Пляс Нигде. Головастик и святые

– Я ещё застала очаги сопротивления в конце нулевых, – вспоминала Инга. – Странные люди тусовались в тёмных аллеях. Но потом их оттеснили в резервацию, – она указала на уродливый барак-самострой за высоким забором с колючей проволокой, притулившийся у насыпи “La petite ceinture”.

Со двора доносилось позвякивание цепи и глухой астматический кашель большой собаки. Всё это напоминало декорацию к постановке “Колымских рассказов” в модном театре. Сходство усиливал висящий на заборе плакат с красной звездой.

– Я же говорю, здесь все левые. Даже наркоторговцы.

Инга рассказала историю своей подруги Селин, француженки, которая несколько лет назад нашла своё счастье в объятиях чилийца по имени Сальвадор. Сын богатых родителей, он мечтал построить в пустыне Атакама город философов и поэтов. С названием он не определился: Ницшебург или Заратустровиль? Главное, что это перевернёт мир. Сколько гениев теряют веру в себя из-за того, что им приходится работать. Или ещё хуже – искать работу, продавая талант за копейки. Так пускай миллиардеры подавятся своими миллиардами. Мы превратим их в ничто, когда совершим переоценку всех ценностей в интеллектуальных кузницах нашего прекрасного города, свободные люди будущего.

Сальвадор заводил Селин возвышенными речами. К тому же он был красив. Но в 2014 году на биржах Южного полушария упали какие-то акции, и родители перестали оплачивать парижскую жизнь мечтателя. Пришлось ему вернуться в Сантьяго. Оставшись одна, Селин увлеклась каннабисом. У неё появился дилер, чрезвычайно похожий на Льва Троцкого, с такой же львиной гривой, в круглых очках и кожаной куртке. Вне всякого сомнения, он много работал над своим имиджем, ведь настоящую комиссарскую кожу двадцатых годов найдёшь не во всяком секонд-хенде. Когда “Троцкий” встречался с Селин в парке, в руках у него была газета “Lutte ouvrière”, а в газете – пакетик с марихуаной.

– Что это такое, “Lutte ouvrière”?

– “Борьба трудящихся”. Очень левое издание и очень забавное. Из любопытства я прочла один номер. В редакционной статье говорилось: когда мы придём к власти, буржуи побегут из Парижа, и пламя народного гнева будет лизать им пятки.

– Похоже, что лучшую травку редакция оставляет себе.

– А с другой стороны, во Франции действительно построен социализм.

– Как в СССР?

– Гораздо лучше.

– Кто его построил?

– Государство.

– Зачем?

– По требованию трудящихся.

– Мало ли чего они потребуют.

– Понимаешь, их интересы представляют хорошие ораторы, которые ловко складывают слова. А французы воспитаны с уважением к Логосу. Здесь философов приглашают в самые популярные телепередачи, чтобы они поделились мыслями о том, как нам жить дальше.

– И что они говорят?

– Предсказывают колляпс.

– Колляпс?

– Который ожидает Европу в ближайшем будущем.

– Всю Европу?

– Так говорят философы.

– И Францию тоже?

– Францию в первую очередь.

– Поэтому ты едешь в Индию?

– Не знаю. Я ведь не вся Европа. Просто хочется, чтобы мудрые йоги наполнили мою жизнь смыслом.

– Остерегайся подделок. В Индии запросто могут подсунуть какую-нибудь фигню вместо смысла жизни.

– Спасибо, что предупредил. А вот и мой подъезд.

Мы стояли перед шестиэтажным домом на набережной, неподалёку от Крымского моста, театрально подсвеченного разноцветными прожекторами. В данный момент мост пересекала очень длинная семья хасидов – бородатый отец в высокой меховой шапке, мать в чёрном, мальчики в шляпах, некрасиво одетые девочки с большими печальными глазами.

– Мне их так жалко, – сказала Инга. – Когда вижу хасидских девочек на субботней прогулке, сразу вспоминаю советское детство, школьные платья и толстые серые колготки. Но ты ещё на них насмотришься. Сейчас запоминай цифры. Чтобы попасть в подъезд, нужно открыть две двери, и на каждой свой кодовый замок.

