Пляс Нигде. Головастик и святые

Покидаем автобус, углубляемся под землю, бесплатно минуем турникет, скребёмся в дверь участка. Нам не открывают – никого нет дома. Чтобы не скучать, убиваем время разговором о политике. Крымнаш, Сирия, Трамп, Навальный. Имеют ли мои вергилии оригинальные суждения по данным вопросам или загипнотизированы телевизором? Контролёры высказываются обстоятельно, невзирая на лица, и даже слегка приоткрывают душу.

Наконец появляются люди в форме, с батоном хлеба и двумя бутылками кока-колы. Мои новые друзья объясняют цель визита: пробить зайца по базе. У нас, отвечают полицейские, интернет отключён за неуплату. Извините! Ну, раз такое дело, улыбаются контролёры, мы вас больше не задерживаем. Оревуар. А потом вдруг добавляют: плюньте на литературу, вливайтесь в наш коллектив, где так не хватает людей с широким кругозором. Потрясённый до основания, обещал подумать.

Итого: 1) без билета проехал на автобусе и на метро; 2) заглянул во внутренний мир посторонних людей; 3) увидел жизнь в новом свете.

Вывод: день удался.

Мораль: так встречает героев автостопа столица нашей родины.

По жёлтой и оранжевой веткам метрополитена (Кстати, почему их называют “ветками”, а не “корнями”? Они ведь под землёй.) я добрался до “Бабушкинской”, где ждал меня друг Серёга Ташевский. На машине и с ветерком мы примчались в Челюху, под сень подмосковных сосен, на проспект Старых Большевиков. Серёга рассказывал местные новости – как недавно он межевал с соседями участок и обнаружил пять квадратных метров ничьей земли, которая не значится ни в одном кадастровом плане. Я предложил объявить это место Пляс Нигде и установить на нём флаг одноимённого поэтического фестиваля, который должен валяться где-то в сарае Ташевского. Мы полезли в сарай, но флага не нашли, вместо этого обнаружили бутылку домашнего кальвадоса, что было даже лучше, и немедленно выпили за встречу, поминая знаменитых шпионов, которые в разное время владели дачами в этом посёлке, – Кима Филби, Рихарда Зорге и других. Для иностранных агентов Челюха – это просто земля обетованная.

Утром, разлепив глаза и собираясь в аэропорт, я получил от пражского редактора вопрос “как там у нас дела с этим твоим фотографом?”. Честно ответил, что в биографии своего американского героя продвинулся до того места, когда он едет покорять Нью-Йорк, попадает на тусовку хиппи и впервые в жизни видит девушек с голыми сиськами, танцующих рок-н-ролл. “Ты лучше про новосибирскую выставку спроси”, – посоветовал редактор. “Спрошу, разумеется, но постепенно, по мере развития сюжета”. Прага укоризненно замолчала. Кажется, там считают меня идиотом.

Чтобы сэкономить немногочисленные деньги, я на электричке доехал до Ярославского вокзала, прокатился под землёй по красному и зелёному корню, вылез на “Речном вокзале” и дождался обыкновенного, за 30 рублей, автобуса, который возит в Шереметьево тружеников аэропорта.

Набитый под завязку автобус делал кучу остановок, но я выехал сильно заранее и рассчитывал успеть в Париж, хотя был готов к любой неожиданности.

С авиацией у меня всё сложно. То самолёт развернётся в небе, как бумеранг, то разговор о правах человека, некстати начатый в Домодедово, закончится вызовом полиции прямо к трапу воздушного судна.

Однажды я даже почувствовал себя героем святочного рассказа.

Была у русских писателей в XIX веке традиция под Рождество… нет, не в баню ходить – сочинять истории о том, как сначала всё было плохо, а потом вдруг стало хорошо – благодаря вмешательству светлых сил через посредство добрых людей. Иногда в этом жанре выступает сама жизнь.

Однажды в Италии, 24 декабря 2011 года, я собирался лететь из Бергамо в Ригу, оттуда в Москву, а затем в Сибирь, чтобы встретить Новый год в окружении своих детей. Билеты были куплены заранее.

