Расколотое «Я»

3. Онтологическая уязвимость

Теперь становится возможным более точно сформулировать цель нашего клинического исследования. Человек способен ощущать свое присутствие в мире, осознавая себя реальной, живой, цельной и непрерывной – разумеется, в пределах отпущенного ему срока – личностью. В этом качестве он выходит в мир и встречается с другими людьми, причем сам мир и другие люди воспринимаются им как такие же реальные, живые, цельные и непрерывные.

Подобная, онтологически уверенная в себе^[34] (на базовом уровне) личность будет встречать все жизненные опасности – социальные, этические, духовные и биологические, – четко осознавая свою индивидуальность и признавая реальность самого себя и других людей. Для такой личности, обладающей чувством собственной цельности и персональной тождественности, убежденной в неизменности мира, постоянстве природных процессов и их субстанциональности, а также в субстанциональности других людей, нередко бывает затруднительно проникнуть в мировосприятие индивидуума, чей жизненный опыт, как выясняется, полностью свободен от неоспоримой самообосновывающей определенности.

Наше исследование охватывает те случаи, где наблюдается частичное или почти полное отсутствие уверенности, порождаемой особым экзистенциальным положением, которое я назвал бы первичной онтологической устойчивостью; тревоги и опасения, по моему мнению, возникают лишь в условиях первичной онтологической уязвимости и вследствие попыток человека разобраться с этими тревогами и опасностями.

Литературный критик Лайонел Триллинг^[35] обращает внимание на противопоставление, которое и я хотел бы обозначить: это контраст между основополагающим экзистенциальным положением онтологической устойчивости, с одной стороны, и положением онтологической уязвимости – с другой стороны. Он сравнивает миры Шекспира и Китса с миром Кафки:

…для Китса постижение зла неразрывно связано с острейшим ощущением личной индивидуальности, и по этой причине оно далеко не очевидно. Некоторым современным читателям оно по той же причине может показаться менее выраженным. Сходным образом современный читатель может решить, что, когда мы сравниваем Шекспира и Кафку – оставляя в стороне степень их гениальности и рассматривая обоих как толкователей человеческих страданий и космической отчужденности, – именно Кафка предлагает более сильное и полное толкование. Действительно, это суждение может оказаться верным, поскольку для Кафки ощущение зла не противоречит ощущению личной индивидуальности. Мир Шекспира, как и мир Кафки, представляет собой ту тюремную камеру, ту темницу, о которой говорил Паскаль^[36]; отсюда товарищей по заключению ежедневно уводят на смерть. Шекспир не меньше, чем Кафка, навязывает нам жестокую иррациональность условий человеческой жизни, историю, рассказываемую глупцами, и забавляющихся богов, которые терзают нас не ради воздания, а просто в свое удовольствие. Кроме того, Шекспира не меньше Кафки возмущает зловоние темниц сего мира: недаром в его сочинениях преобладают омерзительные образы. Но в тюремной камере Шекспира собрались узники куда лучше, чем у Кафки; военачальники и короли, возлюбленные и шуты у Шекспира достигают жизненной полноты и цельности, прежде чем умереть. Кафка же – задолго до того, как приговор приведен в исполнение, задолго даже до того, как начинается зловещий и мрачный судебный процесс, – обрекает своего обвиняемого на нечто ужасное. Все мы знаем, каково это – лишиться любых человеческих свойств, за исключением абстрактной человеческой природы, которая, как и скелет, никогда не присуща человеку полностью. Нет ни родителей, ни дома, ни жены, ни ребенка, ни призвания и желаний; никакого представления о власти, красоте, любви, остроумии, храбрости, верности или славе – как и, пожалуй, о гордости. Поэтому можно сказать, что постижение зла у Кафки существует отдельно от противоречащего знания о себе, душевно здоровом и цельном, а вот у Шекспира постижение зла подразумевает признание этого противоречия во всей его полной силе.

Мы находим, как указывает Триллинг, что Шекспир и вправду населял свои сочинения персонажами, которые, очевидно, ощущали себя реальными, живыми и цельными, сколько бы их ни смущали сомнения и ни разрывали конфликты. С Кафкой дело обстоит иначе. Стремление поведать, на что похоже состояние жизни в отсутствие убежденности в перечисленном выше, вообще свойственно, смею полагать, немалому числу писателей и художников нашего времени. Они рисуют жизнь без ощущения жизни.

Например, Сэмюэл Беккет ведет в мир, где нет «противоречащего знания о себе, душевно здоровом и цельном», способного смягчить отчаяние, ужас и тоску существования. Именно на это обречены двое бродяг, ожидающих Годо:

Эстрагон. Всегда что-нибудь да находится, правда, Диди, чтоб создалось впечатление, будто мы существуем?