Я ничего не запомнил. До отъезда Инги оставалось несколько дней. Необязательно напрягать мозг прямо сейчас. Тем более что информация поступает непрерывным потоком.

– Обрати внимание, – рассказывала Инга. – В лифте нет кнопки с цифрой 1. Первый этаж называется “rez de chaussée”. Видишь, тут написано RC?

– А я подумал, что это значит Розенкрейцеры.

– Кто?.. Ах да, теория заговора. Розенкрейцеры, масоны… Кстати, этой весной я была в масонской ложе.

– На вечеринке?

– Почти. Здесь устраивают… Как правильно сказать по-русски? Ночь музеев или ночь в музеях? Когда можешь абсолютно бесплатно посещать все городские музеи. В программе была масонская ложа “Le Grand Orient” – “Великий Восток”, и я подумала: ну, когда ещё я попаду к этим необыкновенным людям, которые тайно управляют миром… Они оказались очень милыми, провели экскурсию, объяснили значение символов и даже инсценировали обряд посвящения…

– О, господи!

– Точно! Нас ждёт “План Господа”. А ехать нам на четвёртый этаж.

Когда двери лифта открылись, я увидел коридор с идеально ровной ковровой дорожкой охряного цвета, ряд одинаковых коричневых дверей без номеров по правую руку и двух девиц в коротких юбках, сидящих на полу с тремя бутылками шампанского.

– Здрасьте! – сказал я.

– Bonsoir, mademoiselles! – поправила меня Инга и вежливо спросила у девиц, не нужна ли им помощь. Те в ответ затараторили, хихикая и указывая на дверь ближайшей к лифту квартиры.

Они там хорошо проводили время со своим другом, потом закончилось горючее, и девочки побежали за добавкой, вернулись, стучат уже десять минут, но парень не открывает, уснул, наверное, вряд ли помер, в любом случае, им хочется продолжения банкета, можно ли перелезть к нему через ваш балкон?

Инга ответила, что это очень романтично, и балкон, разумеется, в их полном распоряжении, только пусть будут осторожны, четвёртый этаж всё-таки. По-нашему, даже пятый, подумал я, входя в квартиру. Нет-нет, не разувайтесь! – разрешила Инга, и мы протопали на балкон, разделённый перегородкой из матового стекла, за которой находилось логово месье, уснувшего в ожидании шампанского.

Перемахнуть туда ничего не стоило, но девушки, хоть и пьяненькие, испугались высоты. Они глянули вниз – и сказали “merde!”. Тогда Инга вызвалась сама перелезть на ту сторону и разбудить их дорогого друга. Но я воспротивился этой идее – как поэт и прозаик. “Je fais ça” – воскликнул я, ударяя себя в грудь на манер Кинг-Конга. “C’est moi qui le fais” – поправила Инга. Но девушки отлично меня поняли, и авансом расцеловали с обеих сторон лица.

Перекинув ногу через перила, я ступил на чужую территорию. В комнате горел свет, через стекло просматривалось тело на диване в состоянии отключки.

Я постучал по стеклу, сначала деликатно, затем сильнее, и только сейчас задумался: а что я ему скажу? Как объясню на бедном неродном языке эту деликатную ситуацию? “Моя – друг, твоя девушка – дверь тук-тук”? Так ведь можно до инфаркта довести человека. Представьте себя французом под градусом, вы внезапно просыпаетесь, а на балконе у вас – русский мужик.

В этот момент я как раз достучался до спящего, он открыл глаза, увидел моё лицо на фоне вечернего сумрака и упал с дивана. Чтобы как-то разрядить обстановку, я крикнул по-английски: “Don’t worry, sir! It’s not a robbery! The reason of my unexpected appearance is the promise made by me to two young and beautiful ladies which are eagerly waiting for your arousal behind the door”.

К сожалению, хозяин квартиры не дослушал мою речь до конца, а прямо как был, на четвереньках, бросился в соседнее помещение – маленькую кухню, окно которой тоже выходило на балкон.