Быстрый шаттл доставил меня в аэропорт. Погода была прекрасна, пели птицы, и итальянцы гуляли повсюду в белых штанах. Температура воздуха в этот день составляла 24 градуса тепла. Шаттл высадил пассажиров у дверей терминала, прямо за ними располагались стойки бюджетной авиакомпании “Ryanair”, которая торгует билетами из Бергамо в Ригу за 15 евро.

Гордо кидаю на стойку регистрации краснокожую паспортину. Клерк лениво берёт документ и спрашивает: “Boarding pass?” Я расслабленно отвечаю: нет у меня, мил человек, посадочного талона, но я уверен – i’m sure – что ты его сейчас напечатаешь. “Sure, – кивает клерк. – Forty euros”. На этом месте расслабленность покидает мою нервную систему. Сколько-сколько? Перелёт – 15, а бумажку напечатать – 40?! “Yes! – отвечает клерк. – That’s a rule. If you didn’t make on-line check-in, you should pay 40 euros”. А если у меня нету? (У меня и правда не было – потратился в Ватикане на пиво.) “It’s only solution”, – говорит райэнэйровец, что в переводе означает “это твои проблемы, чувак”, и теряет ко мне интерес.

Имея бледный вид, заламываю руки в центре зала. Если сейчас прощёлкать рейс на Ригу, самолёт в Москву улетит без меня, и на сибирский рейс я тоже не попаду. И восстановление этой авиацепочки под самый Новый год обойдётся в бог знает сколько денег, которых нет. И мои дети останутся без подарков. Стало быть, only solution – найти деньги здесь и сейчас.

С отчаянной решимостью фланирую вдоль стоек регистрации, заунывно повторяя “anybody fly to Riga?”. Вежливые люди отвечают: пардон, мы в Лондон, Марракеш, Шарлеруа – там интереснее, чем в вашей скучноватой Риге. Но я не сдаюсь, продолжаю заклинать пространство.

И наконец – подействовало. Милая девушка в ситцевом платье в синий горошек откликается по-русски: я лечу, а что? Не в силах быть галантным, говорю прямо: одолжите денег! Она смотрит на меня голубыми глазами и открывает сумочку: вот, возьмите. Я не до конца могу поверить, что такое бывает. Спрашиваю: как вас зовут? Это, конечно, глупо прозвучало, сначала: “дайте денег!”, а потом: “как зовут?”. Она отвечает: Надежда. Что?! Нет, так вообще не бывает, чтобы незнакомка, при этом Надежда, платье в горошек, и вот так сразу 40 евро. Это всё-таки сон… Иду на посадку, сомневаясь в реальности происходящего.

В Риге меня встречал Юра Фатеев, бывший замечательный томский, а на тот момент замечательный рижский художник. Большой, высокий, с чёрной бородой и пронзительным взглядом, похожий на киноактёра Петренко. Когда-то давно, в прошлом веке, великий режиссёр Параджанов пытался соблазнить моего друга в трущобах Тбилиси, ласково называя его “мой Грышка Распутин”. Но Юра отказал режиссёру, как настоящий сибиряк.

Не виделись мы года три. И только успели обняться, я сразу говорю: Юра, одолжи 40 евро! Достала меня эта цифровая мантра. Но что делать? Надо возвращать долг Надежде. Юра вынул из банкомата латы (латвийскую валюту, которая тогда ещё была в ходу), мы дождались мою благодетельницу, низко раскланялись и растворились в ночи, попивая граппу. Краем глаза я успел заметить, что к бедной девушке из-за жёлтой линии бросился молодой человек с букетом нарциссов, видимо, её бойфренд, которому не терпелось узнать, за какие заслуги два богемных типа суют деньги его Наденьке.

Утром перед тем, как отправить меня на такси к московскому рейсу, Юра, мудрый человек, практикующий йогу и дзен, задумчиво сказал: а ведь ты в Потоке.

– Что это значит?

– Ну как же. Чтобы в далёкой стране, в чужом городе, так быстро и легко решить свою проблему, надо быть в Потоке.

Стоит ли говорить, что, услышав эти слова, я пережил сатори – внезапное просветление? Конечно, стоит!

Но просветление ума не прибавляет.

