Меч Вайу

Топот ног и крики во дворе прервали размышления вождя. Он встрепенулся в радостной надежде: «Неужели возвратился Абарис?» – и быстрым шагом направился к выходу.

И в это время дверной проем заслонила фигура дружинника.

– Что случилось?

– Великий вождь! Сборщик податей и кузнец пришли на твой милостивый суд.

«Нашли время!» – гневно вскинулся вождь, но сразу же остыл: пока будет судить-рядить, время быстрее побежит, а там, глядишь, и Абарис сыщется.

– Ступай, сейчас выйду. И скажи, чтобы галдеть перестали! Словно стадо баранов…

Воин вышел. Вождь немного постоял, прислушиваясь к воцарившейся тишине, затем хлопнул в ладони. На зов в комнату бесшумно проскользнул оруженосец и, повинуясь знаку Марсагета, начал его одевать. Когда поверх безрукавки оруженосец затянул пояс с дедовским акинаком, надел на шею массивную золотую гривну и с поклоном протянул пурпурный гиматий^[22], Марсагет приказал ему удалиться. Сам накинул плащ на плечи, застегнул фибулу^[23], надел бронзовый шлем. Осмотрел себя – остался доволен. Взял в правую руку знак священной власти вождя племени – небольшой бронзовый топорик – клевец в виде лошадиной головы – и, нахмурив брови, шагнул за порог.

Во дворе стояли толстый сборщик податей, старейшины племени, чуть поодаль – воины и кучка бородатых ремесленников с почерневшими от копоти лицами. Дружинники подвели к Марсагету коня в роскошной сбруе; он взобрался на него при помощи слуг. Строго посмотрев на собравшихся, вождь остановил взгляд на сборщике податей и кивнул. Тот шагнул вперед, поклонился и застыл безмолвно, подобострастно глядя снизу вверх на Марсагета.

– Говори!

– Великий вождь! Твоею милостью назначенный на свой пост, я денно и нощно с превеликим усердием исполняю твою волю, забочусь о благополучии племени. Никто не может упрекнуть меня в своекорыстии…

Вождь, краем уха прислушиваясь к витиеватой речи сборщика податей, продолжал думать об Абарисе. Желанное успокоение так и не пришло к нему. Нетерпение и беспричинное раздражение вдруг властно заполнили душу. Поморщившись от слишком затянувшегося словоблудия сборщика податей, он резко прервал его:

– Изъясняйся короче!

Тот на мгновение растерялся, забормотал что-то невразумительное. Затем, кое-как собравшись с мыслями, продолжил:

– Пришел я сегодня к кузнецу Тимну – за ним долг числится еще с того года. А он мне бирку показывает – мол, все уже уплачено. Только я-то хорошо помню, что Тимн не вносил этой дани. И знак сам поставил на бирке, думал, что я забуду.

– Это неправда, великий вождь! – вперед выступил кряжистый кузнец в старом кожаном фартуке с дырками от прожогов.

– Как ты смеешь меня называть лжецом! Ты!..

– Замолчи! – прикрикнул на взбешенного сборщика податей вождь. – Подайте мне бирку.

Один из старейшин вручил вождю тоненькую каменную плитку; на ней красной краской были нарисованы пять квадратов – размер взимаемой дани. И внутри этих квадратов стояли белые крестики – знак того, что дань внесена.

– Говори, Тимн.

– Великий вождь! Я не умею говорить красиво, как сборщик податей. Пусть мои руки скажут за меня. Посмотри, о вождь, на его пояс! Этот акинак я отковал и золотом чеканным украсил рукоять и ножны. А за это он мне долг простил, своей рукой крестик на бирке начертал.

– Он лжет! За акинак я расплатился, у меня есть свидетели!

Марсагет, гневно сверкнув глазами, поднял вверх бронзовый топорик. Сборщик податей умолк, склонившись перед вождем.

– Мы тебя уже слушали! – повысил голос вождь. – Теперь слово старейшин.

Седобородый жилистый старик с желтыми рысьими глазами важно поклонился вождю, разгладил бороду.

– Старейшины внимательно выслушали обе стороны, – начал он. – Мы хорошо знаем и всеми уважаемого сборщика податей и кузнеца Тимна. Не верить им мы не можем. И все же, коль речь зашла о чести и достоинстве обоих, необходимо установить истину…

Старик прокашлялся и жестким скрипучим голосом закончил речь:

– Мы считаем, что и тот и другой должны принести клятву покровительнице очага вождя племени. Законы предков священны и непоколебимы. Они гласят: за ложь Великой Табити^[24] клятвопреступник должен умереть.