Мне стало немного тревожно. А вдруг у него там пистолет или старое ружьё? И что тогда? Прыгать за борт? Внизу, как я успел заметить, разбиты клумбы с фиалками, которые смягчат падение, но всё же – четвёртый этаж, по-русски даже пятый… вывих или перелом чего-нибудь гарантирован. И это самый идиотский сценарий, который можно придумать для начала новой жизни.

Свет в кухне хозяин квартиры не зажёг, но его силуэт контрастно выделялся на фоне белого кафеля на стене. Повернувшись ко мне спиной, он что-то торопливо искал в правом ящике кухонного стола. Было непонятно – пора уже кидаться вниз или подождать немного? Разумеется, можно вернуться в квартиру Инги через балкон, формально дело сделано, клиент пробуждён, а теперь сами его разоружайте и успокаивайте. Но безопасное отступление выглядело расчётливым малодушием. Что, если это сам город через подставных лиц вызывает меня на поединок в день прибытия? Уклоняться от вызова – против правил, и вообще нарушение традиции. Русский поэт на дуэли с французом – такая старая тема.

Кстати, на балконе валяются скандинавские палки. Очень кстати. Они прекрасно подходят для того, чтобы тыкать в лицо противника и ослепить кого угодно, хоть циклопа.

Именно в этот момент месье за стеклом нашёл то, что искал, и повернулся ко мне с угрожающим сабельным замахом, сжимая в руке большую поварёшку.

– Лё порт! – крикнул я, указывая в сторону входной двери.

– Ля порт! – поправила меня Инга из-за перегородки.

– Неважно. Скажи его тёлкам, чтобы постучались к нему.

Услышав в коридоре голоса подружек, парень метнулся к двери и отщёлкнул замок. Девицы вбежали, цокая каблуками, как цирковые лошадки, пристыдили своего собутыльника и запустили меня внутрь, где я получил от них ещё одну порцию жарких безе с перегаром. Сонно моргающий Жан (или Поль?) говорил, что он очень дезоле́ – страшно извиняется, однако поварёшку из рук не выпускал, должно быть, рефлекторно. Девушки предлагали остаться и выпить, но я откланялся и покинул квартиру традиционным способом, через дверь, чтобы триумфально вернуться к Инге, которая успела открыть Госплан и аранжировать сырную тарелку. Аромат неподдельного “Côtes du Rhône” и запрещённого в России козьего сыра довели меня почти до слёз. Я хотел поднять тост за ностальгию по настоящему, но решил не умничать и скромно предложил:

– За встречу!

Мы чокнулись, я выпил залпом, Инга пригубила свой бокал, мы немного поболтали о родине и старых друзьях, и я вновь потянулся к бутылке, когда из соседней квартиры донеслись выразительные девичьи стоны.

– Пока вы там сражались на балконе, мне рассказали пикантный факт из личной жизни моего соседа. Оказывается, он умеет связывать женщин таким способом, что оргазм наступает неизбежно, – прокомментировала Инга.

– Вот оно что. Моряк, наверное.

Мы ещё немного посидели, потом Инга сказала, что ей нужно проверить почту, и я тоже решил проверить почту.

Меня ожидало письмо от мистера Фарба, который наконец-то собрался рассказать всё, что помнил, о своём новосибирском турне сорокалетней давности.

Новосибирск. Июнь 1977 года.

Первые образы города: памятник Ленина на площади, портрет Ленина в холле гостиницы, скрипучий паркет, азиатка-уборщица в синем халате что-то громко напевает на родном языке под аккомпанемент пылесоса, который тянет за хобот по коридору, по красной ковровой дорожке.

Было восемь или девять часов утра. Их только что привезли из аэропорта. Очень хотелось спать после красноглазого рейса. Когда летишь на Восток, ночь съедается разницей во времени.

Он принял душ и стоял посреди своего номера в круге утреннего солнца на полу, вытираясь жёстким вафельным полотенцем, слушая песню уборщицы. Мурашки бегали по коже от низких гортанных звуков её голоса, и пылесос подвывал, как электрический пёс.

