000
ОтложитьЧитал
Муратко встретился у лестницы на верхней палубе. Вместе с Севрюком он толкал перед собой тяжеленную пушку к борту.
– Помоги Гарху, – обернулся он с перекошенным от напряжения лицом. – Мы тут уже заканчиваем.
Казаки спустились на нижний уровень. Опять ударил в нос тошнотворный запах. Гребцы, как один, обернулись. Оглядев ряды терпеливо ожидающих освобождения невольников, Коваль покачал головой:
– Это ж надо, во что людей превратили, – скинув сумку, порылся в ней. На свет появилось аршинное зубило. Гарх поднял инструмент, деловито разглядывая. Второй рукой вытащил тяжелый молот. – Жаль, одно зубило, быстрей справились бы. Подставляй железо.
Первый невольник, с радостью задрав ноги, кинул цепь, соединяющую ножные оковы, на поперечную балку. Семка, отворачивая нос, придержал ее. Пленный, словно извиняясь за причиненные неудобства, стеснительно улыбнулся.
– Скользкая, гадина, – Гарх приставив зубило к ржавому звену, размахнулся.
«Бах», – железо лопнуло, и струящаяся цепь потянулась, словно змея. Гребец медленно разогнул затекшую спину.
Провозились долго. Уже проводили на палубу еле передвигающегося Путилу Малкова. Уже два раза сверху заглядывал Косой и, покачивая сережкой в ухе, обеспокоенно интересовался, скоро ли закончат. Семка уже утомился наклоняться у каждого гребца. Особенно донимал запах. Он уже не раз и не два забирался на нижние палубы захваченных турецких галер, и каждый раз будто заново изумлялся царящим здесь запахам, в которых, казалось, жить невозможно. Но они жили! И ели, и спали, справляя под себя естественные надобности! Так было заведено на всех турецких галерах. Наверное, с точки зрения османов это было оправдано – не расковывать же каждого, кто захочет до ветру? Но казаки, своими глазами наблюдавшие отношения турок к рабам, в основном братьям-славянам, ненавидели извечных врагов еще крепче, до зубовного скрежета, до белой ярости в глазах. Еще после первой своей галеры, одуревший от удушающих «ароматов» и вида изнуренных до полусмерти гребцов, Семка Загоруй решил: если у него будет возможность выбирать между смертью и пленом, он выберет смерть.
Лишь где-то к середине работы он понял, что начал понемногу привыкать к вони и к виду истерзанных русских тел. Гарх тоже морщился, но терпел молча. Хорошо, цепи на кандалы ставили не толстые, и они сбивались одним крепким ударом.
Братья-близнецы, освободившись, предложили казакам свою помощь, но Семка решительно отправил их наверх – и так тесно, да и зубило у Гарха только одно. Наконец, последний невольник, скинув звякнувшие оковы, медленно побрел к лестнице.
– Ну, слава Богу, справились, – Половин быстро закинул инструмент в суму, и Семка спешным шагом направился следом за ним к выходу.
Над головой плыли туманные облака, закрывая чуть просвечивающееся сквозь них солнце полупрозрачной пеленой. Порванный парус громко хлопал на ветру, словно стрелял пистоль. Палуба опустела, только лужи крови и раздетые трупы татар, сваленные в кучу, свидетельствовали о гремевшей недавно битве. Семка продышался, выгоняя из легких запах человеческих испражнений. Увидев казаков, замахал рукой, поторапливая, перебросивший одну ногу через борт Косой.
Только казаки спустились по веревочному трапу в струг, как последний казак – Ратка Иванеев – выскочил из трюма каторги, словно ужаленный. Глухо протопав по скользким ступеням, бегом бросился к борту. Ему помогли спуститься, и несколько багров тут же оттолкнулись от судна.
В струге стало тесно. В носу высилась горбом наваленная куча трофеев и одна самая маленькая пушка, на корме в ногах у рулевого разместили еще две более тяжелые пушки, рядом выстроились ящики с ядрами. Невольников распределили по лодкам, и они, полураздетые, в разодранных рубахах и в штанах с огромными дырками, изможденно улыбались казакам, еще не веря в освобождение. Здесь же восторженно оглядывались, стараясь не мешать рассаживающимся казакам и стесняясь собственного запаха, юртовские близнецы.
