще больше ярился.

– Дозволь слово молвить, вождь… – появился в дверях Меченый.

– Ну! – нетерпеливо выкрикнул Марсагет.

– Следы ведут к озеру и там обрываются. Видимо, беглец переплыл озеро и скрылся в лесах. Я отправил четыре отряда на поиски и гонцов, чтобы предупредили дозоры.

– Почему молчали сторожевые псы? – спросил Марсагет.

– Их кто-то усыпил, – потупясь, ответил Меченый.

– Какой позор! – взорвался вождь. – О, великие боги, среди нас изменники! И мы до сих пор не знаем кто! Как они проникли в акрополь и каким образом ушли?

– Это удалось установить, – Меченый швырнул на пол тонкий и прочный волосяной аркан с узлами, вязанными через равные промежутки. – Стрелу пустили сверху, со стены. Кстати, оружие убитого – акинак и горит с луком – исчезло, – добавил он.

– Ладно… – Марсагет немного поостыл. – Вечером общий военный совет. Предупредите Радамасевса и Аттамоса. А сейчас займитесь подготовкой к походу. Все свободны. Ты останься, – обратился вождь к Меченому. – Что купцы? – спросил Марсагет у Меченого, как только последний из военачальников исчез за дверью.

– Молчат.

– Я так и думал… Как торг?

– Отдают все за бесценок. И наши товары берут, почти не торгуясь.

– То-то и оно… Как думаешь, когда двинутся в обратный путь?

– Сегодня, не позже чем после обеда, – уверенно ответил Меченый.

– Пошлешь за ними своих следопытов. Не исключено, что к ним где-то в пути присоединится и Афеней. Он мне нужен живым! Воинов подбери самых надежных и опытных. Думаю, три сотни тебе хватит. И смотри, чтобы на этот раз без промаху!

– Постараюсь.

– От этого многое зависит, Меченый, – вождь положил руку на плечо старого воина. – Мы обязательно должны найти гадину, которая затаилась среди нас и так больно кусает.

– Я понимаю.

– Да, вот еще что: дай под начало кузнеца Тимна десяток воинов, и пусть он поднимется вверх по Борисфену. Мне нужно знать, где передовые отряды сармат.

– Но Тимн…

– Это пусть тебя не волнует! – вождь нахмурился. – Тимн один из лучших следопытов племени. Тебе это известно. А гадальщики пусть подождут… до более благоприятных времен.

– Да, но старейшины и жрецы…

– Сейчас принимаю решения я, – раздельно и твердо сказал Марсагет. – Это моя забота. Скажешь Тимну, что мне нужен пленник-сармат. Если все удачно обернется, пусть пока не возвращается домой, а ждет от меня указаний.

– Где он должен ждать?

– Там, где мы охотились две зимы назад. Он знает…

Купеческий караван вышел из главных ворот вскоре после полудня. Чуть раньше десяток воинов во главе с кузнецом Тимном выехали через те же ворота на лучших жеребцах из табуна вождя и ускакали в степь.

Глава 7

Склоны глубокого оврага кудрявились зеленым сочным листом вековых лип, а на дне оврага журчал ручей, спрятанный среди густой поросли гибкого ивняка. Одним концом овраг примыкал к лесу, а второй терялся где-то в глубине безбрежной степной равнины.

Вечерело. Подернутое дымкой испарений солнце поблекло и медленно скатывалось за горизонт. Длинные тени манили вечерней прохладой, пришедшей на смену дневному зною.

Еле слышимый шорох листьев заставил насторожиться человека – спрятавшись среди ветвей высоченной липы, он высматривал что-то в глубине оврага. Теснее прижавшись спиной к толстой ветке, человек бесшумно наложил на тетиву лука стрелу и застыл в напряженном ожидании.

