«В течение XVI–XVII веков Турция открыто вела агрессивную политику в Восточной Европе, на Кавказе и в Иране. Во всех наступательных действиях против России крымский хан был активным союзником турецкого султана.
Наступление Турции на Московское государство происходило по трем основным направлениям: через Молдавию и Валахию – на Украину; через Крым, с помощью крымского хана, – на центральные районы нашего государства; через Черное море (устье Дона и город Азов) – на Поволжье и наши юго-восточные окраины.
Азов являлся для Турции ключом не только к Поволжью, южной России, но и к Северному Кавказу и к Востоку. Через Азов турки поддерживали связь с Казанью и Астраханью даже и после того, как эти бывшие татарские ханства вошли в состав Московского государства. Через Азов турецкий султан был связан со всеми ханами Средней Азии, а также с князьями горских народов Кавказа.
Кроме того, Азов вел тогда обширную торговлю, в которой были заинтересованы не только Турция, но также Англия, Франция, Венецианская и Генуэзская республики, а также другие государства. Торговля через город Азов с Московским государством и с Востоком, дававшая огромные прибыли, побуждала ряд западноевропейских государств добиваться права участвовать в ней с целью захвата рынков сбыта и оттеснения с них как русских, так и турецких купцов».
Григорий Мирошниченко (автор романов «Азов» и «Осада»)
Пролог
Ногаи подошли к переправе на Остров повечерьи. Узкая тропка, ограниченная стенами густого камыша, пропускала только по одному всаднику, потому двигались с опаской – казаки горазды на засады. Но в этот раз обошлось.
Здесь, в низовьях, Дон разливался на множество проток – ериков, и между ними шумели разлапистыми тополями и хрупкими ракитами больше десятка островов самых разных размеров: от двух саженей в длину до четырехсот. На одном из таких клочков земли, сейчас проглядывающем через заросли высоченного чекана[1], и прятался скромный десятидворный казачий хутор.
На берегу зачмокали копыта, погружаясь в прибрежный ил. Ногаи спешно попрыгали с лошадей. В тесноте толкались плечами люди, пихались крупами лошади, одна животина сползла задними копытами в воду и, испугавшись, глухо заржала, – пятачок у реки вмещал не больше десятка бойцов. Хан прикрикнул на бойцов, и они спешно отступили в густые заросли.
Прежде чем переправляться, спрятали коней в глубине камыша, отыскав более-менее сухой пятачок, и сели наблюдать.
Аззат – хан небольшого пастушьего рода – готовился к набегу с того момента, как его возглавил. Его предшественник – старший брат – участвовал в нескольких объединенных вылазках татар и ногаев, но удача далеко не всегда сопутствовала войску. А когда удавалось захватить казаков внезапным наскоком, добыча делилась соответственно количеству бойцов, и небольшому роду Аззата доставалось не так много, как хотелось бы. Потом старший брат случайно, ну или почти случайно, погиб на охоте, и род перешел в крепкие руки Аззата.
Казачьи курени отсюда не видать, но ногаи знают – там они. Уж сколько лет мечтают последователи Магомета застать православных врасплох. Налететь, ярясь от собственной удачливости. Порубать сонных. Больно прижимая коленом к земле, повязать руки раненым и побитым. А полураздетых девок, мягких и неподатливых, но оттого еще более желанных, увести с собой.
Вроде и стоят курени недалече – на том берегу, а добраться до них непросто. Посты, скрытые и явные, раскиданы по всему берегу. Один звук, неосторожность – и казаки наготове. Там бежать-то – саженей триста на самый дальний откос. А воевать они умеют. С детства с саблями, пиками да другим оружием играются. Пока будешь ногаев переправлять, они десять раз стрелами нашпигуют, да и из ружей побить не побрезгуют. Может, кто из воды и выберется, да толку? Встретят не пирогами, а клинками. Казаки с юртов[2] в плен не берут, зачем им лишняя обуза? Если в набегах на турские земли, они не прочь и ясыр[3] прихватить: турки богатые на выкуп, то с татар да ногаев им особого проку нет. Беднота в степи живет, многие деньги сроду не видали. А чтобы хан своих людишек выкупал – так такого казаки и не помнят. И верно, не стоят плененные затрат. Раз попали, сами виноваты, выкручивайтесь, как хотите. А могли бы неверные, по разумению Аззада, рабов завести или, на худой конец, продать в Аздаке[4] пленников. Все жизнь останется, а с ней и возможность выкупиться или сбежать. Нет, проклятые, не берут полон.