С тех пор при слове Novosibirsk память извлекает из фонотеки эту мелодию. Он так и не узнал, к какому народу принадлежала женщина, и о чём была песня. Служащие отеля не говорили по-английски, страшно боялись своих постояльцев и впадали в транс, если к ним обращались с вопросом.

Затем наступили дни суеты: монтаж экспозиции, открытие выставки, речи местных коммунистических боссов, похожих на республиканцев, которые бросили заниматься спортом и начали есть нездоровую пищу.

Речи были длинными, плюс перевод этой ахинеи. Снаружи ожидал народ, выстроившийся вдоль улицы в терпеливую очередь. Полароид-шоу имело огромный, хотя и бесшумный, успех. На выставке дежурила полиция, и люди вели себя очень сдержанно, никто не хлопал.

Памятная встреча случилась на третий или четвёртый день работы, когда он заметил в толпе, окружавшей подиум, девочку с длинными косами и серыми глазами в пол-лица. Он почему-то сразу подумал, что её портрет отлично ляжет на обложку его будущей книги. Смелый взгляд, короткий сарафан, веснушчатые загорелые плечи. Он попросил девочку подняться к нему. Ей было лет 13–14. По лесенке она взошла с достоинством модели. “Do you speak English?” – “Yes, I do”. Он велел ей встать у белой стены и долго рассматривал её лицо через видоискатель, ожидая, когда она успокоится и, может быть, даже улыбнётся. Но сибирская нимфетка оставалась серьёзной. Тогда он нажал на спуск. Вытащил из камеры фотобумагу, на которой проявлялось изображение, взмахнул рукой…

– A small miracle for you!

– Thank you, mister… what is your name?

– Call me Nat.

– Thank you, Nat!

Он думал, что, получив снимок, девочка скромно уйдёт, растворится в толпе. Портрет удался, больше от неё ничего не требовалось.

Но она продолжала стоять перед ним, переводя взгляд с фотографа на фотографию. Хочешь, чтобы я подписал? Да, конечно. И ещё кое-что: я хочу попробовать настоящую американскую еду! Вы пригласите меня на ланч? От неожиданности он стушевался и пообещал это устроить. Девочка протянула ему бумажку с номером телефона и сказала, что будет ждать, очень-очень, и улыбнулась. В её взгляде промелькнули быстрые весёлые чёртики. По сравнению с этим выражением лица снимок, который он только что сделал, был полным дерьмом. Но для тех, кто не видел её улыбки, портрет сойдёт за шедевр.

К сожалению, Натан забыл, как звали юную красотку. Он позвонил ей в пятницу вечером и пригласил на следующий день (1 pm) в спецстоловую, где кормили американскую делегацию, сознавая, что КГБ и ЦРУ будут пристально наблюдать за их ланчем.

Так что на всякий случай он позвал своего помощника Джона составить ему компанию. Джон бегло говорил по-русски, хотя не имел, в отличие от Натана, русских корней и был стопроцентным американцем – задорная улыбка скаута, университетский диплом, будущее в кармане. Любовь к России Джону привил его отец, знаменитый Джозеф Байерли, наверное, единственный на свете дважды ветеран Второй мировой войны. В 1944-м, высаживаясь в Нормандии с парашютом, Джозеф подвернул ногу и попал в немецкий плен, откуда сумел бежать, и пробрался через всю Германию на Восток, навстречу Красной армии, которая приняла его как родного и зачислила в свои ряды танкистом-пулемётчиком. С точки зрения советского командования мистер Байерли появился очень кстати – на балансе дивизии был американский танк “Шерман”, и никто не мог прочитать инструкцию по эксплуатации.

Этой историей и другими анекдотами Натан с Джоном развлекали девочку с косами (между собой они прозвали её Pigtails), ожидая, когда официант (с военной выправкой) сервирует “real American food”: булочку с котлетой, картошку фри и кока-колу.

Всё это угощение их очаровательная гостья смела, как цунами. Она буквально ела за троих и, прикончив порцию Джона, сочла нужным сделать заявление:

– Обычно я не употребляю так много пищи, но это мой единственный шанс.