– Ну, чаво? – Иван Косой, рассевшийся на мешках с зерном, оглянулся с носа лодки. – Проковырял?
– Готово. Оседает.
Все обернулись, даже гребцы ненадолго перестали работать веслами. Каторга медленно погружалась. В отверстие, пробитое Раткой, сейчас хлестала морская вода. Судно уже оседало на корму.
Казаки скинули шапки, провожая вместе с уходящим под воду кораблем и своих погибших товарищей, оставленных на палубе. Таков обычай. У погибших в море – водяная могила.
– Ну, будя, – скомандовал Иван, – царство небесное казакам нашим. Поднажмем, ребята. К вечеру надо быть на Дону.
Шапки вернулись на головы, и весла с силой ударили по волнам. Казаки кинули парус. Слабый ветер хоть немного, но помогал гребцам. Струги быстро набрали ход.
Казаки спешили и без понуждений атамана. Все понимали, как важно скрыться в прибрежных лиманах с добытым в бою товаром. Любой залетный турский корабль легко вычислит по добру и освобожденным пленникам в лодке, зачем казаки выходили в море. И тогда уже не отстанет, пока не погибнет сам или не уничтожит струги.
Разогнавшиеся лодки летели над зелеными волнами, словно хищные чайки, высматривающие добычу в пенной воде. Семка, вместе с другими казаками махая веслами и раскачиваясь на лавке в такт движениям, думал, что струги их братьев-запорожцев – «чайки» – не случайно назвали в честь этих морских птиц. Казаки точно уловили схожесть и характер.
В походе гребли по очереди, от этой работы был освобожден разве что атаман, устроившийся сейчас на носу в обнимку с турецкой пушкой. Разжиться артиллерией перед походом на Азов – это удача! «Верно говорил собака Кудей-паша. Мало у казаков артиллерии. А та, что есть, не возьмет толстых стен Азова, калибр не тот. Но вот если все в целом взять: казачью смекалку, а про нее у татар сказки детям рассказывают, умение воевать, тут никто не поспорит – любой враг знает, как крепка сабля в казачьей руке. А это хоть где полезно – хоть в поле, хоть на зубцах крепости. Да пушки, какие есть, все рядком выстроить, да еще тугой опыт того же деда Черкашенина, что помнит, как казаки помогали Ивану-царю Казань брать. Все это вместе и поможет вражину одолеть», – незаметно кивнув своим мыслям, Иван поднял глаза.
По холодному небу бродили стаи потрепанных облаков, постепенно собираясь в огромные темные войска. Солнце пряталось за их непроглядными щитами, ветер холодил вспотевшие бока. Брызги волн, разрезаемых форштевнем, долетали даже до кормы. Волнующееся море все выше подкидывало перегруженный струг. Погода портилась, казаки с тревогой всматривались в чернеющее небо. Атаман, прикинув скорость лодок, надеялся, что успеют достичь мелководья до того, как буря разыграется в полную силу.
Есаул Рынгач, поежившись, вытер ладонью соленые капли на загорелой шее и вытянул из-под банки[35] мешок с трофейными продуктами. Заметив, как некоторые освобожденные невольники сглотнули слюну, улыбнулся. Крепкие пальцы ухватили завязку. Быстро распотрошив турский мешок, он разложил рядом гору черствых кусков. Невольники как один уставились на хлеб, блестя голодными глазами. Татарчонок медленно вытянул руку к ближайшей лепешке. Один из близнецов также неспешно перехватил ее и вернул на место. Тот, по-птичьи дернув шеей, сглотнул.
Рынгач, прижимая к груди, разломал хлеб на скибы[36]. По одному бережно раздал в протянутые руки бывших невольников. Гребцы хватали жадно, еле сдерживаясь, чтобы не проглотить зараз. А потом, смущенно поглядывая по сторонам, быстро жевали. Близнецы и тут выделились. Семка заметил, как они, выпрямив спины, неторопливо приняли хлеб из рук есаула и как медленно двигались челюсти, тщательно прожевывая каждый кусок. Можно было только представить, каких усилий стоила им эта неспешность.