Владимир (нетерпеливо). Да, да, мы с тобой чародеи. Но не надо позволять себе отвлекаться от того, что мы решили, а то мы забудем^[37].

Среди художников о том же размышляет, скажем, Фрэнсис Бэкон^[38]. Вообще говоря, очевидно, что наше обсуждение с клинической точки зрения представляет собой лишь малый образец чего-то такого, в чем задействована вся человеческая природа и на понимание чего мы едва ли способны притязать.

Начнем с самого сначала.

Биологическое рождение есть выраженное действие по ввержению младенческого организма в этот мир. Вот перед нами новорожденный, новая биологическая сущность, уже наделенная собственным поведением, реальная и живая – так мы воспринимаем младенца. А что воспринимает ребенок? При обычных условиях физическое появление нового живого организма в этом мире запускает быстрые жизненные процессы, благодаря которым за удивительно короткий срок младенец начинает ощущать себя реальным и живым и приобретает ощущение цельности бытия, непрерывности времени и местоположения в пространстве. Коротко говоря, физическое рождение и биологическая жизнь влекут за собой экзистенциальное рождение ребенка как реального и живого. Обычно такое развитие принимается за данность и формирует ту уверенность, от которой зависят все прочие уверенности. Отмечу здесь, что не только взрослые воспринимают детей как реальные, биологически жизнеспособные сущности; сами младенцы ощущают себя цельными, реальными и живыми и сходным образом видят в других людей реальных и живых. Таковы самообосновывающие данные опыта.

Значит, индивидуум может ощущать собственное бытие как реальное, живое и цельное, как отличное при обычных условиях от бытия остального мира настолько явно, что индивидуальность и автономия человека совершенно не ставятся под сомнение, как континуум во времени, как обладание внутренними цельностью, субстанциональностью, подлинностью и ценностью, как пространственное совмещение с телом, как нечто, начавшееся в момент рождения или около того и подверженное уничтожению вместе со смертью. Тем самым возникает твердая сердцевина онтологической устойчивости.

Впрочем, может быть и по-другому. Индивидуум при обычных условиях жизни может ощущать себя больше нереальным, чем реальным, буквально больше мертвым, чем живым, опасно и принципиально отличным от остального мира, и потому его индивидуальность и автономия постоянно вызывают сомнение. Возможно, он не воспринимает собственную временную непрерывность. Или не обладает всепоглощающим ощущением личной цельности, личной связности. Или чувствует, что скорее несубстанционален, чем субстанционален, и неспособен допустить, что его природа подлинная, доброкачественная и ценная. Или может воспринимать свое «я» как частично отделенное от тела.

Разумеется, индивидуум с подобным личностным опытом неизбежно придет к выводу, что он не может жить в «безопасном» мире, поскольку не «уверен» в самом себе. Вся «физиогномия» его мира будет соответственно отличаться от картины мира того человека, который воспринимает себя как твердо укорененного в душевном здоровье и самообоснованности. Отношения с другими личностями приобретут принципиально иную значимость и функциональность. Забегая вперед, можно сказать, что индивидууму, чье бытие устойчиво в указанном первичном эмпирическом смысле, отношения с другими сулят потенциальную пользу, тогда как онтологически уязвимая личность озабочена самосохранением, а не оставлением себе удовольствия: обычные условия жизни угрожают ее нижнему порогу безопасности^[39].

Если достигнуто положение первичной онтологической устойчивости, обыденные условия жизни не несут постоянной угрозы существованию человека. Если же такое жизненное основание не достигнуто, обычные условия повседневной жизни превращаются в непрерывную и смертельную угрозу.

Только осознав сказанное выше, возможно понять, как способны развиваться определенные психозы.

Если индивидуум не может принять как данное реальность, жизненность, автономию и индивидуальность себя и других, ему приходится воображать различные способы обретения реальности, приходится придумывать себя и других живыми, сохранять свою индивидуальность, прилагая все усилия, как он часто будет говорить, к тому, чтобы помешать себе потерять свое «я». То, что большинству людей видится обыденными событиями, которые едва замечают, ибо они совершенно незначительны, для такого индивидуума может стать чрезвычайно значимым, потому что эти события либо дополняют его собственное бытие, либо грозят небытием. Такой человек, для которого элементы мироздания выстраиваются или уже выстроились в иерархию значимости, отличную от иерархии обычной личности, начинает, как мы говорим, «жить в собственном мире» или живет там уже давно. Впрочем, неверно утверждать без надлежащего уточнения, будто он теряет «контакт» с реальностью и уходит в себя. Внешние события воздействуют на него иначе, нежели на других, но это не означает, что они затрагивают его меньше; наоборот, зачастую они влияют на него намного сильнее. Нередко дело вовсе не в том, что такой человек становится «безразличным» и «ушедшим в себя». Может быть, мир его опыта становится миром, который он не в состоянии делить с остальными людьми.