Словно легкий ветерок пробежал среди напряженно застывших воинов и ремесленников. Даже некоторые старейшины, видимо не подготовленные к такому повороту событий, зашептались, заволновались. Побледнел сборщик податей, на лице у кузнеца Тимна под туго натянутой кожей забегали желваки. Вождь внимательно посмотрел на закаменевшего Тимна, затем перевел взгляд на сборщика податей и старейшин.

«Превеликие боги! – подумал Марсагет. – Чем приходится заниматься в такие смутные времена… Когда так нужно всеобщее единение, находятся люди, готовые из-за личной корысти глотку перегрызть ближнему. Интересно, что за счеты у сборщика податей с Тимном?»

В виновность кузнеца вождь не верил. Был Тимн искусным мастером и хорошим воином, не раз сражался бок о бок с вождем в дальних походах.

Но даже вождь был бессилен что-либо изменить в приговоре старейшин, когда они в своих действиях ссылались на древние законы и обычаи. Только в военное время вся власть принадлежала вождю племени. Да и негоже было ему противиться воле старейшин, тем самым расшатывая довольно зыбкое перемирие между ним, старейшинами и жрецами, которое установилось еще в те времена, когда они прочили в вожди его младшего брата, а он с акинаком в руках доказал несостоятельность их притязаний…

Все ждали решения вождя.

– Пусть будет так…

Повинуясь знаку седобородого старейшины, один из воинов подал ему небольшой горшочек с нарисованным белой краской на крутых лощеных боках изображением Табити. Трое старейшин в полном молчании вошли в дом и через некоторое время возвратились, держа на вытянутых руках горшочек, доверху наполненный золой и тлеющими углями.

Первым подошел к старейшинам сборщик податей и, прикоснувшись левой рукой к горшочку, слегка охрипшим голосом произнес священную клятву. За ним последовал и кузнец Тимн. Глядя прямо в глаза вождю, он повторил слова клятвы:

– Клянусь именем Великой Табити, что я ни в чем не виновен перед вождем и племенем, и что обвинение, предъявленное мне, – напраслина! И пусть падет на меня и моих предков до седьмого колена праведный гнев великой богини, если я осквернил свои уста ложью.

Снова выступил вперед желтоглазый старец.

– Великий вождь! Кто-то из них принес ложную клятву! И он должен умереть, иначе несчастья и беды обрушатся на тебя и твою семью. Нужно звать гадальщиков.

Вождь сумрачно кивнул…

Прибыли три гадальщика с пучками тонких ивовых прутьев, перевязанных лыком. Не говоря ни слова, среди общей тишины гадальщики начали раскладывать прутья в ряд, один к одному.

Неожиданно дробный стук копыт нарушил мрачную тишину церемонии гадания. Во двор влетел молодой воин на саврасой лошади и закричал:

– Великий вождь! Горят сторожевые огни!

Марсагет вздрогнул. Каленым железом обожгла мысль: «Абарис!» Стараясь быть спокойным, спросил у воина:

– С какой стороны?

– С северной.

«Неужели сарматы так близко, в лесах Борисфена? Когда же они успели? И сколько их? Возможно, это не главные силы, а передовой отряд…»

– Объявить общий сбор! Военачальников – к северным воротам! Все стада пригнать с пастбищ! – Марсагет отдавал приказания, облачаясь в доспехи, принесенные оруженосцем.

Ржание коней, крики, звон оружия наполнили акрополь, мгновенно превратившийся в военный лагерь. Желтоглазый старейшина подошел было к вождю, видимо намереваясь сказать, что нельзя прерывать священное гадание, но, встретив его властный и твердый взгляд, потупился и постарался спрятаться за спины своих собратьев: время Марсагета наступило – перед лицом опасности необходимо беспрекословное повиновение вождю.

Марсагет ускакал вместе с дружинниками. Двор опустел. Только клубы пыли да гадальщики, торопливо собиравшие ивовые прутья в связки, напоминали о недавних событиях.

Глава 4

Возле ворот царило столпотворение: кричали охрипшими голосами пастухи, тревожно ржал лошадиный молодняк, шарахаясь от тяжелых щелчков кнута, блеяли овцы и козы, словно привидения возникавшие на короткий миг перед глазами, чтобы тут же исчезнуть в густой пыльной пелене. Перед воротами с гиканьем и свистом носились воины, отлавливая арканами жеребцов, и тут же, взнуздав их, присоединялись к дружинникам, в полном боевом снаряжении уже собравшимся у подножья вала. Несколько небольших отрядов, оторвавшись от общей массы, переправились вброд через обмелевшую речушку и рассыпались по степи.