Среди густого папоротника мелькнула тень, и на крохотную поляну, бесшумно ступая, вышел мужчина, одетый с ног до головы в звериные шкуры шерстью наружу. Его глубоко посаженные быстрые глазки были почти не видны среди буйной растительности, покрывавшей лицо; длинные, давно не чесанные волосы топорщились на голове, напоминая львиную гриву. В руках он держал увесистую дубину, утыканную медвежьими клыками, а на тонком сыромятном ремешке, заменявшим ему пояс, висел короткий нож с широким лезвием в деревянных ножнах. Принюхиваясь по-собачьи, он ступил шаг, другой – и вдруг неподвижно застыл, глядя себе под ноги. Затем медленно опустился на четвереньки, ощупал землю короткопалой заскорузлой ладонью – и стремительно нырнул в заросли. Человек, сидевший на ветвях липы, втихомолку выругался и опустил лук – он разглядел причину внезапного исчезновения неизвестного: несколько сломанных травинок и неглубокие вмятины в земле, которые тот ощупывал, были следами наблюдателя. Запрятав лук в мягкий кожаный горит, он соскользнул вниз и так же бесшумно и быстро, как и мужчина в звериных шкурах, скрылся среди деревьев.

В том месте, где ручей выныривал из зарослей, превращаясь в неглубокое озерцо с кристально-чистой водой, спуск в овраг был пологим. В конце спуска, на берегу озерка, посреди большой и ровной поляны, расположился купеческий караван. Дымили костры, жалобно блеяли овцы, предназначенные на жаркое к ужину, шумно отфыркиваясь и галдя, купались воины наемной стражи, смывая липкий пот и дорожную пыль.

Немногочисленная группа воинов в полном боевом облачении с завистью поглядывала на купающихся, готовясь в сторожевой дозор. Слуги распрягли быков и сбивали их в стадо, чтобы отогнать на пастбище; купцы о чем-то совещались чуть поодаль.

Неожиданно громкий воинский клич обрушился на мирную суету привала. Словно из-под земли выросли на склонах оврага лучники и с безупречной меткостью и слаженностью принялись осыпать стрелами мечущихся в страхе купцов и наемную стражу. Тех, кто пытался пробиться сквозь их ряды, смяла лавина всадников, хлынувшая в овраг. Вскоре беспощадная резня закончилась, и победители принялись в спешке запрягать быков и увязывать поклажу. Когда сумерки опустились на землю, в овраге воцарилась тишина. Только скулеж псов над телами погибших, да скрип колес повозок каравана, который увели победители, еще долго витали над степью, пока не растаяли в ночи…

Светало. Тоскливый собачий вой, всю ночь тревоживший степь, затих. Видимо, осиротевшие псы покинули овраг, где покоились вечным сном их бывшие хозяева. Рассвет наползал хмурыми тучами, обещавшими пролиться дождем. Лесное зверье затаилось в чащобе, стараясь найти пристанище перед непогодой.

Два человека пробирались сквозь седой туман, заполнивший овраг. Впереди шел коренастый мужчина, одетый в звериные шкуры; следом за ним, в двух-трех шагах, слегка пригнувшись и сжимая в руке обнаженный акинак, шел другой, закутанный в длинный плащ. Когда они очутились на берегу озерка среди трупов, человек в плаще начал кого-то искать, всматриваясь в лица убитых. Наконец возле кустов, на берегу ручейка, нашел – опустившись на колени, принялся тщательно обыскивать труп одного из купцов. Судя по тому, как он, поднявшись на ноги, сыпал проклятиями, его поиски не увенчались успехом. Не выбирая дороги, человек в плаще решительно полез вверх по склону. За ним поспешил и его коренастый попутчик, успевший прихватить с собой две свежие бараньи шкуры, забытые или незамеченные впопыхах победителями…

Небо обрушило на лесные заросли потоки воды. Прямые упругие струи хлестали по листьям и, рассыпаясь на мириады капелек, упрямо стремились проскользнуть сквозь густой зеленый шатер к земле. Борисфен шершавился под ударами дождинок; грязно-желтые потоки хлынули с берегов, замутив реку.

Невдалеке от крутого обрывистого берега Борисфена, среди бурелома, струилась узенькая тропинка; она вела к небольшой хижине, вросшей в землю почти по крытую корой крышу. Еле приметный в дождевом ненастье сизый дымок неспешно выползал из отверстия в крыше и тут же таял среди густой листвы. Уже известный нам лесной житель в звериных шкурах и его товарищ в длинном плаще торопливо, но бесшумно вышагивали по тропинке, направляясь к хижине.