Заметив, как едят их товарищи, несколько казаков устыдились собственной поспешности. Космята, Семка запомнил его по разбитому лицу, и еще один парень, высокий с впалыми щеками, стеснительно поглядывая на соседей, сдержали себя. Теперь они ели медленно, стараясь сохранить каждую крошку в ладони. Про себя Семка хмыкнул: «Гордые ребята. Наша, казачья порода». Доев, первые пленники попросили пить. Есаул вытащил из-под перекрытия на носу курдюк с водой.
Семка, выбирая моменты между гребками, окликнул близнецов:
– Эй, юртовские.
Оба обернулись с полными ртами:
– Ты нас, чо ли?
– Вас, вас, кого же еще? Чьи вы да откель будете-то, парни?
Они переглянулись, словно взглядом договариваясь, кто будет отвечать.
– Лукины мы, – ближний закинул слежавшуюся прядь волос назад. – Я Валуй, а брат – Борзята, низовые мы.
Загоруй усмехнулся:
– Быстрый, сто ли?
– Ага. Он быстрый, я сильный.
– Быстрый и сильный, как вы в полон-то умудрились попасть?
Разговором заинтересовались остальные казаки. В струге стало тихо, замолкли товарищи. И даже Косой вытянул шею с носа струга, прислушиваясь.
Валуй прожевал кусок лепешки, ладонь тыльной стороной вытерла губы:
– Дело нехитрое. По осени, пол-лета тому назад мы рыбу с братом промышляли на ерике. Поутру сети ставили, пару волоков кинули, а тут ногаи и налетели. И всего было-то их человек десять, но отбиться не смогли. Троих насмерть положили, еще троих поранили. Кому бошку пробили, кому руки поломали, но все равно повязали. Оружия-то у нас с собой не было, тольки весла. Ну, избили они нас в отместку за своих. А после привязали к хвостам конским и потянули. Падали несколько раз, а они, гады, все равно тянули, не останавливались. Кожа вся послезла, пока до юрта добрались. А потом уже увидали – наших много захвачено. Хутор подчистую вывели. Мать увели, брата Василька, ему всего 11 лет было, сестру Красаву, – он грустно улыбнулся. – Она, и правда, очень красивая. Эх, где они нонче?
– Да, – крякнул Семка. – Как говорится, хочес покою, готовься до боя. Не повезло вам.
– А как же вы их так близехонько подпустили? – подал голос атаман.
И все разом оглянулись на бывших невольников. И даже их товарищи по несчастью перестали жевать.
Валуй попросил бурдюк с водой – в горле пересохло. Пока он пил, продолжил Борзята.
– И у атамана не две головы. Предали нас, наверное. Иначе не пришли бы к нам на Остров.
– Предателей в казаках нет, – сурово нахмурился Косой.
– А был у нас один – не казак. Семен. Давеча ушел он на охоту с товарищем. А апосля мы его с ногаями увидали. Будто друзья его.
– Кубыть[37], через него ногаи переправу нашли, – поддержал брата Валуй.
– Да, бывает, пригреешь на груди змеюку… Тезка, блин… – Семка опустил голову, но тут же черный чуб вскинулся, в глазах мелькнуло неудовлетворенное любопытство. – Ну и со дальсе-то?
– А дальше привезли нас в Трапезунд, – второй близнец – Борзята – передал бурдюк в протянутые руки. – Выставили на торги, как рухлядь[38] какую-нибудь. Вот этот Кудей и купил. Перевез в Османию. Рядом с Царьградом жили, в шалашах камышовых. Охраняли стражники и иной раз янычары. Эти звери, хоть и нашего вроде роду, славянского, совсем замороченные. Чуть что не по-ихнему – сразу в зубы. Дров не давали, рогожу дырявую кинут укрыться, да и ладно с нас. А кормили – скиба лепешки да кружка воды на день. Если бы не местные одноверцы, что иной раз подкармливали, совсем худо стало бы. Только если на галере выходили, тогда целую лепешку давали – совсем без сил много веслами не намашешься. Понимали. А как покажется им, мол, слабо налегаешь, так шелепугой[39] по спине. Уже всю зиму мы на его галере, словно собаки цепные.
– Эх, миленькие, – подал голос до этого тихо улыбающийся Путило. – Как же хорошо, что вы нас ослободили. Дома родные, поди, поминальную отпели.
– Да ну, кто же живого человека отпевать будет, – Муратко покосился на изуродованную спину казака.