По крайней мере, в моём случае. Оказалось, что я снова еду в Ригу. Точнее, всё-таки в Париж, но с долгой 24-часовой пересадкой в столице Латвии. Эту информацию сообщила мне девушка в салатном костюмчике авиакомпании “Эйр Болтик” (так они произносят свое название) и выдала два посадочных талона. Я мог бы и сам узнать подробности маршрута, если бы внимательно прочитал письмо Инги. Но мысли мои были заняты Фарбами.

Перейдя границу, я купил в ближайшем дьюти-фри фляжку егермейстера. Вкусные сорок градусов помогают пережить отрыв от земли. Это не аэрофобия – скорее, алкоголизм. Лично я летать не боюсь, но остро чувствую страх других пассажиров, ибо един со всем человечеством.

Из самолёта я отправил Юре сообщение на whatsapp: “В Шереметьево, в сентябре, третьего, метеоусловия прекрасны. Через два часа свалюсь тебе на голову. Пустишь переночевать?” Он ответил: “Конечно! У меня в это время будет урок рисования, адрес студии: Krišjāņa Barona iela, 100. Подгребай”.

Юра жил в Риге с 1991 года, со всей семьёй перебравшись туда на ПМЖ за несколько месяцев до того, как Латвия из передовой европейской части Советского Союза превратилась в тихие задворки Европы. Нет, там были свои интересные приключения в начале девяностых, были бандиты из Юрмалы, тянувшиеся к прекрасному с пачками долларов и немецких марок. Никто не голодал, семья художника была материально обеспечена, но жить хотелось в настоящей первосортной Европе. На переезде настаивала жена Юры, которая после нескольких лет утомительных кухонных дискуссий решительно отвинтила с детьми в Австрию, накануне отъезда постирав джинсы мужа вместе с загранпаспортом. Нет, развелись они всё-таки не из-за этого, но так получилось, что все уехали, а Юра, проведя несколько месяцев в тюрьме за нарушение паспортного режима, остался жить на улице Экспорта, в массивном доме начала ХХ века, построенном в сытое время, когда рижской архитектурой рулил Югендштиль. Квартирка была на шестом последнем этаже, туда вела очень крутая, не для курильщиков и обжор, лестница без перил. А Юра по этой лихой крутизне ещё и велосипед затаскивал.

Я любил сидеть у него на высоком балконе, на макушке города, дуя в австралийскую дудку диджериду (звучало так, словно Деррида подался в диджеи), или заставлял повизгивать бронзовые чаши. Настоящие поющие чаши из Ришикеша. Юра играл на гонгах, поглаживая их меховой колотушкой. Медные тарелки гудели в ответ на прикосновение, как далёкие балтийские пароходы в тумане. Говорят, этот звук гармонизирует чакры.

Для заработка Юра давал частные уроки рисования.

Название улицы Krišjāņa Barona iela удалось запомнить только хитростью. Я спросил прохожего:

– Где тут у вас крестьяне барона ели?

Он понял меня и указал нужный трамвай, на котором я прокатился зайцем, чтобы проверить нервы и пощекотать судьбу. Не подкинет ли она новую тему для рассказа? Но судьба, похоже, занималась организацией какой-то другой неприятности в более отдалённом будущем, и ничего интересного не произошло.

Студия живописи была светлой комнатой, заставленной мольбертами, среди которых Юра прохаживался, делая замечания ученицам, рисовавшим какой-то горшок. Все ученицы, семь дев, от -25 до 50+, смотрели на мэтра большими влюблёнными глазами.

– А вот и Андрей, – сказал Юра. – Сибирский писатель. Сейчас он нам почитает из новой книги.

– Почитает, – согласился я. – Но предупреждаю, что мои герои – народ грубый и говорят нехорошие слова.

– Мы этих слов не боимся, – улыбнулась брюнетка с балетной осанкой. Звали её то ли Ванда, то ли Вита, она действительно оказалась балериной в отставке, и после того, как я прочёл отрывки из романа, начала мягко дрейфовать в мою сторону.

В Риге вообще всё мягко, умеренно и стерильно. Распитие бутылки сухого или двух банок лагера – это, считай, гусарский загул. По крайней мере, в тех эзотерических кругах, где вращался Юра.