Когда Марсагет прискакал к воротам, там уже собрались почти все военачальники племени. Они стояли на валу, пристально вглядываясь в ту сторону, где зловещими вестниками близких бед упирались в безоблачное небо дымные столбы. Вождь спешился и поднялся на вал. Военачальники не спеша, с достоинством поклонились ему. Томительно долго потянулось тревожное ожидание вестей от отрядов разведчиков. Уже пригнали последний табун и собрались все воины племени, как вдруг дымные столбы начали уменьшаться, бледнеть, а затем и вовсе исчезли.

Воины задвигались, заговорили, передавая друг другу эту новость. Марсагет переглянулся с военачальниками в невольном облегчении и снова принялся всматриваться вдаль – он ждал подтверждения, что тревога ложная. Когда в степи появлялся неизвестный отряд, дозорные обязаны были зажигать без малейшего промедления кучи хвороста, подбрасывая в огонь охапки свежескошенной травы. Дым поднимался вверх и служил знаком для других сторожевых постов, и они тут же зажигали такие же сигнальные костры. Если выяснялось, что это не враги, а чаще всего купеческие караваны лесных жителей, угрюмых и немногословных будинов, которые не любили выходить в открытую степь и пробирались сквозь лесные дебри только им известными тропами, передовой пост сообщал остальным об этом при помощи тех же костров: их зажигали и тушили через определенные промежутки времени.

Вот и теперь на горизонте начали появляться кудрявые дымные облачка, словно ожерелье из серых, быстро тающих бусинок. Марсагет хмурясь подсчитывал их количество: сигнальные костры принесли пока неожиданные и необъяснимые вести, и нужно было дожидаться возвращения разведывательных отрядов. Ясно было только одно, что это не вражеские дружины. Но почему в таком большом количестве? И кто?

Из кустарника на противоположном берегу янтарно-прозрачной речушки выехали два всадника и, замутив спокойную гладь, одним махом проскочили мелководье.

«Наконец-то» – обрадовался вождь: это были воины Меченого.

Они долго и обстоятельно что-то докладывали вождю, изредка, для большей убедительности, подтверждая слова скупыми жестами. Лицо Марсагета просветлело. Внимательно выслушав донесение, вождь сел на коня и медленным шагом направился к акрополю. Большая часть воинов разъехалась, и только самые любопытные собрались в кружок, обсуждая и смакуя на все лады подробности рассказа своих товарищей…

Вечерело. Караван Радамасевса приближался к Атейополису. Женщины и дети вылезли из душных и темных жилищ на колесах и бодро вышагивали рядом с повозками, радуясь вечерней прохладе. Впереди каравана по-прежнему ехал вождь с военачальниками, а также Абарис и присоединившийся к ним в пути Меченый. Воинов, сопровождающих караван, стало меньше – несколько отрядов отправились на разведку. Не видно было и стад, угнанных пастухами в степь, на пастбища.

Когда первые повозки приблизились к броду, солнце уже до половины спряталось за дальними лесами. Перед воротами Старого Города стояли военачальники Марсагета во главе с вождем, старейшины, чуть сзади дружинники и небольшая группа женщин – жен военачальников; среди них выделялась пурпурной накидкой Опия. В лучах заходящего солнца ярко сверкали золотые обкладки горитов, бронзовые шлемы, богато разукрашенные золотом и драгоценными камнями чеканные пояса. Переливались всеми цветами радуги многочисленные золотые бляшки, нашитые на одежды женщин, мягкими желтыми и голубовато-зелеными искрами вспыхивали ожерелья на белых, тонкого полотна платьях, серебрились на запястьях змейки браслетов.

Всадники спешились. Неторопливо и важно приблизились к ним старейшины, отвесили поясной поклон. Глава старейшин передал приглашение Марсагета: вождь племени звал побратима и соратника Радамасевса вместе с его друзьями, родственниками и военачальниками разделить с ним трапезу. Радамасевс важно кивнул в знак согласия. Тогда вперед шагнул Марсагет:

– Я приветствую тебя, вождь Радамасевс. Будь желанным гостем. Оставь на пороге моего дома горестные мысли, пусть радость и веселье вольются в тебя вместе с солнечным даром богов – вином эллинов.