– Так они, поди, думают, я мертв.
Косой возмутился с носа струга:
– Ты же знаешь наш обычай – пока не похоронили, никто тебя в мертвецы не запишет.
Путило обернулся:
– Да? А ведь верно, я и забыл…
Он замолчал. Притихли казаки, задумавшись. Поскрипывали весла в уключинах. Разбежавшийся струг подпрыгивал и качался на волнующихся сурожских волнах. Послеобеденное солнце пробилось, наконец, сквозь толщу разбежавшихся облаков, и сразу нагрелись взопревшие спины. Казаки зажмурились от удовольствия. Атаман облегчено перекрестился: «Слава Богу, не заштормило, услышал Господи наши молитвы».
– Слышь, други, – он повернулся к сидевшим в середине судна невольникам. – А еще кто тут есть, из каких краев?
Борзята склонил голову, разглядывая товарищей по полону:
– А кого только нет. Собры есть, хрваты, валахи – трое, – бывшие гребцы по очереди склоняли грязные чубы. – Татарчонок один даже затесался, – из середины вскинулась смуглая рука. – Ну, и наши мужики – из Белой Вежи, Хотмыжа, Белгорода, Валуек. И мы – казаки донские… Домой едем!
– Да, домой, миленькие, домой! – выдохнул Путило с таким облегчением, что казаки заулыбались.
После обеда ветер сменил направление и потянул точно к берегу, будто помогая казакам, выполнившим богоугодное дело. Три струга, выстроившиеся рядком, быстро приближались к устью Дона. Даже капризная волна перестала захлестывать в нагруженные суденышки. Можно было бы сушить весла, но атаман молчал.
Незадолго до появления на горизонте полоски суши казаки, ожидающе поглядывая на Ивана, поменялись на уключинах. Ждали, атаман даст слабину, позволит сбавить ход. Умаялись же. Но Косой словно не видел и не понимал их взглядов. Прикидывал оказаться на земле с первыми сумерками, а значит, нужно торопиться.
Посовещавшись с есаулом и старшиной, решили, что обратно, дабы не рисковать невольниками, богатой добычей да большей частью рыскарей, пойдут пешим ходом в обход крепости вместе с пленниками. С собой договорились захватить хабара[40], сколько могут унести, главное – золото, позвякивающее в крепком, увесистом мешке. Освобожденные гребцы помогут унести товар. На стругах оставят по четыре человека, им прорываться к Черкасску другим ериком, не так давно прорытом казаками для выхода в море, по темноте. Без отвлекающих бревен пробраться в тай старым путем обратно почти невозможно. В той протоке, хоть и нет цепей, но узкое русло охраняет постоянный гарнизон. Проскочить мимо него ничем не проще, чем мимо башен. Надеялись, как обычно, на неожиданность и на невнимательность под утро охранников-янычар. Да на казачьего Спаса. Пока Божья сила благоволила рыскарям. Вон, даже погода утихомирилась, как по заказу.
Вскоре в легкой темноте, сгущающейся у берега, появились первые заросли чекана. Иван направил свой струг в самые густые плавни. На остальных лодках, сообразив, что задумал атаман, тоже повернули рули.
Выгружались уже в полной темноте. Одним из первых на берег донской протоки выскочил Путало Малков. Вытирая ладонью еле зы, доковылял до речной воды. Не обращая внимания на суетящихся вокруг казаков, опустился на колени. От реки донеслось: «Миленький ты мой…» Немного в стороне к воде спустились братья-близнецы и еще несколько пленников-донцов. Вразнобой, не глядя друг на друга, присели у воды. Семка кинул мешок с чем-то тяжелым на освобожденный от камыша пятачок, до ушей долетел нечаянный обрывок фразы Путилы: «…думал, уж никогда тебя не увижу больше, Дон Иванович. Счастье-то како…» Засмущавшись, словно подслушал что-то тайное, интимное, Загоруй поспешил к стругу за следующим мешком.