После урока девушки сложили мольберты, а мы, подхватив Ванду или Виту, на трамвае поехали в чайный клуб, расположенный в закоулках старого города. Кроме нас, в заведении не было никого. Чайный человек подал кувшинчик тегуаньинь, настоянного на какой-то особой “молекулярной воде” – я не запомнил, в чём фишка, но главное, что жить после этого напитка будешь дольше.

Там я почитал стихи под аккомпанемент шаманского бубна, который Юра всегда носил с собой, и так разошёлся, что озвучил даже “Зоофилов”, избранные места.

– Смешно, – сказала Вита (или всё-таки Ванда?). – Но грустно.

– Почему?

– Всё время такой секс – это грустно.

Через полчаса чайник опустел, мы распрощались с молекулярным барменом и вышли прочь. На улице было безлюдно, только мы и наши тени на мостовой. Наша спутница предложила взять пинту сидра (на троих!) и пойти слушать индийский ситар в одно маленькое место.

– Там будет играть один хинду, который здесь живёт.

– Классный парень, – подтвердил Юра. – Учился у Рави Шанкара.

– Конечно, пойдём.

Я вызвался сгонять за выпивкой в ближайший – 100 метров – магазин. На обратном пути меня остановил интеллигентный сутенёр, который высунул голову из подворотни и шёпотом спросил по-английски, не желаю ли я “ту хэв фан”? “No fun my babe no fun”, – ответил я словами любимой песни Игги Попа и сразу вспомнил Индию, Арамболь, жаркий рождественский вечер на Мэйн-стрит, тихий бар “Double Dutch” под крышей из пальмовых листьев, где в углу сидел человек – одно лицо с великим Игги. Я сказал ему: хэлло, Игги. Он ответил: hello, men! Что ты тут делаешь? Он улыбнулся: хороший вопрос. А ты? Я разговариваю с тобой. Я тоже этим занимаюсь. Но это правда ты? Не знаю, что сказать, мэн, я давно не смотрелся в зеркало. Мне нравятся твои песни. Спасибо! Замечательные песни звучат у меня в голове. Разделишь со мной трубочку? Это настоящая непальская ганджа, которую продаёт кашмирец из книжного магазина вон там, через дорогу. В книжных торгуют наркотой? Конечно! Книги ведь тоже наркотик. Они штырят. К ним привыкаешь. На них подсаживаешься. Бэд-трип Достоевского, эфирный Джойс, кокаиновый Кокто и капля опиума от Бодлера. Зайди к кашмирцу, он похож на джинна с огненным взглядом. Скажи, что тебя послал тот самый парень из “Double Dutch”, он поймёт. Спасибо за наводку. Мы можем сфотографироваться? Конечно, садись рядом, мэн. Щёлкни нас своим телефоном.

– Но на фотографии этот человек был совсем не похож на великого Игги, – закончил я свой рассказ.

До начала концерта оставался ещё целый час, а маленькое место находилось всего в десяти минутах ходьбы. Мы приняли решение двигаться очень-очень медленно, как зомби. Мы пересекли площадь с колонной в центре, на которой стояла зелёная каменная женщина, держащая над головой три жёлтых звёзды.

– Трёхзвёздочный город, – сказал Юра. – У нас тут всё скромненько.

– А мне нравится.

– Недавно, – сказала Вита или Ванда, – иностранные журналисты спросили у министра иностранных дел: что происходит в Латвии? Он ответил: nothing special. Теперь все об этом шутят, выпускают значки и сувениры с надписью “nothing special”.

– Какой милый бизнес.

– Но тут правда ничего нет. Только литовские супермаркеты и “Swedbank”.

– Да, – подтвердил Юра. – Латвия это филиал “Swedbank”.

– Ну, всяко лучше, чем Сбербанк.

Мы свернули в парк на берегу канала. У воды стоял блестящий металлический “Puškins”, бомба русской поэзии в независимом сердце Латвии. Мы не могли отказать себе в удовольствии цитирования.

– Я-с памятник-с себе-с воздвиг-с нерукотворный-с, – продекламировал Юра.

– Я-с помню-с чудное-с мгновенье-с. Передо-с мной-с явилась-с ты-с, – подхватил я.