Хозяин Аздака – Калаш-паша – тоже подзуживает: «Не давайте казакам спокойно жить и рожать детей, особенно мальчиков, у них каждый юноша – воин. Пусть земля горит под казачьими ногами, пусть не чувствуют они себя на Тане-Дону хозяевами». А как не давать им спокойно жить? Казаки – народ злой, сопротивляются до последнего, нападать можно, только хорошо подготовившись. А на это время требуется и средства. К тому же, надо заранее взвесить все «за» и «против» и собрать силу вдвое, а лучше втрое превышающую казачью. И все равно, победа – не факт. Неверные хитры, и разведка у них налажена, не дай Аллах. Любой купец, мальчишка, рыбачащий на реке, или погонщик волов могут оказаться наблюдателями. Как утаить подготовку к набегу? Как собрать силу, чтобы казаки о том не пронюхали? А если и соберешься, и повезет подобраться к неверным на выстрел, они же, дети медведя и свиньи[5], как ни старайся, сдаваться и не подумают. Будут рубиться, покуда сил и жизни хватит. Сколько правоверных погубят! Никакого рода на них не хватит. «О Аллах, дай мудрости и крепости духа в нашей священной воине против неверных», – худосочный хан неторопливо сполз с жеребца.
Слуга, хорошо знакомый с предпочтениями хозяина, уже поправлял кошму, брошенную на связку камышей. Даже в походе хан не любил уподобляться своим подчиненным, готовым спать на земле, подложив под голову седло. Он – благородного происхождения, и ложиться на голую землю не по чину.
Несколько последних месяцев Аззат вынашивал мысль о набеге, словно мать долгожданного ребенка. Ворочал ее в голове и так и эдак: в любом случае теряет как минимум половину сотни. А больше всадников его род выставить не мог. Так бы и разрывался хан между желанием напасть на казачий остров и опасениями потерять людей, если бы не случай.
Все-таки всевышний не оставляет милостью Аззата. Он понял это еще в тот раз, когда навел острие стрелы на лошадь брата, галопом уходившую от разъяренного матерого секача.
Неделю назад охранный разъезд, объезжавший прибрежную рощицу, столкнулся с двумя казаками-охотниками. Одного взять живым не удалось – рубился как зверь, пришлось издалека истыкать стрелами. Зато второй, сообразив, что через миг последует за товарищем, сам поднял руки. На всякий случай нукеры запястья ему связали, и вскоре в таком виде испуганный пленник упал пред ханские очи. Везенье не оставило Аззата и здесь. Русский заговорил сразу, не понадобились даже приготовленные кусачки для выдергивания ногтей, и Нубир – мастер по сдиранию кожи – остался без работы. Выяснилось, этот человек беглый, из царских холопов, и только недавно поселился на Острове. Казаки дали ему кров в курене одной вдовицы и стали брать с собой на охоту и рыбалку.
Хан сразу понял – это божественный промысел. Еще вчера ногам и не мечтали пробраться на юрт незамеченными. И вот Аллах уже в который раз проявил безграничную доброту к роду Аззата, послав ему холопа. Хан был достаточно умен, чтобы сообразить – с этим пленным лаской можно добиться гораздо большего, нежели запугиванием. А потому не стал мучить пленника, назвавшегося Семеном Аксютой. Напротив, принял любезно и даже кинул ему приготовленные для других нужд пятнадцать алтын[6], пообещав заплатить столько же, если он проведет отряд на Остров. Хан неплохо разбирался в людях. Заметив, как заблестели глаза Степана, получившего первые деньги, он понял, что просчитал того верно и теперь сможет вертеть пленным, как заблагорассудится. Дело лишь в цене.