– Вождь Марсагет! Я благодарю тебя за приглашение. Пусть будет между нами мир и дружба, освященная древним обычаем сколотов. И пусть будет в этом свидетельницей хозяйка Гилеи Великая Апи^[25].

– Да будет так…

К Радамасевсу подошла Опия, держа в руках золотую чашу, украшенную чеканным изображением Священного Оленя. Два молодых сколота в чистых белоснежных рубахах доверху наполнили ее пенистым вином. Радамасевс осторожно, стараясь не расплескать, принял из рук Опии чашу, не отрываясь, выпил до дна и с поклоном возвратил ее обратно. Повинуясь его знаку, воины положили у ног Опии большой сверток. В торжественном молчании один из воинов развернул его, и взору собравшихся предстали богатые дары гостей: золотые и серебряные кубки, украшения и меха, красивые расписные килики^[26], кусок пурпурной ткани, акинак в богато украшенных ножнах и несколько длинных сарматских мечей – боевая добыча вождя Радамасевса.

Тем временем Марсагет подошел к Радамасевсу, и они крепко обнялись. И тут же гости и хозяева смешались в шумную толпу: соратники приветствовали друг друга, вспоминая совместные походы и сражения, обменивались новостями. Затем все направились к акрополю, где вождя и военачальников ожидала баня и обильный ужин. Остальные расположились на свободном пространстве возле валов и, раскинув войлочные подстилки прямо на голой земле, принялись пировать, щедро запивая огромные куски телятины охлажденной оксюгалой…

Раздевшись донага и прихватив небольшой холщовый мешочек с конопляным семенем, Радамасевс нырнул вслед за Марсагетом под полог большой войлочной юрты, где уже копошились скользкие от пота военачальники, громко ухая и вскрикивая от удовольствия. Посредине лежали раскаленные камни; на них время от времени бросали семена конопли. Густой белый дым наполнял юрту сладковато-пряным запахом и, проникая в легкие, вызывал головокружение, часто переходящее в приступы безудержного смеха. Вскоре и вожди, опьяненные коноплей, присоединились к общему веселью милой их сердцу сколотской бани.

После бани, когда рабы насухо протерли их тела чистой холстиной и, уже по эллинскому обычаю, сделали массаж и умастили оливковым маслом, переодевшись в чистые одежды, они уселись пировать. На невысоком помосте громоздилась всевозможная снедь: жареная птица в больших деревянных блюдах, вареная телятина, оленина, зайчатина, жирные антакеи^[27], иппака^[28], пшеничные лепешки, ячменные хлебцы; в огромных глиняных горшках пенилась оксюгала, янтарным блеском отсвечивал в широкогорлых сосудах душистый мед. Шумное пиршество при свете костров продолжалось далеко за полночь. Многие так и не добрались до приготовленных им постелей – уснули около костров, завернувшись в плащ или кошму…

Лик проснулся вместе с первыми солнечными лучами. Поеживаясь от утренней прохлады, он вскочил на ноги и осмотрелся. Его домочадцы лежали вповалку под повозкой, досматривая утренние сны. А вокруг раскинулся лагерь соплеменников. Только очень немногие сняли с повозок и установили юрты; остальные расположились под открытым небом на охапках соломы, войлочных подстилках, а кто и просто на земле, подложив под голову кафтан. Около повозок ссорились и грызлись собаки. Среди своры Лик заметил и своего любимца, огромного черного пса по кличке Молчан.

Молчаном его прозвал Лик за угрюмый нрав. Пса подарил ему заезжий купец еще щенком. Лик души не чаял в щенке, возился с ним денно и нощно, поил свежим кобыльим молоком. Когда Молчан подрос, Лик стал с ним охотиться. Вот тут-то и проявились незаурядные способности молчаливого и угрюмого пса – не было случая, чтобы Лик возвратился без добычи. Стремительный и быстрый, Молчан легко настигал среди высокой травы зайцев, мог бесшумно подобраться к серой куропатке или выводку дрофы.

Лик окликнул пса, и Молчан, лениво огрызнувшись на своих разгоряченных сородичей, потихоньку затрусил рядом с хозяином.

Дзинь-бом, дзинь-бом, дзинь-бом… Лик подскочил на месте от неожиданности и завертел головой, пытаясь определить, откуда доносятся эти странные, мелодичные звуки.

– Испугался? Ха-ха-ха! – маленькая девчушка с копной спутанных волос выглядывала из-за невысокого плетня.