Мы вдвоём легли на брусчатку к ногам Пушкинса и посмотрели в небо. Почти сразу начался дождь. Мы встали. Юра с ученицей (узнать бы её точное имя!) открыли зонты, которые всегда носят с собой опытные рижане. Мне было нечего открывать, я просто нахохлился. Мой друг сказал, что ему не мокро, и предложил свой зонт. Ванда или Вита тоже готова была пожертвовать собой. После неспешного обсуждения всех вариантов мы решили соединить зонты и прогуливаться по-над речкой, обнявшись, глядя на разноцветные мостики, мерцающие с каменного испода мягким неоновым светом.

Отблески на воде напомнили мне озеро горных духов и тамошние видения. Я спросил Юру, что он думает о картине Гуркина. Нормальная картина, ответил Юра, а что тут ещё думать? Пейзажист он был хороший, людей рисовать особо не умел, поэтому рисовал духов – всё равно их не видно.

– А я знаю это место, – сказала наша девушка. – Там есть вход вниз, где сидит подземное правительство.

– Она специалист по Шамбале, – улыбнулся Юра. – Знает все входы и выходы.

– Но это правда! Рерих видел эти порталы.

Как я мог забыть о Рерихе! Путешествуя по Алтаю и Гималаям, Николай Константинович лез во все дыры земные в поисках мистического андеграунда. Старовер Варфоломей Атаманов из Уймонской долины показал Рериху бу́гор (огромный камень), под который в XVIII веке “ушла чудь” (коренное население, узнавшее о том, что русские идут). Чекисты, сопровождавшие художника в поездке, взяли историю на карандаш. Наверное, тогда и родилась дурацкая легенда о туннеле в Индию, за который потом многих посадили. Старика Атаманова услали на вечную жизнь в ледяной Нарым. Но Рерих не виноват. Чекистов ему дали в нагрузку, иначе экспедиция бы не состоялась.

Словоохотливые проводники рассказывали путешественникам истории о странных людях, которые иногда появляются на базаре с древними монетами, и никто из торговцев не может вспомнить, когда здесь пользовались такими деньгами. Стояло лето 1926 года. Из эмиграции вернулся Григорий Гуркин. Об этом наверняка судачили на базарах, и Рерих, конечно, был в курсе. Какое совпадение! Два выпускника императорской академии художеств в одной жопе мира. Уверен, им было о чём поговорить.

Юра посмотрел на часы.

– Пора двигать, – сказал он. – Концерты у нас начинаются вовремя, не то что у вас, в России.

Мы покинули парк и оказались на деревянной улице XIX века. Словно в сказке Андерсена про волшебные калоши. Только что была современность, световое шоу над рекой, дизайнерские трамваи из Голландии, флаги Евросоюза. А потом – шаг за угол, и нога утопает в луже под одиноким фонарём. Вокруг – тёмные тихие деревяшки. Совсем как в России, где-нибудь в Вологде или Томске… Только у нас эти покосившиеся объекты культурного наследия украшены кудрявыми наличниками, на которые принято смотреть с умилением. А вот коренные жители Латвии – чухонцы – всегда тихо ненавидели деревянную резьбу на своих фасадах, казавшуюся им отвратительной, словно татуировка каторжника из Сибири.

В 1918 году, как только страны Балтии обрели свою первую независимость, рижские домовладельцы с удовольствием уничтожили эти символы русско-имперского ига. Прямо вышли с топорами и порубили на куски. Кто бы мог подумать, что наличники способны вызывать такие эмоции.

В конце улицы находился клуб. Билет на концерт стоил 5 евро. Мы прошли за полцены, как люди искусства. Переступив порог, разулись – в таких местах принято ходить босиком. По полу разбросаны тибетские коврики и тюфяки из “Икеи”. В углу – низкий столик со стаканчиками зелёного чая и блюдом аюрведических конфет на закуску.

Индус был очень маленьким, а ситар – очень большим, словно музыкальный станок для производства заунывных мелодий. Церемонно поклонившись, музыкант уселся за инструмент и почти исчез из вида, осталась только его голова и коричневые пальцы на струнах.