Через топкое болото, по еле угадываемой гати, Аксюта привел всадников в густые кушири[7] на самом берегу ерика. В сгущающейся темноте вечера указал рукой на стоптанный копытами берег у воды:
– Здесь казаки переправляются на лодках и вплавь с лошадьми, а сторожа не держат, поскольку никто об этой переправе, кроме их самих, не знает. Да и добраться сюда через высоченные камыши не каждый сможет, гать-то тайная.
Целый день, опасаясь засады, хан наблюдал за переправой. Похоже, пленник не врал – на том берегу за все время не показалось ни одной живой души. Получив последний доклад уже в сумерках, хан объявил переправу на рассвете следующего дня и дал команду отдыхать.
Утром, выслушав разведчиков, так никого и не заметивших за ночь на противоположном берегу, он еще раз внимательно вгляделся в глаза Степана. И снова никакого подвоха в них не обнаружил. Немного мутноватые зеленые глаза. Как у всех. Нет, не как у всех. В самой глубине зрачков Аззат увидел страх, страх смерти. И тогда он махнул рукой, указывая на противоположный берег. И сам первым скинул азям[8].
Ногаи, поторапливаясь, разделись. Уложив одежду и оружие в тюки, притороченные к седлам, они ступили в холодную осеннюю воду. Кожа сразу покрылась пупырышками, зубы застучали марши. Низкорослые кони с длинными нестриженными гривами упрямились, еще меньше людей желая лезть в воду этим зябким осенним утром. Ногаи вполголоса ругались, кнуты паутами жалили вздрагивающие крупы.
На рыбалку отправились, еще туман не садился на сырые кусты. Сторожко, чтобы не разбудить родителей, спавших в другой половине куреня, и младшого брата Василька с сестрой Красавой, расположившихся на соседних лавках, выбрались из куреня.
Светало. На востоке небо окрасилось в светлые тона, по самому краю словно окаймленные кровавой полоской. Братья-близнецы Валуй и Борзята Лукины замерли у дверей, прислушиваясь: никого не разбудили? Поеживаясь, коротко оглядели округу. Низенький плетень с вывешенными на кольях старенькими кувшинами, узенькая тропка, уводящая со двора, замершие в сумраке угадывающиеся соседские курени[9] под камышовыми крышами. Вроде тихо. Густо пахло прелыми листьями и рыбной требухой. Давеча родичи натрудились, допоздна пластая рыбу и густо посыпая ее солью на зиму. Как и весь десятидворный юрт в эти погожие осенние деньки. Парням не хотелось поднимать своих ни свет ни заря, еще успеют рубахи потом пропитаться. И только так подумали, как дверь чуть скрипнула, и в образовавшуюся щель скользнула Красава в длинной, до пят, рубахе. Набросив на голые плечи платок, она окинула замерших братьев заботливым взглядом:
– Поесть-то взяли чего? Опять не позамтракавши, поди.
– Так, это, – Борзята смущенно пригладил взъерошенные волосы, – не проголодались ишшо.
Валуй, подтверждая, кивнул.
– Мы, правда, не хотим.
Красава хмыкнула:
– Не проголодались они. Стойте, счас вынесу, – не дожидаясь ответа, она нырнула в прохладную тень приоткрытой двери.
Братья с улыбкой переглянулись.
– Разве с ней поспоришь…
– Завсегда по-своему сделает.
– Упертая.
Сестренка, появившаяся на свет двумя годами позже своих 17-летних братьев, порой командовала большаками, как младшими. Особенно в делах домашних, в которые парни по мужской своей природе не вмешивались.