Сквозь приоткрытую дверь виднелся небольшой костер; над ним исходил душистым паром котелок. Стены хижины были сплошь увешаны связками трав и кореньев, аромат которых примешивался к дыму очага.

У огня сидел хозяин – худой седобородый старик в накинутой на плечи волчьей шкуре. Изможденное лицо, изрытое глубокими морщинами, было исполосовано шрамами, один глаз вытек, и на его месте темнел провал, прикрытый дряблым веком. Зато второй глаз светился в отблесках костра на коричневом лице, как огромная жемчужина; время от времени в бездонной глубине зрачка зажигались и гасли искорки, словно звездопад в ночном августовском небе. Немощная неподвижность фигуры и застывшие на коленях руки были прямой противоположностью живого острого ума, светившегося в беспокойном взгляде старика.

Варево забурлило и выплеснуло в костер хлопья пены; старик встрепенулся и длинной, гладко остроганной палочкой помешал в котелке. Затем неторопливо отложил ее в сторону и неожиданно крепким для его лет голосом сказал, обернувшись к двери:

– Входите, путники. Негоже таиться за порогом в такое ненастье.

Застигнутые врасплох словами старика, лесной житель и его попутчик, смущенно пробормотав слова приветствия, вошли в хижину и уселись у очага напротив хозяина.

– Давно ты не появлялся в наших краях, Одинокий Волк, – испытующе глядя из-под густых мохнатых бровей на лесного жителя, одетого в звериные шкуры, сказал старик.

– Давно, – согласился тот, сглотнув слюну при виде кости с мясом, выглядывавшей из котелка.

– Опять за старое взялся?

– Гы-гы-гы… – справившись с непривычной для него робостью, развязно загоготал Одинокий Волк. – Я и не бросал.

– Гнева богов не боишься?

– Ха-ха! Это я-то! А ты вот мне скажи, что они тебе дали, твои боги? Горбатую спину да кривой глаз?

– Замолчи! – гневно воскликнул старик и, вытянув руки над очагом, забормотал заклинания.

Полупогасший костер вдруг вспыхнул ярким пламенем и взметнулся ввысь, едва не опалив Одинокого Волка и его попутчика, хмуро прислушивавшегося к разговору. Они испуганно отпрянули назад, прикрывая лица руками.

– Великая Табити гневается! – старик даже не поморщился от обжигающих языков пламени, коснувшихся его рук.

– Оставь эти штуки, старик, – впервые подал голос попутчик Одинокого Волка. – Жрецы Айгюптоса^[40] умеют и не такие чудеса творить. Мы чтим святое имя хранительницы очага и готовы принести искупительную жертву. И прости Одинокого Волка за неумные слова.

– Кто ты? – старик вперил свой единственный глаз в попутчика Одинокого Волка.

– Я эллин, – надменно бросил тот, усаживаясь поудобнее.

– Назови свое имя.

– Зачем оно тебе? Я – твой гость и этого достаточно.

– В твоих жилах нет даже капли крови эллинов, – насмешливо сказал старик. – Ты сын раба-варвара, пришелец.

– Как ты смеешь, негодный старик! – лезвие акинака сверкнуло над очагом.

– Оглянись! – старик властно поднял руку.

Леденящее душу шипение заглушило шум дождя. Попутчик Одинокого Волка стремительно обернулся и застыл в ужасе: за его спиной у стены хижины свивали тугие скользкие кольца две огромные змеи. Треугольные плоские головы гадов покачивались почти на уровне его лица, примеряясь для смертоносного броска. Одинокий Волк сидел, словно каменное изваяние, только обезумевшие глаза пучились на помертвевшем лице, как шляпки крохотных грибков-поганок. Так они, как им показалось, просидели неподвижно целую вечность. Наконец мертвую тишину хижины нарушил тонкий, еле слышимый свист. Змеи бесшумно скользнули вдоль стены и исчезли так же внезапно, как и появились.

– Как тебя зовут, незнакомец? – спокойно, как будто ничего не случилось, спросил старик.

– А-а-фе-ней… – с трудом шевеля задеревеневшим языком, почти шепотом промолвил тот, все еще не в силах оторвать взгляд от того места, где только что клубились змеи.