Он извлёк первую ноту – и дал ей повисеть в воздухе какое-то время, не меньше минуты. Стало ясно, что на быстрое завершение концерта рассчитывать не стоит, что это будет долго-долго, как великая ночь Шивы, и скорее ангел шёлковым платком протрёт дыру в железной стене, чем иссякнут звуки в ситаре. Я начал понимать, что чувствует кобра в душном мешке факира. Мне казалось, мы уже никогда не проснёмся. Нет, музыка была неплохая, – просто бесчеловечная, как всё божественное. Время превратилось в пряный дым благовонных палочек. Под мышкой у меня посапывала Вита или Ванда. Было уже не важно, кого из нас как зовут – случайный набор звуков, всё равно что придумывать имена для балтийских волн, которые море выкидывает на плоский берег, словно карты. Вот почему у Будды такой покер-фейс: он знал, что команда сансары продует в казино нирваны, и всегда ставил на зеро.

Но и это был ещё не конец, а только первая часть выступления. С поклоном индус пригласил на сцену Юру, и они вдвоём принялись заново творить вселенную с помощью ритма. Своими большими ладонями мой друг яростно молотил по белой коже бубна. Крохотные пальчики индуса порхали над струнами, как бешеные светлячки. Это был настоящий исконный мухоморный арийский рок-н-ролл.

Моя спутница по музыкальному трипу широко открыла глаза и прошептала: хочу танцевать. Легко вскочила на ноги и закружилась вокруг своей оси на кончике большого пальца. Её руки мелькали над головой с такой скоростью, что можно было насчитать не менее четырёх, а спина выгибалась, как парус в бурю. Когда я в детстве смотрел по телевизору “Лебединое озеро”, меня интересовал вопрос: почему балерины не падают? И вот прилетел ответ – вместе с магическим ветром, который защищал танцовщицу от пошлого земного тяготения.

Её бёдра вдруг развернулись веером, и танец, утратив сходство с классическим балетом, превратился в какое-то камлание. По-хулигански высунув язык, она поставила ногу мне на грудь, словно я был безжизненным чучелом, бутафорией для шаманского ритуала. Голая пятка ввинтилась в моё солнечное сплетение, не давая вздохнуть. Устрашающая женская сущность раскачивалась надо мной, и только сейчас я разглядел гирлянду черепов на её шарфике из кашмирского шёлка.

Юра, старый рок-н-ролльщик, держал ритм идеально. Индус запиливал какие-то невероятные рифы. Нога на моей груди то усиливала, то ослабляла нажатие, приучая дышать в такт её движениям. Никогда ещё не приходилось мне танцевать в горизонтальном положении, я даже не думал, что такое возможно. Но, как только перестаёшь думать, возможностей становится неизмеримо больше. Наш контакт был полным, слияние тел гармоничным, страдание – подлинным, аплодисменты публики – заслуженными. Когда всё закончилось, я чувствовал себя выжатым лимоном, пустым кокосом, шкуркой киви. Моя партнёрша протянула мне руку, помогая встать.

– Прости. Я не очень тебя помяла?

– Что ты! Это был божественный массаж чакр.

Я приобнял её за талию, она склонила голову ко мне на плечо и сказала:

– Познакомься. Мой муж.

На пороге топтался, не желая разуваться, высокий бородатый викинг с пенковой трубкой в зубах и пивным животиком. Его появление не было обломом – скорее примером непознаваемости женской души. Тем более, что внешность обманчива. Викинг оказался евреем и эрудитом.

– Иосиф, – представился он и, узнав, что имеет дело с писателем, тут же угостил литературным анекдотом.

– В первой пьесе, написанной по-латышски в конце XVIII века, есть персонаж еврейской национальности. Разумеется, он держит кабак. Главный герой, напившись в кабаке, блюёт на улице с жалобным криком “jabionnamat!”. Мне кажется, мало какая литература может похвастать таким высоким стартом.

Иосиф хотел подбросить нас с Юрой до улицы Экспорта на своём “Grand Cherokee” чёрного цвета, но мы отказались.

– Прогуляемся, – сказали мы. – Подышим тишиной.

– Спокойной ночи, – улыбнулась жена Иосифа и дважды поцеловала воздух у кончика моего носа.

– Странная девушка, – сказал я, когда красные огоньки машины исчезли за поворотом.