Валуй мысленно улыбнулся. «Какая же она у нас. И красавица, и умница. А хозяйка! Повезет парню с женой. Пока она еще на ребят и не смотрит, но это ненадолго, такая дивчина в родительском курене не засидится». Наверное, Борзята думал примерно о том же, во всяком случае, при появлении сестренки, только что улыбающийся, спешно насупил брови.
Красава сунула в руки Валуя узелок с чем-то мягким:
– Вот, хучь хлеба да по яйцу возьмите. Все не голодом.
– Заботливая ты наша, что бы без тебя делали, – Борзята хотел погладить сестренку по голове, но она увернулась, нарочно хмурясь.
– Идите уже, а то зорьку пропустите, – перекинув распущенный густой волос на грудь, Красава исчезла в сенях.
Валуй запихал узелок за пазуху. Подхватив заготовленные еще с вечера снасти, парни деловито зашагали по узкой тропке к ерику.
Поздняя осень выжелтила густые и жесткие травяные заросли в рост человека по краям тропки, диколесье, окружающее рыбаков со всех сторон, оделось в разноцветные наряды. Утренний воздух, наполненный запахами потрошеной рыбы и тины, бодрил прохладой. Шагалось по сырой траве легко и приятно. Утренняя влага, прижимаясь к коже ног намокшей тканью, неназойливо охлаждала. Скоро отсыревшие почти до бедер штанины налились тяжестью. Но братья, с детства привыкшие проводить большую часть дня на реке, не замечали этого.
Утренняя мягкая тишина текла над туманной водой, ветер еще не проснулся, и листья высоченных тополей чуть покачивались, словно сонные. Знакомая тропинка уводила вдоль ерика. У замаскированного поста – невысокого стожка камышей – они уважительно поздоровались с разлохмаченным дежурным, выставившим голову в прореху. Он делом занимается – на посту стоит. Парни, по юному возрасту к охране еще не привлекавшиеся, слегка позавидовали. Игнатка – молодой казак, может, на пару лет постарше Лукиных – проводил казаков веселым взглядом: «На рыбалку собрались – надо будет вечерком поинтересоваться, как улов», – и снова скрылся в глубине стога.
Саженей через двести парни вышли на участок ерика, закрепленный за семьей Лукиных.
Валуй, почесав распахнутую крепкую грудь всей пятерней и вздохнув свежего осеннего воздуха, вытянул из халабуды[10] загодя припрятанную легкую долбленку. Вместе с Борзятой столкнули ее на парящую воду. Испугавшись плеска, из зарослей выскочила заполошная кряква и, суматошно махая крыльями, плюхнулась на середину протоки. Братья равнодушно повернули головы и, узнав птицу, отвернулись. Были дела поважней какой-то там утки, хоть и по-осеннему жирной. В другой раз оно бы со всей душой, но не сейчас.
Оттащив волок[11] на середину протоки, скинули буй и повернули к берегу. У самой воды длинноногая чапура[12]чистила перья, расправив белоснежное крыло и совсем не обращая внимание на людей.
– Знает, образина, что невкусная, – Борзята кивнул на птицу.
– Точно, – поддержал брат, – не голодные годы.
Крупная рыбина хлестанула хвостом выше по течению, и братья дружно прислушались.
– Осятр!
– Не, шшука! Но здоровая!
– Ладно, айда дальше, нам еще два волока кидать.
Валуй уселся в лодку, туда же сложили невода. Борзята зашагал берегом. Утренняя прохлада заливала заросли, над водой скапливался густой туман. Высокие белолисты[13]и ольха подступали почти к самой воде. Толстые корни, высохшие за лето до каменной твердости, цеплялись за ичиги[14], шагалось не в лад, и Борзята позавидовал брату, лениво толкающемуся веслами вдоль берега. Вспомнив, как вечером младший братишка Василек, цепляясь попеременно то к нему, то к Валую просился на рыбалку, усмехнулся. «Привязчивый же какой. Еще бы чуть-чуть, и уступили. Не, нечего ему туточки делать. Работы на двоих, третий только мешался бы, – еще раз убедив себя в правильности отказа, Борзята почему-то не почувствовал облегчения. – А может, и надо было захватить братца. Глядишь, и пособил бы чего. Уж больно хотел малой».