– Выпей… – старик наполнил деревянную чашу каким-то густым ароматным напитком и протянул ее Афенею.

Он схватил чашу, жадно прильнул к щербатому краю и выпил ее до дна, не переводя дух.

– Ты тоже, – презрительно улыбнувшись, старик подал чашу и Одинокому Волку. – А теперь прошу вас разделить со мной скромную трапезу…

Когда с наваристой похлебкой и мясом было покончено, старик отбросил прикрывающую плечи волчью шкуру и поднялся. Он оказался высокого роста, с неожиданно для его возраста широкими и прямыми плечами, указывавшими на недюжинную силу. Левое плечо было чуть ниже правого, а на спине, под рваной кожаной безрукавкой, топорщился небольшой горб, из-за чего старик сутулился. Старая, застиранная до дыр рубаха под безрукавкой была подпоясана таким же сыромятным ремешком, что и одежда Одинокого Волка. У пояса висели длинный бронзовый нож, точильный камень и привязанные к тонким шнуркам деревянные резные фигурки Апи и Папая.

Афеней и Одинокий Волк, к которому вернулось его обычное состояние – смесь наглости и трусливой осторожности, – тоже встали и вышли из хижины, благо дождь уже закончился. Афеней, переступив порог, облегченно вздохнул. И, почувствовав себя значительно увереннее, обратился к старику:

– Прими нашу благодарность за приют и очаг…

– Не стоит, – оборвал его старик и спросил у Одинокого Волка: – Какое дело привело вас ко мне?

– Нам нужно переправиться на ту сторону, Авезельмис.

– Я вас не держу, – ответил старик, внимательным взглядом окинув с ног до головы непрошеных гостей.

– Но у тебя есть лодка, – возразил ему Одинокий Волк.

– Откуда ты знаешь?

– Гы-гы-гы… – засмеялся тот. – Одинокий Волк многое знает…

– Послушай, Авезельмис, – вмешался в разговор Афеней. – Мы тебе хорошо заплатим. Золотом.

– Зачем мне твое золото, чужестранец? Разве оно согреет меня в долгие зимние вечера или накормит, когда я голоден?

– У кого есть золото, у того есть все, – Афеней порылся в складках плаща и протянул старику две массивные золотые подвески. – Возьми. За это можно купить десяток лодок и в придачу молодую красивую рабыню. Она заменит тебе в холодные ночи очаг.

– Я уже не так молод, чтобы тело юной девушки могло заменить мне божественное тепло Великой Табити. И много лодок мне тоже не надо, с меня хватит одной. Могу только дать хороший совет: у злого умысла золотые одежды, да грязное тело, поэтому советую вам перебираться на тот берег вплавь. Может, холодная вода Борисфена остудит ваши головы и смоет грязь ваших замыслов. На все воля богов…

– Авезельмис, поостерегись! – Афеней зло прищурился.

– Ты мне снова угрожаешь, чужестранец? – старик нахмурился и недобро посмотрел на Афенея.

– Постой, господин! – Одинокий Волк схватил Афенея за полу плаща и обратился к старику: – Авезельмис, мы пришли к тебе за помощью только потому, что наша жизнь висит на волоске. А виной этому вождь сколотов Марсагет.

– Марсагет?! – старик порывисто шагнул к Одинокому Волку и словно клещами сжал ему руку. – Это правда?

– Клянусь! – поморщился от боли Одинокий Волк. – Его воины преследуют нас по пятам.

– Хорошо… – старик задышал тяжело, с хрипотой. – Если это правда, вы получите лодку. Но если ты мне солгал, Одинокий Волк, берегись!

С этими словами он быстро зашагал по тропинке к берегу. Одинокий Волк подмигнул обрадованному неожиданной удачей Афенею, и они заспешили следом.

Лодка, представлявшая собой бычью шкуру, натянутую на раму из сплетенных в виде ковша ивовых прутьев, едва не черпала воду под тяжестью двух тел. Но плыть в ней было можно, и причем весьма быстро, в чем сразу же убедился Афеней, когда, оттолкнувшись от берега, принялся загребать коротким широким веслом с хорошо полированной от частого употребления рукояткой.

Неожиданно Афеней резко остановил утлое суденышко и, размахнувшись, бросил на берег к ногам Авезельмиса золотые подвески.