– Она хорошая, – ответил Юра. – Просто пять лет назад у неё обнаружили рак мозга. Врачи сказали, что слишком поздно делать операцию. Даже немцы побоялись её резать. И тогда она уехала в Индию. Ей шепнули об одном ашраме, где решают такие проблемы. Четыре недели она сидела в маленькой комнате без окон, получая чашку риса в день. Её заставляли медитировать и танцевать, так и сказали: танцуй, чтобы отпугнуть демонов смерти. Через месяц к ней явился гуру, с которым она заключила договор: болезнь забирают, взамен нужно открыть в Риге “индийский культурный центр”, а на самом деле – представительство ашрама. Каждый год оттуда приезжают монахи, устраивают сбор пожертвований, проводят пуджи…

– Что значит “забирают болезнь”?

– Обманывают смерть. Очень дорогая услуга.

– А как её зовут?

Юра посмотрел на меня с удивлением.

– Вита. То есть, я хотел сказать, Ванда. Тьфу ты, чёрт, запутал меня.

Утром мы пошли на рынок выпить пива, и мой друг подарил мне буханку рижского хлеба, чёрного, как безлунная зимняя ночь на Балтике, с тмином и кориандром. Такого, сказал он, нет нигде.

Это было как в сказке – хлеб в дорогу. Оставалось только подпоясаться, что я и сделал.

Юра проводил меня в аэропорт, где исполнил “Прощание славянки” на диджериду. Я отбивал ритм ногами. Иностранные туристы снимали наш дуэт на видео. Мы обнялись, и я, окрылённый, пошёл на посадку, но уже перед самолётом меня цапнул за локоть салатовый эйрболтик, пожелавший взвесить рюкзак у меня за плечами. Оказалось, что моя ручная кладь тянет на килограмм больше, чем позволяют условия билета. Это был хлеб. “Вы можете его съесть, если не хотите доплатить”, – сказал эйрболтик по-русски. Я подвинул буханку в его сторону: угощайтесь.

До сих пор не могу простить себе лёгкости, с которой оставил подарок. Три года спустя Юра умер от рака в разгар ковидного безумия, когда границы закрылись, и путешествие в Индию стало невозможно. Хотя сомневаюсь, чтобы он согласился поехать к хитромудрому гуру. Обманывать было не в его правилах.

Всё больше мёртвых вокруг. Иногда бывает так странно, что я до сих пор отражаюсь в зеркалах.

“В жопу твоего Иисуса!” – закричал лиловый пассажир.

Впрочем, обо всём по порядку.

Инга написала, что не поедет встречать меня в Шарль де Голль, будет ждать на Северном вокзале, и прислала инструкцию, как туда добраться.

Серая, давно не мытая электричка ReR своим угловатым дизайном напоминала стимпанковский бронепоезд с беженцами из третьего мира, где так тяжело без гражданских свобод и быстрого интернета, что приходится сваливать в Париж. И это ужасно! Потеряв родину, бедные люди не видят смысла платить за вход в метро, и скачут через турникеты, как саранча.

Понаблюдав, отдыхая на скамейке, за бодрыми цветными прыгунами, я решил, что тоже так могу. Но переоценил свои способности: физподготовки не хватило, в прыжке зашиб колено и напоролся животом на вертушку, как медведь на рогатину.

Беженцы из третьего мира глядели на меня свысока.

Зато бесплатно доехал до Гар дю Нор, сэкономив 11 евро. Инга сказала, что это большая удача, вообще-то контролёры лютуют именно в начале месяца, когда граждане забывают или жмотятся продлить свой проездной билет Navigo.

На станции “Сталинград” в вагон зашёл молодой африканец с мегафоном на груди и начал толкать телегу явно религиозного содержания, судя по тому, как часто повторялось в его речи слово “Жезю”, то есть – Иисус. Это я понял. Остальное перевела Инга:

– Он говорит, что только Иисус может построить во Франции справедливое общество, где не будет угнетения. Тут все левые. Даже христианские проповедники из Сенегала.

– Откуда ты знаешь, что он из Сенегала?

– За двадцать лет я научилась различать местные акценты. Этот, с мегафоном, почти 100 % сенегалец. А тот, который сейчас кричит мне в ухо, скорее всего из Камеруна.