Разгрузившись, освобожденные невольники, вздрагивая и поеживаясь, дружно вошли в холодные воды Дона. Скидывая грязную одежду, приседали и фыркали, как молодые жеребцы. Близнецы ладонями поднимали со дна ил, натирая себя докрасна. Космята, как погрузился по ноздри, так и плавал, словно индийский зверь бегемот. Путила сел на мелкое и, очутившись по пояс в воде, шаркал по коже рук размоченным камышом. Татарчонок, наклоняясь, прятал лицо в реке, а выныривая, как коренной житель степного Крыма, не умеющий плавать, пошатываясь, вытирал глаза кулаками. При этом чуть повизгивал от удовольствия. Атаман остановился у воды:
– Вы там того, хлопцы, потише. Вечер, воздух гулкий.
Устыдившись, бывшие гребцы вняли предупреждению. Чуть погодя, начали выбираться на берег. Иван Косой, разглядев, что почти все выходят из воды в чем мать родила, ухватил мешок с одеждой побитых турок. Задрав выше головы, вытряхнул содержимое на траву.
– Налетай, народ. Голяком долго не протянете. Зябко ишшо.
Гребцы без возражений разобрали одежду.
– Ничего, что в дырках, да рудой[41] политая, – за всех высказался Путало. – Зато не замерзнем теперича.
Дароня Врун остановил руку Космяты, пытавшего отодрать коросту с лица:
– Заразу занесешь, потерпи.
Тот вяло отмахнулся, но отдирать перестал.
– Сил нет, чешется.
– Чешется, значит, заживает. Давай пошепчу, быстрей пройдет.
Космята обреченно вздохнул:
– Добро, шепчи уж.
Парни привыкли к волхованию Дарони еще по плену. Врун знал массу заговоров, и, что удивительно, они помогали.
Охотников рискнуть пробраться мимо турок на стругах оказалось больше, чем требовалось, и атаману пришлось выбирать самому из числа добровольцев. В струг перетащили и раненого Замятно Романова – он тихо постанывал, не приходя в сознание. Отправиться дальше водой выпало и Муратке. Без лишних слов – не первый раз по острию сабли проходить – простились с товарищами. В густой темноте недалеко до полночи два отряда разошлись.
Глава 3
Отряд рыскарей вместе с освобожденными невольниками добирался до Черкасска четыре дня. Дошли бы и быстрей, но задерживали ослабшие гребцы. Некоторые не то что груз тащить, себя-то еле волокли.
По ночам таились в густых зарослях чекана. Обходились без костров – вокруг рыскали ватаги ногаев и татар. И хоть самих ворогов не встретили, но свежие следы их неподкованных лошадей, спускающихся к берегу напиться, видали часто. На последнюю ночь остановились на окраине старого казачьего городка Сергеевска, в прошлом годе полностью разоренного татарами. Вражеская сотня, воспользовавшись отсутствием большей части станичников, отправившихся на стругах рыбалить, повязала пять десятков сергеевцев, в большинстве женщин и детей. Самых малых и старых, по обычаю, зарубили, навалив на майдане гору распластанных тел. Пока весть дошла до станичников, пока мчались, загоняя лошадей, татары успели отступить с полоном в Азов, укрывшись за его толстыми стенами. Казаки только зубами скрежетали в ярости, бессильно кружа вокруг закрытых ворот крепости под насмешками янычар, выглядывающих из башен.
Ночь выдалась тихой. Ущербная луна казацким стругом бесшумно скользила по небесной реке. Черный, пожженный городок густо темнел в ночи поднимающимися к звездам скелетами обгорелых балок – остатками куреней и сараев. Страшная картина разорения действовала на ребят угнетающе.
Из прибрежных зарослей то и дело доносился писк зазевавшейся птицы, попавшей в лапы камышовому коту или хорьку, оттуда же набрасывались на замученных казаков полчища первого самого голодного комарья. Станичники, выставив караулы, спали вполглаза. Хоть и вымотались за переход, но родные курени дымились-то почти по соседству – завтра рассчитывали оказаться там, вот и не спалось. Еще и тварь мелкая лезет, не укроешься от нее.
Дароня, давно потерявший надежду заснуть, усаживаясь, задел локтем недвижного Борзяту. Тот резко поднял голову. Узнав товарища, зевнул:
– Чего не спишь?
Парень шмыгнул. Размазывая сопли по щеке, обронил:
– Своих вспомнил.
Борзята вздохнул. Плотней запахнувшись в зипун, тоже присел рядом. Лениво била о глинистый берег волна, жужжали невидимые комары. Покряхтывая, поднялся Валуй. Отойдя в сторонку, развязал пояс, зазвенела в камыши тугая струя.