– Прими в знак благодарности, старик! Не как плату, а как подарок. И поверь: на свете нет ничего дороже и желанней золота! Ха-ха-ха!

Старик долго стоял на берегу, хмуро уставившись вслед беглецам, пока туманная пелена не скрыла их. Тяжело вздохнув, он было направился к хижине, но затем вернулся, поднял с земли золотые подвески и долго рассматривал. Потом с брезгливой миной на лице швырнул в воду. И, уже не оборачиваясь, стал медленно подниматься на крутой берег по вырубленным в плотной глине скользким от дождя ступенькам, опираясь на тяжелый деревянный посох.

Глава 8

Марсагет волновался: уже которые сутки не было вестей ни от сторожевых постов, ни от разведывательных отрядов Радамасевса, ни от Тимна. Его боевая дружина, усиленная воинами Радамасевса и ремесленниками, горела желанием выступить в поход. Остальное население Атейополиса готовилось к возможной длительной осаде. Хлеба было вдоволь, в спешном порядке запасались солонина, вяленая и соленая рыба. Кое-где чинились стены и подсыпались валы, заготавливались впрок дрова, камни для пращей, на валах ставили огромные котлы для кипятка, собирали большие булыжники и бревна.

Но если среди простых сколотов царило единодушие перед лицом надвигающейся опасности, то среди приближенных вождя не утихали споры. Особенно досаждали Марсагету старейшины и жрецы, затаившие на него обиду из-за Тимна. Когда глава старейшин, желтоглазый старец, узнал о решении вождя отложить гадание на неопределенный срок, он едва не задохнулся от злости и принялся осыпать его упреками за неуважение к законам предков. Большого труда стоило Марсагету удержаться, чтобы сгоряча не наговорить старцу дерзостей: это могло восстановить против него старейшин и жрецов, что вовсе не входило в его планы перед решающими боями. Поэтому он лишь напомнил о своей неограниченной власти во время военных действий, что, конечно же, не удовлетворило желтоглазого старца. Но ведая, чем может кончиться сейчас его упрямство, глава старейшин сделал вид, что смирился. И это очень встревожило вождя – он хорошо знал хитрый и коварный нрав старейшины. Когда-то старец помог Марсагету стать вождем племени, и вождь отчетливо представлял последствия размолвки с ним… Но делать было нечего, выбирать не приходилось, и Марсагет решительно отмел все сомнения и колебания, хотя и осознавал всю сложность борьбы за устойчивость позиций, занимаемых им до сих пор.

Ночи тоже не приносили желанного покоя. И в эту ночь Марсагет проворочался на ложе до самого утра, каждой мышцей тела ощущая непривычную жесткость постели, которая казалась ему чужой, постылой. Мысли толпились в голове, словно табуны на водопое. Наконец вождь не выдержал испытания бессонницей и вышел во двор.

Утренняя заря окрасила полнеба в пурпурные тона. Где-то за валами, в степи, перекликались пастухи, угоняя стада на пастбища, – теперь животных ночью держали поближе к Старому Городу. Сменилась ночная стража, и дружинники толпой направились в ворота акрополя, где под навесом их ждал сытный завтрак. Три рабыни, непринужденно болтая о своих женских делах, несли воинам кувшины с оксюгалой; завидев вождя – простоволосого, в ночных одеждах – смутились и робко пробормотали приветствие. Сторожевые псы грызлись на помойке из-за потрохов, выброшенных кухарками, в загоне хрустели травой лошади, между ними торопливо сновали конюхи, приводя в порядок своих подопечных.

Утренняя прохлада освежила вождя, и он было направился к себе в опочивальню, чтобы одеться, как вдруг громкие возгласы у ворот заставили его остановиться. Послышался звонкий топот копыт, и к Марсагету подлетел Меченый. Соскочив с коня, он торопливо подошел к вождю.

– Марсагет, да хранит тебя Священная Табити, есть новости!

– Пусть боги будут к тебе благосклонны, – поприветствовал его вождь. – Рассказывай.

– Возвратились воины Тимна. И не впустую – двух языгов^[41] захватили.

– Языгов? – переспросил Марсагет, встрепенувшись в радостном возбуждении. – Молодец Тимн! Где они?