Чувствительный Джон чуть не разрыдался. Его лицо потемнело, как будто в этот момент он дал себе клятву бороться с коммунизмом до тех пор, пока все русские дети не получат сочный бигмак. Тридцать лет спустя его дипломатическая карьера увенчалась должностью посла США в России, и он лично смог убедиться в том, что поставленная задача выполнена.

После того как официант унёс тарелки, девочка попрощалась с американцами за руку, сказала, что всё было очень вкусно, и добавила, что будет рада, если Натан позвонит ей снова. Тогда она покажет ему свои рисунки. Она ведь художник, все говорят, что у неё талант, и в будущем она обязательно прославится. Поэтому ей хотелось бы подарить Натану рисунок – в качестве платы за ланч. Лет через двадцать он сможет продать его за большие деньги. Это выгодное предложение. Девочка рассмеялась, давая понять, что шутит. Кажется, помимо ланча Pigtails рассчитывала на настоящее американское свидание. Но он не позвонил, и никогда её больше не видел. Хотя вспоминает. Интересно узнать, сложилась ли её карьера на рынке искусства?

В свободное время Натан выходил на главную улицу, которая называлась Krasny prospect, и тайно фотографировал прохожих “от бедра”, чтобы набрать как можно больше образов этого города, хотя его официально предупредили, что иностранцам уличная съёмка запрещена.

Вопреки названию проспект был серым. Единственное, что его оживляло, – алые прямоугольники транспарантов с белыми буквами, которые висели почти на каждом здании и напоминали издалека рекламу кока-колы.

Чем больше вылазок делал фотограф, тем больше находил в сибиряках сходства с американцами. Люди на улице вовсе не производили впечатления инопланетян, готовых растерзать homo sapiens за упаковку жвачки, как писали в “New York Times”. Женщины явно следили за модой и стремились одеваться красиво. (В конце концов, они даже сокрушили коммунизм, чтобы добиться своего.) Мужчины, более робкие создания, любили выпивку, футбол и автомобили. Подростки ходили в джинсах, слушали транзисторы и не мыли голову. Всё как в Америке (за исключением футбола).

У них было даже современное искусство. Натан вспоминал большую пьянку за городом, na dache у художника, рисовавшего несоветские картины – НЛО над колхозом, голых женщин с собаками, пьяных мужчин у памятника Ленину, искажённые фигуры и мрачное небо. Плохо говоривший по-английски художник сумел без переводчика ответить на вопрос, как ему позволяют делать такое. Он хлопнул фотографа по плечу и громко (русские всегда разговаривают с иностранцами, как с глухими) сказал: “Москва из фаревей. Мы далеко от Москвы. Летс дринк!”

После третьего стакана водки Натан вышел во двор и прилёг отдохнуть на траве у дома. Небо кружилось, земля раскачивалась. “Daleko ot Moskvy!” – крикнул он в небо, и звёзды подмигнули в ответ.

Пожалуй, больше всего Новосибирск напоминал американский Средний Запад, где живут простые серьёзные люди, которые настороженно относятся к приезжим и всему новому, но если вы поговорите с ними по душам на их языке, то они с вами подружатся и через десять минут скажут, что вы свой в доску, настоящий мужик, и всё прочее, что обычно говорят простые люди на любом языке.

Примерно так же он чувствовал себя в глубинке Канзаса или Айовы, где тоже нелегко разобрать слова, которые местные жители пережёвывают своими квадратными челюстями, однако смысл их речей всегда ясен.

Порой ему становилось неловко за свой нью-йоркский английский, в основном предназначенный для того, чтобы скрывать мысли говорящего.

В Сибири Натан понимал почти каждого, с кем встречался, за исключением коммунистов. Со всеми остальными языкового барьера не возникало. Случались даже чудеса дословного понимания, как на обратном пути, в аэропорту Шереметьево, где два офицера таможенной службы потрошили его чемоданы, и один со вздохом сказал другому: “Бесполезно! Нас опять наебали, эти плёнки уже на Западе”.