– Хоть бы уже утро быстрей, что ли, – Космята Степанков ладошками растер лежалые полосы на лице. – Совсем сна нету.
– Это комары, сволочи. Совсем нюх где-то дели, – татарчонок подтолкнул под себя полу татарского малахая, нашедшегося среди турецких вещей. – Не видят, мы худые, невкусные. Кровь совсем чуть.
Его никто не поддержал, и татарчонок, уставившись в чуть поблескивающее под луной полотно реки, нахохлился воробьем.
– А я вот, казаки, думаю, как мстить гадам буду. Потому и не сплю, – слова Дарони прозвучали жестко. – За всех своих. За мамку, батю, младших. Всех же порешили.
Валуй улегся на старое место, оттуда донесся густой голос:
– А ты саблей-то махать умеешь, вояка?
Парни притихли, ожидая ответа, но Врун сказал не сразу. Помолчав, выдавил с усилием:
– Научусь. Спать, есть не буду, а освою. И саблю, и ружжо.
– Ты ж из пахарей, какая тебе сабля, – невидимо усмехнулся Космята. – В заговорах ты мастак, слов нет. А тут сабля! Это тебе не кровь остановить.
– А руду заговорить – то тоже дело немалое, ежели на войне, к примеру, – заступился за друга Валуй. – А саблей и верно, научиться можно.
– Ежели за своих родичей, то я их и зубами грызть могу, – Борзята вытянул в темноту сжатый кулак. – Вот у меня скоко на них злобы. На десятерых хватит.
Валуй, вздохнув, кинул в реку кусочек подсохшей глины, звонко булькнувшей у берега. Татарчонок, спасаясь от комаров, натянул на голову малахай. Дароня громко шмыгнул. Космята положил ему руку на плечо.
– Мы им отмстим. За все…
Засопел, переворачиваясь на другой бок, придремавший по соседству казак, зашуршала сухая прошлогодняя трава под ногами караульного неподалеку, обиженным ребенком крикнула в черных, покачивающихся камышах ночная птица. Парни, вздыхая, по очереди кидали камешки в воду. До утра так и не уснули.
На зорьке начали собираться. Атаман поторапливал, намереваясь нонче к вечеру добраться до Черкасска. Разбирая мешки и подставляя натруженные спины под тяжелые тюки, приготовились уже двигаться дальше, как Иван Косой, тревожно всматривавшийся из-под ладони в ленивые волны Дона, вдруг зычно скомандовал погодить. Казаки, не понимая, чем вызвана задержка, недоуменно оглядывались. Покидав груз под ноги, сгрудились на берегу.
– Никак плывет кто-то? – Гарх приблизился к Ивану. – Не понять, кто…
Косой прищурил здоровый глаз, пытаясь разглядеть, что там на воде. В бледном сумраке утра на горизонте, слегка раскачиваясь, к берегу быстро приближались выраставшие в струги точки.
Косой оглянулся:
– Так, станишники, на полусогнутых, врыски по кустам и мешки туда же. Неведомо кого несет, горсть вшей им на загривок…
Вопросов не задавали. Близнецы упали в камышах недалече от остальных. Рядом присели на корточки два крепких, напряженных, как согнутые березки, казака в турчанских кафтанах. Они разглядывали приближающиеся посудины, слегка вытягивая шеи.
– Кто же это по нашу душу, а, Михась? – один снял шапку с черным верхом и вытер вспотевший лоб. – Неужто турки что пронюхали?
– Не похоже, Ратка, – второй, устав сидеть на корточках, опустился на колени. – Наши-то, кажись. Что ериком пошли. Ну-ка, черкасины, гляньте, – он тронул Валуя за плечо. – Вы молодые, глаза должны быть острые, как у букута[42].
Валуй выглянул повыше. За ним приподнялся Борзята. Он первым же и подал уверенный голос:
– Наши это, точно! Струги, что в обход пошли.
– Вообще-то не тебя спрашивали, – беззлобно уточнил Валуй.
– Тебя пока дождешьси…
– Не брешешь? – Михась, тем не менее, поднялся во весь рост. – Почему-то два токо, а третий где?
– Зараз скажут!