– У ворот акрополя. Ждут твоих приказаний.

– Давай их сюда! Я сейчас оденусь…

Привели захваченных в плен языгов. Один из них, невысокого роста, с загорелым безусым лицом, поддерживал под руку второго, широкоплечего и бородатого, чей короткий окровавленный плащ свидетельствовал о том, что он получил ранение во время схватки. Крепкий панцирь бородатого воина из воловьей кожи был пробит в двух местах, откуда все еще сочилась кровь, несмотря на то что раны тщательно перевязали – видимо, сказалась дальняя дорога в седле.

Марсагет в пурпурном плаще и высокой конусообразной войлочной шапке, служившей знаком принадлежности ее хозяина к могущественному племени басилидов (из него вышли все вожди, военачальники и старейшины сколотов – племени, первым царем которого был легендарный Сколопит), стоял у порога, держа в правой руке священный жезл. Внимательно рассмотрев пленников, вождь остановил взгляд на безусом воине; повинуясь знаку Меченого, его подтолкнули поближе к Марсагету.

– Кто вождь вашего племени? – спросил Марсагет у пленника.

Тот кинул в его сторону взгляд, полный непримиримой ненависти, и отвернулся, ничего не ответив, только крепче сжав обветренные губы.

– Не хочешь говорить? – Марсагет хищно прищурил глаза. – Послушай, языг, ты еще молод и многого не знаешь. У меня есть способ заставить тебя разговориться. Но только после этого ты пойдешь на жертвенный костер Вайу^[42]. Я тебе сохраню жизнь, языг, если ты ответишь на все мои вопросы честно, без утайки. Даю тебе в этом мое слово.

– Я не трус и не изменник, – презрительно улыбнувшись, ответил языг высоким грудным голосом и смело посмотрел в глаза вождю.

Марсагет грозно нахмурился, сделал шаг вперед, как бы намереваясь тут же расправиться с непокорным пленником. Но, поостыв, снова обратился к нему:

– Я не сомневаюсь в твоих словах, языг. Все мы – сколоты и сарматы – дети одного отца, Таргитая, который дал нам мужественное сердце. И поверь, мне больно смотреть на то, что братья встречаются не на пиру, а на поле брани. Но не мы пришли к вам, и не кони сколотов топчут ваши степи. Вы явились к нам с мечом в руках, чтобы забрать то, что вам не принадлежит. Вас много, мы это знаем, и в этом ваше преимущество. Но земли наших дедов и отцов мы не отдадим без боя, языг. Пусть прольются реки крови, но первой каплей в них будет твоя. Приступайте! – приказал вождь дружинникам.

– Остановись, вождь, заклинаю тебя! – бородатый языг вырвался из рук воинов и упал на колени перед Марсагетом. – Я все расскажу! Сохрани нам жизнь.

– Замолчи! – рванулся к нему товарищ, но вовремя схваченный за руки, принялся яростно выкрикивать проклятья.

– Уведите! – указал вождь на безусого.

– Нет! Не-е-ет! Не говори! – кричал тот.

Когда отчаянно упирающегося языга увели в одну из комнат дома, Марсагет обратился к бородатому пленнику:

– Ну что же, рассказывай.

– Вождь, дай слово, что мы останемся жить!

– Я уже сказал.

– Хорошо, я тебе верю, вождь. Я все скажу. Спрашивай.

– Кто ваш военачальник?

– Дамас – вождь племени.

– Только ваше племя идет на нас?

– Нет. С нами отряды роксолан и аорсов^[43].

– Значит, вы объединились?

– Да. Царь Гатал прислал к нам три зимы назад послов, и с этих пор он наш владыка – так решили наши вожди и царь Завтинос.

– Племена сираков и аланов тоже с вами?

– Нет. Их вожди отказались вступить в наш союз…

Когда допрос пленного закончился, дружинники привели второго языга.

– Развяжите его, – приказал Марсагет, завидев веревки на руках безусого.

Приказ был тут же исполнен, и молодой языг принялся растирать онемевшие руки, безучастный к окружающим. И только высоко вздымающаяся при каждом вдохе грудь, да легкий нервный тик, крививший искусанные до крови губы, выдавали его истинное состояние.