Прозорливый таможенник был прав: портреты сибиряков, украденные “Полароидом”, отправились в Америку с дипломатической почтой. Как ни старались чекисты воспрепятствовать вывозу негативов за границу, ничего у них не вышло. Обосрались…

Дочитав письмо, я подлил в бокал “plan de Dieu” и стал придумывать новые вопросы для старого фотографа.

Утром, пока мы готовили вегетарианский завтрак (кускус, гуакомоле, апельсиновый сок), Инга спросила, над чем я так долго работал прошлой ночью. Я рассказал ей о контрабанде фотоплёнок в Америку и выставке “The Russians” в Нью-Йорке, для которой Натан Фарб придумал слоган “Я хочу, чтобы вы полюбили этих людей”.

– Забавная история, – сказала Инга. – Чем она закончится? Ты напишешь о том, что было сорок лет назад, и всё?

– А что в этом плохого?

– Ничего. Но это прошлое, которое прошло. А людей, по себе знаю, волнует происходящее здесь и сейчас. Если бы я снималась у этого фотографа, прочитала твою статью и узнала, что он жив, то, наверное, захотела бы встретиться с ним ещё раз.

– Чтобы он сделал твой портрет сорок лет спустя?

– Лично мне пока не удалось прожить на свете так долго. Но эта мысль напрашивается.

– Машина времени?

– Вроде того.

– Возможность второй раз войти в ту же самую воду?

– Наверное, если тебе нужна философия.

– Но это же прекрасно. Ты гений!

Я обнял её за плечи.

– Вот только не надо меня сжимать, – попросила Инга. Она выросла в Эстонии, где бурные проявления чувств считаются мелким хулиганством.

Искренне глубоко и немедленно я раскаялся в своей неотёсанности. Моя подруга сказала, что всё ОК, просто через десять минут у неё рабочий сеанс связи с Украиной, нужно срочно доделывать сайт, заказчики торопят. Будет лучше, если я отправлюсь на самостоятельную прогулку, а когда она освободится после полудня, мы поедем на остров Ситэ, во Дворец правосудия.

– Ты хочешь меня засудить?

– Не бойся. Это всего лишь экскурсия. Надеюсь, что интересная.

Я кинул в рюкзак ноутбук и зарядку для телефона, вышел из дома и оказался на набережной, в гуще жизни. Чуть не попал под бегуна, который на своей законной беговой дорожке чувствовал себя вправе не сворачивать с пути истинного. Спасаясь от ЗОЖ-маньяка, я метнулся в сторону и налетел на трёх молодых парней с автоматами в пятнистой военной форме. Это были стражи чрезвычайного положения, введённого в городе после расстрела “Шарли Эбдо”. Они мирно стояли у парапета на берегу канала, уткнувшись в телефоны.

Парни что-то сказали. На всякий случай я ответил “мерси”, видимо, невпопад, автоматчики рассмеялись, и я в очередной раз поклялся, что буду учить французский, начиная с завтрашнего дня. Не то чтобы он мне совсем незнаком, но мой внутренний переводчик работает слишком нестабильно, включается и выключается, когда захочет.

Размышляя об этих причудах Логоса, затормозил в баре у Крымского моста. Чашка американо с рюмкой кальвадоса обошлись в 7 евро. Дороговато, но первое утро в Париже стоит аперитива. Даже если это десятое первое утро.

Запивая яблочный спиритус маленькими глотками кофе, я читал названия барж, пришвартованных вдоль берегов канала. Atalante, Aurore, Bérézina, Circé, Kali, Karma… Какой интересный список. На что они намекают, эти речные девы? Пришвартовались в Париже и стоят загадочно, как памятники непостоянству. Кокетливо покачиваются на волнах, когда мимо пыхтит работящий буксир или пролетает розовый катер пожарной охраны. Но волнение длится недолго, красавицы опять замирают, как спящие. Им снятся суровые матросы, которые войдут в их трюмы, заведут моторы и, отдав концы, возьмут курс на Атлантику – навстречу ветрам. …Merde!