В камышах поднимались и выходили к воде остальные казаки. Вскоре уже все узнали сидящих в лодках товарищей. Наконец носы стругов мягко ткнулись в топкий берег. Несколько пар рук помогли соскочившим в воду казакам подтянуть посудины повыше.
Муратко – старший из прибывших станичников – невесело подтянул красный кушак. Шагнув к стоящему на пригорке Косому, коротко доложил:
– Не сберегли мы наших друзей, побили струг турки.
– Как же так? – Иван потемнел глазами. – Говори.
Муратко оглянулся на понуро опустивших головы товарищей:
– Тот струг последним шел. Приотстал малость. Говорил же Севрюку, чтобы все рядом держались. Нет же.
Видать, кто-то из мамайцев голову поднял да углядел нас в тумане. Ну и поднял тревогу. Мы-то проскочили – не погнались они, а тех, остальных, из самопалов расстреляли. И Замятно там остался. Не знаю, жив ли? Так струг и уплыл назад, к морю, без руля и рулевых. Турки, поди, перехватят ниже, – Рынгач, опустив голову, утопил пальцы в густом черноватом чубе. Кто-то тронул Муратко за рукав.
– Нет твоей вины в том, – старшина Головатый смотрел на донские волны. – Мы на то и рыскари, знали, на что идем. Не было среди нас подневольников, сами вызвались.
Есаул вздохнул:
– Так-то оно так… а все же…
Иван Косой встряхнулся, отгоняя ненужные сейчас горестные мысли:
– Казаки, грузись в струги. Апосля вздыхать будем. Дальше Доном пойдем. А за товарищей мы еще отомстим. За всех гуртом.
Зашевелился табор, заторопились казаки. Ухватив тюки и сапетки[43], мигом покидали в родные струги. По воде – это не пешими через чекан и лиманы тащиться, от комаров да от татар увертываясь. Повеселели донцы.
Семка отобрал огромный тюк с тряпьем у Борзяты и Валуя, тянувших его волоком:
– Ну, доходяги, куда вам? Лядунку мою унесси, и то, поди, тясько будет, – он протянул Валую сумку для патронов.
Тот, без возражений ухватив лядунку, нехотя поплелся следом за здоровым казачиной:
– Ниче, малость отъемся – не узнаешь меня…
– И меня, – поддержал брата Борзята.
– Ха, если отъедитесь, я сам вас нагружу побольсе этого.
Косой последним перебрался через борт, прозвучала команда на отплытие. Затрепыхались паруса на невысоких мачтах, ловя утренний ветер, свежие казаки, заменившие у бортов уставших товарищей, дружно ударили бабайками[44]. Струги, медленно разгоняясь, двинулись против крепкого течения.
К Черкасску подошли в ночь. На берегу, словно ожидая их прибытия, качались отблески двух костров. Рядом никого не видать, похоже, полуношники – мальчишки городка, услышав подозрительный шум на реке, мигом попрятались, словно и не сидели только что у огня.
– Эй, – окликнул их Семка, – помоснички, едрить васу. Встречай рыскарей с добычей.
Косой слегка присвистнул, подавая сигнал караульщикам на крайней башне, выходящей к реке. Там вспыхнул факел, и их окликнули:
– Кто такие? Косой, ты, что ли?
Иван выпрыгнул из струга на землю:
– Знамо, я. С товарищами. Буди атаманов, добычу принимать будут.
– Это я зараз, – освещенная факелом голова на башне дернулась и исчезла.
Казаки, не опасаясь намочиться, быстро попрыгали в воду – дома почти, у родных очагов обсушатся. Навстречу им из камыша уже выходили осмелевшие казачата:
– Дядя Иван, побили турок? – к ним приблизился паренек лет двенадцати.
За ним ковылял мальчонка поменьше. Оба остановились, с любопытством разглядывая товар, выгружаемый на берег.
– Богато взяли!
– А то! – Муратко пригляделся к старшему. – Никак, Иван, Рази сын?
– Ага. А это Степка, брательник мой.
Белобрысый мальчонка, засмущавшись, ковырнул ногой, показав затылок с хохолком.
Муратко, хмыкнув, взъерошил его шершавой ладонью:
– А Егорка не с тобой?
– Со мной, а как же. Мы тут раков ловим.