– Вы оба свободны, – обратился к пленникам Марсагет. – Можете оставаться у нас: получите наделы земли и жен. Если не желаете – идите на все четыре стороны, я вас не держу.

До безусого языга только теперь дошел смысл происходящего. Вперив горящий взор в товарища, он охрипшим голосом выдавил из себя:

– Ты… ты… все рассказал?

Тот, не поднимая головы, кивнул в ответ.

– Как ты… мог! Предатель! Ненавижу, не-на-вижу!

– Что ты говоришь? Я ведь ради нас… ради тебя! Мы будем жить, понимаешь, жить!

– Проклятый! Пусть солнце испепелит твое тело, пусть небо обрушится на твою голову! Пусть шелудивые псы разнесут твои кости по степи!

– Не говори так! Не говори! Не проклинай меня! – бородатый с мольбой протянул к нему руки. – Мы спасены, мы уйдем отсюда, куда захочешь.

– Не-е-ет! – безусый языг молниеносным прыжком свалил на землю одного из воинов и выхватил у него из-за пояса нож.

Сверкнули акинаки телохранителей, и пленника окружил смертоносный частокол. Бросив исполненный глубочайшего презрения взгляд на бородатого, безусый языг повернулся к вождю и вонзил себе нож в сердце. Телохранители вождя, остолбеневшие на какой-то миг от неожиданного поступка пленника, подхватили уже бездыханное тело. При этом кожаный шлем языга свалился с головы, и длинные черные волосы волной хлынули на землю.

– Женщина! – вскричал Меченый.

Воины, смущенные таким поворотом событий, молча расступились, и в образовавшийся круг вбежал бородатый пленник. Обезумевший от горя, он тяжело рухнул на землю рядом с телом своей подруги, что-то нечленораздельно выкрикивая.

Марсагет, пораженный увиденным не менее своих воинов, какое-то время стоял в хмурой задумчивости; затем дал знак увести бородатого языга – тот в исступлении грыз землю и до крови царапал лицо. Когда его подняли на ноги, он с нечеловеческой силой расшвырял воинов и с рычанием бросился на вождя, пытаясь вцепиться ему в горло. Но Меченый был начеку – его акинак по рукоять вонзился в шею языга, и тот, захлебываясь кровью, упал у ног Марсагета. Спокойно и равнодушно посмотрел вождь на умирающего; затем обратился к Меченому:

– Этого пса – в реку, рыбам на корм. А ее похороните с почестями, как мужественного воина, павшего в бою.

– Тризну?.. – предложил Меченый.

– Нет, не нужно. По врагам не скорбят, но мужество и преданность ее достойны похвалы и уважения…

Тимн и еще один воин после ночной вылазки в походный стан сармат, когда им удалось захватить двух пленников, не ушли вместе с остальными в Атейополис, а продолжали следить за вражеским отрядом. Погоня, снаряженная сарматами вслед разведчикам сколотов, вскоре возвратилась ни с чем: видимо, не решились с таким малочисленным отрядом углубляться в земли Марсагета – сила его боевой дружины была им хорошо известна. Нерешительность сармат, разбивших боевой стан среди редколесья и, казалось, чего-то ожидавших, настораживала разведчиков сколотов. Таясь в оврагах и кустарниках, Тимн с товарищем видели, как каждый день гонцы в сопровождении небольших отрядов скакали в степь или на взмыленных лошадях влетали в лагерь, торопясь к большой юрте из белого войлока, где расположился предводитель сарматской рати. После того как сколоты умыкнули языгов, сарматы приняли необходимые меры предосторожности, и теперь усиленные конные дозоры кружили как вблизи лагеря, так и в его окрестностях, нередко в сопровождении сторожевых псов. Потому-то Тимн и его напарник, чтобы их не учуяли псы, оделись в свежие собачьи шкуры мехом наружу, заранее припасенные опытным в таких делах кузнецом, а тело, лицо, обувь и оружие натерли настоем из полыни, шалфея и фиалки.