Почти у ног крякнула спросонья раздувшаяся от важности лягушка, и Борзята неожиданно вздрогнул. И тут же забеспокоился: «Чего это со мной? Ерунда какая-то! Лягушка напугала! Квакушка, хоть и недобрая примета, но не вздрагивать же на каждое «ква?» Он попытался одернуть себя и вернуться в прежнее размеренно-спокойное состояние, но что-то мешало. Определенно!
Свернув за излучину реки, братья внезапно почти одновременно заоглядывались. В утренней тиши чуть булькало погружаемое в воду весло, громко шуршала трава под ногами. Почему-то этот звук беспокоил, и Борзята начал поднимать ноги повыше, опуская с носка, как учили деды. Шуршание пропало, но тревога не оставляла. «Что за бесовы шутки?» Он оглянулся на брата. Тот подгребал к берегу, вытягивая шею, словно что-то угадывая.
Неожиданно в куширях зашуршало, и почти одновременно из-за деревьев на берег выскочили вооруженные ногаи. Человек десять.
Откуда они тут?!
– Эт, мать, – только и успел выдавить Валуй, кидая лодку к берегу.
Борзята уже искал глазами какую-нибудь дубину под ногами. Валуй, подскочив, сунул ему в руки весло. Сам ухватил наизготовку второе и, малость откачнувшись в сторону, чтобы не задеть брата, принял боевую стойку.
«А хорошо, что Василька-то не взяли, – мелькнула у Валуя мысль, и вдруг замельтешило в голове, словно обжегся и никак не выходит избавиться от заволокшей глаза боли, и хочется прыгать и выть. – А ведь лабец[15]и нам, и нашим. Раз пробрались на Остров, значит, сейчас и к куреням подкрадываются». Правда, еще теплилась где-то глубоко слабая надежда: «Авось, не проспят, отобьются». Но уже понимал: «Нет, не такие ногаи разбойники, чтобы дать казакам выскочить. Наверняка все продумали и окружили, не оставив ни щелочки». Скрипнув зубами, как от боли, Валуй крепче сжал весло.
Около десятка ногаев находили полукругом, презрительно и в тоже время настороженно поглядывая на братьев. Их решили брать живыми, а это могло означать только одно: плен и рабство.
– Лабец нам, – Борзята озвучил мысль и перехватил весло посередине – так удобнее отбиваться в окружении.
– Ежели и так, лучше уж лабец, чем полон.
– Продадим жизни подороже, – Борзята первым ткнул в живот близко подошедшего врага. Тот охнул и согнулся. Валуй замахнулся в другую сторону.
Братья продержались недолго. С отчаянной решимостью они успели раз по пять порубиться веслами, словно дубинами, свалили столько же врагов, но из оставшихся самый шустрый, подкравшись сзади, набросил на голову Валуя халат. Пока тот освобождался, подлетели еще двое, веревка захлестнула парня. Тут же и Борзята получил крепкий удар дубинкой по затылку, и небо качнулось, уплывая в темноту.
Ногаи заканчивали переправу. Теперь они спешили – позади над разоренным хутором поднимался столб дыма, его могли увидеть казаки за рекой. Пока они не прислали подмогу, надо уйти как можно дальше. В своем уделе хан казаков не боялся – кругом соседи, помогут, если что.
В этот раз Аззату достался богатый ясыр[16]: пятнадцать баб разного возраста, около двух десятков мальчишек и девчонок. Повезло! Из казаков, годных на продажу, удалось захватить пятерых. Двоих застали у реки на рыбалке. Близнецы. Вот же безмозглые! Сразу же понятно было – не вырваться, а бились, словно жизнь не дорога. Им бы упасть и спасения вымаливать, а эти… Пока не связали, пятерым бошки проломили. Все они – казаки и даже казачата – такие. Одно слово – бешеные! И эти, молодые совсем, еще безбородые, а туда же. «Продам за самую высокую цену, – решил хан. – Надо же вдовам моих людей какую-никакую помощь оказать».