Из темноты, услышав знакомый голос, степенно выступил высоченный стройный парнишка, ненамного старше Ивана.
– Батя, ты? – ломающимся голосом уточнил он.
– Знамо, я.
– Здорово, – слегка смущаясь посторонних, парень обнял отца.
– Здорово, сынка. Видал, скоко мы родичей ослободили, – он махнул рукой на неловко столпившихся бывших невольников. – Надо их на ночь разместить, но сначала покормить – голодные.
Косой, скинув с плеч тюк, остановился около отца с сыном:
– Веди их в курень гостевой, Михайла Иванов в городе?
– Нема Татаринова, на Монастырском городище – войско готовит.
– Ну, тогда старшину найди. Он знает, что делать.
– Добре, – Егорка, окинув сочувственным взглядом изможденных галерных гребцов, первым зашагал к открывающимся воротам городка. Валуй про себя отметил странность: вроде спросил про Иванова, а ответили про Татаринова. Решив при возможности поинтересоваться у казаков о фамилии атамана, он поспешил за остальными.
Из распахнутых ворот уже выскакивали радостные казаки.
Егорка привел бывших пленников в небольшой барак, заваленный свежим сеном.
Махнув рукой, что можно было понять, как «размещайтесь», убежал за старшиной. Путило выбрался с ним – у него в Черкасске родственники. Пока старшина отсутствовал, крымский татарчонок Пешка – невысокий живчик, проданный на каторгу отцом за долги, – быстро распалил печь из тонких ивовых веток и кизяков, сложенных тут же. Космята, располагавшийся обычно с близнецами в каторге по соседству, приложил ладошки к печке с другого бока:
– А хорошо-то как на воле. Почти как дома.
– Ну, не скажи, – не согласился Серафим Иващенко – запорожский хохол, когда-то с оселедцем, давно уже обросший, как и остальные пленники. Не любили турки его хохол и, едва взяв раненого казака в полон, сразу срезали. – Дома завсегда лучше. У меня на Окрай-не мамо такие галушки варила, а… – облизав пальцы, причмокнул.
– Не трави душу, – Валуй подтянул портки. – А где тут у них отхожее место?
– За углом глянь, – ткнул кто-то пальцем в закрытую дверь.
Валуй, кивнув, отправился на поиски. С ним увязались еще несколько бывших невольников.
Борзята упал на застеленные сопревшим сеном нары. Раскинув руки, улыбнулся во весь рот:
– Хорошо-то как, братцы.
Космята отодвинул ногой сваленные рядом кизяки для топки. Присев перед разгорающейся печкой на освободившееся место, зацепил ногтем засохшую корку на лице. То ли под влиянием ворожбы Дарони, то ли время пришло, но сегодня с лица Космяты отвалились две небольшие корочки, обнажив нежную красноватую кожу. Парню не терпелось и от остальных отделаться.
– Не MOiy больше образиной ходить, сдеру.
– Дурью не майся, – Дароня остановил его руку. – Палец мыл? Враз каку-нибудь гадость в кровь запустишь. Видишь, уже сама отваливается.
– Сдерешь, срамы останутся, – татарчонок подкинул в печку здоровый кизяк. – Девка любить не будет.
– А зачем ему девки, он без них привык, сдирай-сдирай… – Борзята, приподнявшись на локте, хитро прищурился.
Космята, оглянувшись на друга, замер, задумавшись:
– Не, я погожу…
Бывшие гребцы, потихоньку собираясь у тепла, рассмеялись.
Дароня, выставив перед собой руки, задумчиво протянул:
– А ведь, поди, и девки туточки есть. Город, как-никак. А мы немыты, нестрижены. Надоть что-то придумать.
– Вот завтрева спозаранку и сообразим, – Серафим почесал росшую клочками молодую бороду. – Сбрею. Надоело так ходить.
– А я свою оставлю, – татарчонок выставил вперед острый клок тощей бородки. – Красивая, да?
Переглянувшись, казаки грохнули хохотом. Смеялись все, даже те, что не услышали татарчонка, но больно заразительно получалось. И Космята хохотал, морщась от боли, – короста трескалась, когда раздвигал губы в улыбке.
– Такую бороду и резать жалко, – усмехаясь, бросил Борзята. – Боярская борода.