Я обернулся и увидел лицо, искажённое ненавистью, словно баклажан на гриле. Предполагаемый камерунец во весь голос обкладывал проповедника страшными хуями. Казалось, что он имеет к христианству какие-то глубоко личные претензии. Возможно, даже считает христианского бога ответственным за католический разврат в Экваториальной Африке и липкие действия педофила в рясе, который после заката увлекал кудрявого мальчика под пальму, чтобы угостить бледным бананом.

– Он говорит: “Заткни пасть, а своего Иисуса засунь себе в жопу”, – сообщила Инга.

Дальше было и так понятно – оба повторяли одно и тоже.

– Иисус добр и справедлив.

– В жопу Иисуса!

– Иисус приведёт нас к коммунизму.

– Заткни пасть!

– Иисус защитит наши права.

– В жопу!

– Иисус…

– В жопу!

Я ожидал драматического развития конфликта – махача, пиздюлей, кровянки. Но напрасно. Это было чисто французское кино, в котором только говорят. У них ведь свобода слова, и никто не обязан отвечать за базар. Paroles, paroles… Парни поорали пару остановок, и оба сошли на Crimee, на ходу перекидываясь репликами, выкрикивая их в одном ритме, словно два брата-рэпера, Christos и Antichrist, разминающиеся перед баттлом.

– Красиво! – сказал я.

– Ага, – зевнула Инга.

Она предложила миновать ближайшую к её дому остановку и прокатиться до парка Ла-Виллет, откуда мы совершим вечерний променад вдоль канала Урк, мимо бывшей скотобойни, переделанной в развлекательный центр, мимо узкоколейки “La petite ceinture”, заброшенной лет 90 назад, и того места, где слепая девушка вышла из такси в бессмертном фильме “Ночь на Земле”.

После этого, сказала Инга, придя домой, мы откроем “Plan de Dieu” – План Господа из долины Роны, которое, помнишь, мы собирались выпить той зимой, когда ты с друзьями приезжал читать стихи в клубе “ДаНет”? Конечно, помню, ответил я, это был зимняя сессия кругосветного фестиваля Пляс Нигде. А план божий я случайно разбил о стену в еврейском квартале. Совершенно верно, в Марэ. У тебя хорошая память. Такое разве забудешь? Это место является моей личной Стеной Плача.

Да, ты так огорчился, что мы пошли утешаться в булочную за углом, где пекли самые вкусные претцели на свете. Я только ими и согревалась в свою первую парижскую зиму, когда была неопытной съёмщицей жилья и арендовала квартиру в историческом центре, со средневековыми удобствами, без отопления. Булочная два года как закрылась, и клуб тоже. Всё очень быстро меняется, хотя на самом деле – никаких перемен.

– Ты грустишь?

– Что ты! Я еду в Индию! Какая может быть грусть?

Она застенчиво крикнула в небо: “Я еду в Индию!”

Два пьяницы, сидящих над каналом, помахали нам бутылкой и косячком. Мол, присоединяйтесь.

Курение травы в общественных местах – древняя традиция Ла-Виллет. Когда в ХХ веке хиппи, словно цыгане, разбили в парке свой табор, наркотики были местной валютой. Полиция была бессильна. Как сказал, уходя в отставку, глава жандармерии девятнадцатого округа: бесполезно винтить волосатых – они давно сорвались с резьбы.

Шли годы. Жандармы рождались и умирали. А конопляный ветер свободы гулял над парком, и счастливые люди танцевали рок-н-ролл от кольцевой дороги до площади Сталинград.

Некоторое время казалось, что пипл победил, и веселью не будет конца. Но городские власти всё-таки нашли способ прикончить этот moveable fest. По счастливым людям ударили массовой культурой. За бешеные деньги в Ла-Виллет отгрохали филармонию и Дворец техники с аттракционами.

Эта репрессивная мера оказалась более эффективной, чем полицейские рейды. Тусовка в ужасе рассеялась, когда в парк повалили отдыхающие с детьми и сосисками. Затем подтянулись любители ЗОЖа, которых привлекли новые беговые дорожки и бесплатные тренажёры. Сейчас на берегу канала бегунов от инфаркта гораздо больше, чем пьяниц и торчков. Да и тех половина – иностранцы из хостела у Крымского моста.