Еще троих раненых связали на хуторе. А десятка два станичников пришлось положить – не сдавались, сыны свиноматки. Поначалу кинулись было с ними в рубку, но, потеряв в один момент восьмерных бойцов, хан скомандовал отойти. Окружив казаков на круглой площадке между домами, четырьмя залпами набили стрелами. Пришлось утыкать, как ежиков, – никто не падал даже после двух-трех попаданий. К счастью, урус-шайтанов[17]среди них не нашлось. А таких Аззат боялся, как молнию – кару богов. Самому, правда, не приходилось с казачьими демонами встречаться, но другие рассказывали. Мол, и стрела их не берет, и сабля о них ломается. Не дай Аллах!
Старух, стариков и совсем малых детей Аззат велел зарубить на месте, предварительно вырезав из распоротых животов желчь. Ногаи верили – намазав ею зубы, избавишься от всех болезней. Мог бы, конечно, и поиздеваться малость. Бойцы просили выделить им пару малолеток, потренироваться в сдирании кожи. Ее, вообще-то, можно потом и продать, тоже цену имеет. Но он не живодер. И не видит никакого удовольствия в муках беззащитных, в отличие от соседа князя Наиля. Вспомнив о князе, хан погрустнел: он должен соседу две кобылицы.
– Придется отдать часть полона в счет долга, – Аззат разговаривал сам с собой.
Легко запрыгнув на спину горячего жеребца, уселся поудобнее. Люди привычно выстраивались в походный порядок, змейка отряда терялась в глубине камышовой стены. Несколько ногаев на тростниковых плотах переплавляли последних связанных пленных.
– Штуки две мальчишек, девчонку докину, ну и девку. Казаков не дам – самому нужны. В Аздаке за них хорошо платят. Султану на галеры постоянно требуется новый товар – старые гребцы дохнут быстро.
К нему подвели Степана. Отирая ладонью обильно выступивший на лбу пот и боясь поднять глаза, он мелко трусился. Хан брезгливо поморщился: холоп так страшился смерти, что готов обделаться от страха. Но Аззат не собирался его убивать – такие предатели редкость в стане врага. Если честно, до Степана он ни разу не слышал про казаков-предателей, впрочем, этот пленный не был казаком. В том его и ценность – и не казак, а живет среди них – вечных врагов ногаев. Такого следует поберечь, авось пригодится. Хан отстегнул от пояса кошель, в котором давно приготовил для Аксюты оставшуюся часть суммы.
– Лови, урус, – кошель полетел в руки сразу взбодрившегося предателя. – Ты заслужил награду.
Тот закивал головой, спина согнулась в поклоне:
– Премного благодарен, хан.
Аззат потрепал лошадь по шее, рука дернула повод. Уже уезжая, бросил через плечо:
– Иди в Черкасск, запишись в войско, когда понадобишься, я тебя найду.
С такими деньгами Аксюта с удовольствием записался бы и в ученики водяного. Согласно наклонив голову, он развязал кошель. Опасливо косясь на потерявших к нему интерес ногаев, пересчитал монеты.
«Надо же, не обманул, – холоп качнул головой, удивляясь. – Все тридцать, как обещал».
Развязав платок с авансом, он кинул первые пятнадцать алтын в ханский кошель, и они зазвенели, смешавшись с остальными деньгами. Еще раз оглянувшись на деловито покрикивающих на ясыр ногаев и убедившись, что они уже забыли про него, Аксюта двинулся к берегу. В тайном месте, он даже хану про него на сказал, оставалась припрятанная лодка… Снова лезть в холодную воду не хотелось. «Осень, как-никак. Это дикие ногаи привычные к стуже. Вон, мокрые все, а не замечают, будто так и надо. Тут и простыть можно. А теперь, когда разбогател, это совсем ни к чему. Жизнь надо устраивать».