Запрятав коней в лесных зарослях, куда сарматы боялись забираться, Тимн и его товарищ лежали на пригорке, укрывшись в густой траве, – наблюдали. В лагере противника царило необычное оживление, особенно возле юрты предводителя. Вместо одного костра слуги разожгли еще четыре, табунщики пригнали двух молодых жеребчиков, тут же закололи, освежевали и мясо, порубив на куски, бросили в котлы. Несколько рабов – их для большей прыти подстегивали ударами кнутов воины в железных кольчугах, видимо, телохранители предводителя – торопливо ровняли площадку рядом с котлами, выдергивая неподатливые кустики чертополоха и высокой полыни, и устилали землю грубой кошмой. Ее тут же, в большой спешке, многочисленные слуги заваливали грудами всевозможной снеди и бурдюками с вином. Группа воинов в парадном облачении гарцевала на высоких тонконогих жеребцах неподалеку от белой юрты. Здесь же, с трудом удерживая буланого коня в богатой сбруе, стоял конюший предводителя сармат – узкоглазый воин богатырского роста со свирепым лицом.

По всему чувствовалось, что ожидается какое-то важное событие и по этому случаю готовится большой пир. Разведчики сколотов внимательно всматривались в лагерь врагов, готовые в любой момент бесшумно исчезнуть, раствориться среди высоченного разнотравья и кустарников, если сторожевые дозоры окажутся чересчур близко. Но дозорные, увлеченные приготовлениями к пиру и в предвкушении событий, способных скрасить их тяжелую, полную опасностей кочевую жизнь, утратили присущую им бдительность, подтянулись поближе к лагерю, принюхиваясь к запахам необычно сытного ужина, который так же, как и у юрты предводителя, готовили их товарищи. Кое-кто из них успел приложиться к маленьким походным бурдючкам с оксюгалой, и теперь они, яростно жестикулируя, спорили о чем-то друг с другом, показывая в глубь степи.

На лагерь уже стали опускаться сумерки, когда раздались приветственные крики; вырвавшись из луженых глоток воинов, они всколыхнули степь. С востока к лагерю рысила многочисленная группа воинов; среди них выделялся широченными плечами угрюмый безбородый военачальник с длинными вислыми усами. Ему навстречу выехал предводитель сармат со своими приближенными, и, после обмена приветственными речами, все дружно двинулись к белой юрте, где на деревянных блюдах исходили паром темно-красные куски свежесваренной конины и жирно лоснилась подрумяненная дичь. Началось пиршество, продолжавшееся при свете костров до полуночи.

Наконец лагерь стал постепенно погружаться в сон. И только давно протрезвевшие дозорные исправно несли службу: сказывалась многолетняя привычка к воинской дисциплине, потому что за малейшую провинность наказание было одно – смерть и позор бесчестья, что считалось значительно хуже смерти.

Предводитель сармат и прибывший военачальник, оставив приближенных, удалились в юрту, где слуги зажгли походные жировые светильники. Тимн и его товарищ, забыв про осторожность, подобрались настолько близко к лагерю, что уже могли слышать отдельные слова и возгласы пирующих. Завидев, что военачальники скрылись в юрте, Тимн не удержался от соблазна проникнуть в сонный лагерь, чтобы подслушать их разговор. Шепнув напарнику несколько слов, после чего тот немедленно пополз назад, Тимн бесшумно двинулся вглубь вражеского стана, старательно избегая освещенных мест и держась поближе к кустам – в их тени можно было затаиться от случайного наблюдателя.

Уже невдалеке от белой юрты он вдруг скатился в небольшую, невидимую в темноте ложбинку, едва не свалившись на голову сонному сармату; тот тут же заворочался, что-то бормоча. Тимн хотел было всадить ему в горло нож, но воин мог захрипеть или крикнуть в агонии и всполошить весь лагерь. Повозившись немного, укладываясь поудобней, сармат наконец нащупал виновника своего пробуждения – Тимн почувствовал, как рука воина затеребила собачьи шкуры на спине. Решив, что это один из сторожевых псов, пьянчужка принялся, запинаясь, выговаривать ему, пока его снова не одолел глубокий сон. Медленно, затаив дыхание, Тимн выскользнул из-под его руки и, мысленно поблагодарив Великую Табити за ее доброту, снова пополз по лагерю к юрте, сквозь приоткрытый полог которой посверкивали огоньки светильников.