– Я? Пхе… – скорчив презрительную мину, Лик отвернулся.

– А вот и испугался, а вот и испугался! – гримасничала девчушка.

– Сейчас как дам! – разозлился Лик, сжимая кулаки.

– А вот и не дашь, а вот и не дашь! – дразнила она рассерженного Лика.

– Что тут стряслось? – к плетню подошла невысокая худощавая женщина с грустным усталым лицом. – Уймись ты, стрекоза! – и, завидев Лика, сразу же определила, кто он. – Так-то ты, Ававос, гостей привечаешь. Заходи к нам, заходи, мальчик, не бойся.

Лик сначала было заупрямился, но любопытство взяло верх, и он вошел во двор, где на небольшом клочке земли теснились деревянная мазанка, две землянки и навес, крытый камышом. Рядом с навесом стоял глинобитный горн; его усердно раздувал кожаными мехами парнишка чуть старше Лика. А под навесом два кузнеца били молотами по железной наковальне, на которой ярко светилась длинная узкая полоса заготовки.

Лик подошел поближе. В это время кузнецы согнули полоску пополам по длине и снова принялись ковать. Зачарованный Лик смотрел, не отрываясь, как на его глазах рождался верный боевой друг сколота – акинак. Вот старший из кузнецов наискосок отрубил зубилом два кусочка металла, прошелся маленьким молоточком по краю, и острое жало запело под его ударами. Вот он стукнул несколько раз по щербатому огрызку в верхней части акинака, и он превратился в тонкую пластину; на нее крепилась рукоять. Еще несколько точных легких ударов маленьким молотком – и акинак откликнулся чистым звонким голосом.

– Уф! – старший кузнец устало смахнул обильный пот с лица, положил молот на наковальню и подошел к Лику. – Ну, давай знакомиться, отрок. Меня зовут Тимн.

– А меня Лик… – смутившись, почти шепотом ответил тот.

– Ну-ну, – добродушно потрепал по щеке Лика железной ладонью кузнец. – Не робей. Нравится? – спросил он, показав в сторону наковальни.

– Да, очень! – вырвалось у Лика.

– Взял бы тебя в ученики… – кузнец нахмурился, видимо вспомнив что-то неприятное, и с горестным вздохом махнул рукой. – Да, похоже, не придется… Жена, не пора ли нам завтракать?

– Сейчас соберу.

– Ну а мы пока заготовки в печь загрузим. Время есть…

С этими словами кузнец кивнул напарнику, нескладному низкорослому человеку со смуглым скуластым лицом. Тот нырнул в землянку, вынес большой глиняный горшок, поставил его у горна и начал сыпать в горшок древесный уголь и закладывать вперемешку с углем железные поковки. Затем добавил несколько кожаных обрезков, бросил бараньи рога и пять или шесть телячьих копыт. Когда горшок наполнился доверху, он прикрыл его крышкой и тщательно обмазал края глиной. Надев кожаные рукавицы, кузнецы, поднатужившись, приподняли горшок, сунули его в жаркое нутро печи и закрыли заслонкой.

– Ну-ка поддай! – прикрикнул Тимн на парнишку, в это время с наслаждением принюхивавшегося к аппетитным запахам.

– Вот и все… – Тимн снял кожаный фартук, подошел к большому деревянному корыту с водой, ополоснул руки и лицо.

Вытираясь куском старой холстины, спросил у жены:

– Где Майосара?

– Сейчас выйдет, заканчивает шить рубаху.

– Поторопи ее… Ну, Лик, дорогой гость, садись. Позавтракаем. Садись, садись, чем богаты, тем и рады.

Отворилась дверь хижины, и во двор вышла стройная, красивая девушка в белом, расшитом красными нитками полотняном платье.

– Ну наконец… Вечно ты опаздываешь… – заворчал Тимн.

Но ворчал он больше по привычке, для порядка: его живые темно-серые глаза с любовью смотрели на дочь, которая принялась помогать матери.

Заедая просяной лепешкой, Лик вместе с гостеприимными хозяевами черпал деревянной ложкой из большой глиняной миски кобылье молоко. А под конец завтрака хозяйка с торжественным видом поставила перед едоками редкое в семье ремесленника лакомство – иппаку, сдобренную пчелиным медом.

Начинался новый день. Что принесет он этим людям? Ведь тяжба Тимна со сборщиком податей была отложена, и кто знает, какое решение вынесут гадальщики…