Мимо, в окружении ногаев, опустив головы, обреченно шагали пленники. Плечи опущены, кровавые пятна пропитывали грязные нательные рубахи. Степан презрительно плюнул под ноги своим бывшим соседям. «Грязные оборванцы, я знал, что надолго у вас не задержусь. У меня большое будущее».
Никто не смотрел на него, и предателя это вполне устраивало: еще ругаться начнут. Плевался он скорей для ногаев, чем для казаков. Тем уже доказывать нечего, а вот ханским людям еще раз показать преданность не помешает. Но и они, равнодушно покачиваясь в седлах или шагая пешими, придерживая чубуки[18], не глядели на Степана.
– А и черт с ними, – решил Аксюта. – Пора выбираться.
По узкой гати навстречу двигались люди хана со связанными казаками, предателю пришлось уступить дорогу, прижавшись к камышам у самого края тропы. «Ничего, потерплю, мог ведь и среди них оказаться. Везунчик я, – пробираясь вдоль камышовой стены и выдирая ноги из затягивающей, словно кисель, прибрежной глины, он размечтался. «Куплю дом, небольшой, но справный. Бабу приведу. Эту – казачку – грохнули, наверное (проверять Степан не собирался, как и жалеть о ней). Другие найдутся, я таперича жених видный. Вот только в Черкасск не хочется. Ну, да я еще подумаю. Дорог много, а с такими деньгами мне любая подойдет».
По пути ему пришлось остановиться, пропуская последних пленных, сгрудившихся у воды, в ожидании пока пройдут остальные. Почти все стояли, не поднимая глаз. На всякий случай, опасаясь нарваться на грубость, Аксюта укрылся за конными охранниками. Но один из ногаев грубо толкнул его ногой:
– Коч отсюда, не стой под копытами.
Степан суетливо отскочил, и тут несколько пленных подняли головы. Первым его узнал один из близнецов, кажется, Борзята, хотя он мог и перепутать:
– Сучий сын! – он прошипел с такой ненавистью, что предатель невольно передернулся, будто ледяной воды плеснули за шиворот.
– Мы тебя все равно достанем, – это пообещал уже второй близнец.
– А если не мы, то другие казаки за нас отомстят. Предатели долго не живут.
– Бог все видит.
Он резко отвернулся, камыши раздвинулись под дрожащей рукой Аксюты. Нырнув в их спасительную густоту, он почувствовал, как холодеют ладони. Страх пробежал по позвоночнику липкой струйкой пота. Теперь они его видеть не могли, и Степан немного успокоился. Почему-то он не чувствовал себя в безопасности, пока на него глазели, пусть и связанные, эти сумасшедшие казаки. Спешно удаляясь вдоль берега, притаптывая и раздвигая высокие камыши, он еще долго слышал позади голоса бывших соседей, обещавшие ему самые страшные кары. Ногаи пленных не затыкали, наверное, считали, что те имеют право высказаться, а может, и сами считали так же. И только удалившись на порядочное расстояние и перестав слышать казаков, он наконец-то перевел дух:
– Ну, ничего, пущай побесятся, теперь они мне не страшны, все скоро у турок и татар окажутся на галерах да в гаремах, – Аксюта свернул на почти невидимую тропинку, уходящую в сторону от берега, и вскоре его спина исчезла в густых камышах.
Дождавшись, когда поредевший отряд – десятка полтора все-таки потеряли – соберется вокруг него, хан одним движением руки выслал вперед разведчиков. Еще поразмыслив, оставил пятерых прикрывать отход. Остальным скомандовал немедленно выдвигаться. Заняв место в середине строя – так безопаснее, – Аззак продолжил в уме приятное занятие – подсчет барышей, которые он выручит после удачного набега.