А вот об этом я подумал зря. Теперь буду мучиться, испытывая укоры совести. Два месяца назад я обещал глянцевому журналу одной авиакомпании статью “Энциклопедия ветра”. Нехорошо получилось. Меня рекомендовали им как ответственного автора, который пишет быстро и модно. Условия завидные: пять тысяч знаков, по два рубля за знак, включая пробелы.

Думал, что схалтурю по-быстрому. Однако, усевшись за компьютер, ощутил в голове такую пустоту – любой буддист позавидует. В принципе, я знал, что писать надо легко и глупо, с энтузиазмом школьницы, пересказывающей Википедию. Но никак не мог переключить себя в этот регистр. Целый час потратил, тупо нажимая на пробел. Пять тысяч раз. Сгоряча хотел сохранить файл и отправить заказчикам, но постеснялся. Они могут подумать, что я совсем ку-ку на почве мании величия, а я ещё не совсем, и чувство ответственности во мне угасло не до конца, как крылья у страуса. Решено! Здесь и сейчас закрою свой кармический долг.

После кальвадоса работа над текстом заняла около пятнадцати минут.

Заметки на полях энциклопедии ветра 

Тайфуны с ласковыми именами родились в Австралии в XIX веке. Их отцом был вспыльчивый антипод по имени Климент Рег (Clement Wragge), который предсказывал ураганы и мечтал о государственном финансировании. Но никак не мог его получить. Австралийский парламент упорно отклонял предложение мистера Рега выбрасывать деньги на ветер. Проект национального гидрометцентра казался парламентариям непозволительной роскошью.

После очередного отказа темпераментный метеоролог разгневался и начал присваивать разрушительным атмосферным явлениям имена депутатов, голосовавших против его проекта.

Месть учёного породила номенклатуру ураганов. В наши дни борьба за номинацию идёт нешуточная, как на “Оскаре”. Имена получают только те воздушные потоки, чья скорость превышает 65 км/ч. И это правильно! Имя надо заслужить. Силой или постоянством.

Идея Энциклопедии ветра носится в воздухе уже давно. Вот только нужен ли он кому-то, полный список движений воздуха, учитывая, что в каждой провинции свои ветра́?

Помор из Архангельска легко различит шалоник (зюйд-вест) и меж-лета-обедник (зюйд-зюйд-ост), узнает столбище – северный ветер на Онеге. Однако уже хилок – южный ветер на Волге – не интересен ему в практическом смысле.

Зато сколько поэзии в каждом названии! Имена ветров – это диалекты, на которых говорят духи атмосферы, когда спускаются на землю и встречаются с гениями места.

Кавалеры – усиление мистраля в конце марта – начале апреля на юге Франции, особенно в Монпелье…

Шамал – летний северо-западный ветер в Персидском заливе, который порывисто дует днём, но утихает ночью.

 
Леванти́но евро́с папага́йо муссо́ны бораччо
 

Звучит как заклинание демонов, у которых на совести немало корабликов, потопленных в Маре Ностра, или Понте Гостеприимном, или совсем уж в безымянных водах за Геркулесовыми столбами.

 
Только Зефиру велел провожать нас дыханьем попутным
 

Греки говорили: плавать необходимо, жить необязательно. И пускались в плавание, не зная, Ливийский флейтист с юга или Понтийский трубач с севера овладеет ими.

 
Мех развязали они. И вырвались ветры на волю.
Плачущих спутников вмиг ураган подхватил и понёс…
 

Через три тысячи лет после Гомера дворец ветров на острове Эола превратится у Джойса в редакционное сборище журналистов-сплетников:

“Просто смешно (думал Блюм-Одиссей), как эти газетчики готовы вилять, едва почуют, что ветер в другую сторону. Флюгера. И нашим, и вашим, не поймёшь, чему верить. Любая басня хороша, пока не расскажут следующую”.

Имена ветрам дают оставшиеся в живых мореходы. Историю пишут победители. В журналистике преуспевает тот, кто сумел угадать приближение бури, которую с нетерпением ждут читатели. Средства массовой информации давно уже превратились в средства массовых эмоций. Больше крови, больше перца! Штиль и безветрие – это скучно. Паруса висят. Люди ссорятся по пустякам. Каждый вспоминает, что он смертен, беден и одинок.

Только деньги любят покой и тишину.

Единственная в Европе страна без ветра, которую любители воздушных змеев так и называют: “No wind land”, – это Швейцария. Почему-то Женевское озеро не рождает своих баргузинов. Флаги не реют на башнях. Воздушный змей чуть-чуть приподнимается, словно эрекция старца, и шлёпается на землю.

Счёт слишком велик.

Первичное накопление капиталов, осевших в швейцарских банках, произошло в эпоху Великих географических открытий, когда мужественные корабелы подставляли свои паруса пассатам. По-русски это звучит романтично и одновременно как бы с вызовом. Пассаты! Пошёл ты!

Совсем иначе – у расчётливых англосаксов.

 
Когда корабль не приходит в определённый порт
ни в назначенный срок, ни позже,
Директор Компании произносит: “Чёрт!”,
Адмиралтейство: “Боже”.
 

“Наши” пассаты называются по-английски “trade wind” – торговый ветер. Плавали ведь не абы куда, а за пряностями, рабами и золотом. Романтика была им по барабану, этим обветренным капитанам, у которых ни один мускул на лице не дрожал при встрече с ревущими сороковыми. Только юнга нервно сглатывал, примостившись между капитанских ботфорт.

Ветра́ и течения определили контуры мировых империй. И, разумеется, люди, которые на всех парусах несли бремя белого человека в жаркие страны.

На берегу Гвинейского залива, в английской колонии Ниггерлэнд, летом было такое пекло, что надежда оставалась только на Доктора – прохладную смесь харматана и бриза, уносящую тропические миазмы.

 
Они лежат и бредят, и Доктора зовут…
 

Английский, испанский, арабский – три главных языка словаря ветров. У арабов они зафиксированы не только в лоциях, но и в кулинарных книгах.

Верблюдолюбивая цивилизация Магриба предписывает готовить разные блюда под дуновение разных ветров. В зимние Дни козы, когда на берег Туниса обрушиваются ледяные солёные шквалы с Севера, принято варить сдир – суп из манки, заправленный каперсами, чесноком, перцем и солёными лимонами. Сдиром также называют ветер, сдирающий пологи с бедуинских палаток.

Шерги – это горячий и сухой сирокко, дующий в Марокко. Он же – салат из сочной редиски и зелени, которым правоверные освежаются между намазом и сексом. Всё равно в такую погоду на улицу не выйдешь. Сиди дома, ешь, молись, люби.

Кто-то скажет: забыли китайцев! А ведь это они подарили нам тайфын – великий ветер, и фын-шуй – дизайнерскую философию “ветра и воды”. Добавим сюда маджонг – азартную помесь домино и покера. В этой игре четыре козырные масти – ветра́ основных направлений, главным из которых считается восточный. Согласно легенде, маджонгом развлекались пассажиры Ноева ковчега, а ветер во время плавания дул с Востока. Мазл тов! И тут китайцы всех переиграли.

“Лучше благородный муж, пускающий ветры, чем варвар, сочиняющий стихи”, – гласит поговорка времен династии Сунь.

Ничего хорошего не ждали от варваров и соседи китайцев, культурные островитяне с восточного бока Поднебесной империи. От вторжения монголов в XIII веке Японию спас Камикадзе – божественный ветер (– шен фын по-китайски).

Кажется, это был первый случай в истории, когда шторму присвоили имя.

Через шестьсот лет традицию самураев подхватил и продолжил обидчивый метеоролог Климент Рег.

Подписался псевдонимом Василий Ветров и отправил текст на мэйл редакции с извинениями за проволочку. Чувство исполненного долга взбодрило. Когда что-нибудь удаётся довести до конца, некоторое время кажется, что жизнь прекрасна. Следовало воспользоваться этими минутами эйфории для достижения новых горизонтов. Инга права. Polaroid-story только выиграет, если устроить в Новосибирске материализацию теней из прошлого. Решительно открыл мессенджер и написал Фарбу: “What do you think about revisiting Novosibirsk to find the people from 1977, and make their photos again? It seems to me that you could shame old Heraclitus by this action”.^[5]