Прежде чем рассматривать подобное развитие, полезно охарактеризовать по отдельности три формы тревоги, которой подвержены онтологически уязвимые личности, – это поглощение, разрыв и окаменение.

1. Поглощение

На сеансе в одной психоаналитической группе произошел спор между двумя пациентами. Внезапно один из участников оборвал этот спор и заявил: «Я не могу продолжать. Вы спорите для того, чтобы насладиться победой надо мной. В лучшем случае вы выиграете, а в худшем проспорите. Я же спорю для того, чтобы сохранить себя».

Этот пациент, молодой человек, душевно, я бы сказал, здоровый, руководствовался, как он заявил и как доказывали его действия в этом споре, да и в остальной жизни, не получением удовольствия, а «сохранением себя». Мне могли бы указать, что, раз он и вправду вообразил, что поражение в споре ставит под угрозу само его существование, то он «во многом утратил контакт с реальностью» и фактически является психически нездоровым. Но это возражение, по сути, просто предлагает счесть наблюдение истинным и забыть о возможности и необходимости понять пациента. Очень важно следующее: если подвергнуть этого пациента психиатрическому обследованию, как рекомендуют многие учебники, спустя десять минут его поведение и речь выявили бы «признаки» психоза. Не составляет труда спровоцировать появление таких «признаков» у личности, базовый порог устойчивости которой настолько низок; ведь практически любые отношения с другими, сколь угодно краткие или явно «безвредные», угрожают ее погубить.

Требуется твердое ощущение собственной автономной индивидуальности, чтобы к тебе относились так, как принято относиться друг к другу среди человеческих существ. Иначе любые взаимоотношения грозят человеку потерей индивидуальности. Одну из форм подобной тревоги можно назвать поглощением. Человек страшится отношений как таковых, с кем и с чем угодно, даже с самим собой, поскольку его неуверенность в стабильности собственной автономии обнажает уязвимость – страх потерять автономию и индивидуальность при любом взаимоотношении. Поглощение не следует трактовать как процесс, протекающий непроизвольно, вопреки активным и осознанным попыткам человека его избежать. Индивидуум воспринимает себя человеком, который не тонет лишь благодаря непрерывным, напряженным и отчаянным усилиям. Поглощение ощущается как угроза понимания (то есть постижения и «присвоения») другим, угроза стать любимым или даже всего-навсего замеченным. Ненависти к себе можно опасаться по иным причинам, однако тот факт, что тебя ненавидят, зачастую беспокоит меньше, чем уничтожение – в глазах поглощаемого – через поглощение любовью.

Основной маневр ради сохранения индивидуальности под давлением страха поглощения – это обособление. В итоге вместо «полюсов» отделенности и связанности, этих следствий индивидуальной автономии, возникает антитеза между полной потерей бытия через погружение в другую личность (поглощение) и полным одиночеством (изоляция). Нет никакой третьей, безопасной возможности диалектических взаимоотношений между двумя личностями, уверенными в собственной жизни и способными поэтому «потерять себя» друг в друге. Такое слияние бытия может быть «подлинным», лишь когда индивидуумы уверены в себе. Если человек ненавидит самого себя, он может захотеть потеряться в другом – тогда поглощение другим будет для него бегством от себя. В настоящем же случае оно представляется вездесущей возможностью, которой чураются. Ниже будет показано, впрочем, что нечто, чего боятся и всемерно избегают «в один момент», может сделаться наиболее желаемым.

Это форма тревоги, так называемой «негативной терапевтической реакции» на очевидно верное психотерапевтическое истолкование. Добиться правильного понимания значит быть поглощенным, заключенным, проглоченным, утопленным, съеденным, задушенным – через предполагаемое всеохватывающее постижение со стороны другой личности. Всегда быть тем, кого понимают неправильно, одиноко и мучительно, но хотя бы с этой точки зрения самоизоляция сулит некую безопасность.

Поэтому любви другого страшатся больше, чем ненависти; точнее, всякая любовь воспринимается как вариант ненависти. Будучи любимым, человек как бы возлагает на себя обязательства, которых он не искал. При терапевтическом лечении таких пациентов хуже всего стараться выказывать больше «любви» или «заботы», чем имеется на самом деле. Чем ближе собственные, по необходимости крайне сложные побуждения психиатра попытаться «помочь» подобной личности, жаждущей, чтобы ее «оставили в покое», к фактическому отказу от поглощения (или к безразличию), тем больше появляется надежд на исцеление.

Существует множество образов для описания угроз индивидуальности, и здесь можно упомянуть тех из них, что близко связаны со страхом поглощения, например, страх быть погребенным заживо, утонуть или угодить в зыбучие пески. У больных постоянно повторяется образ огня, пожара. Это пламя может олицетворять неуверенное мерцание собственной внутренней жизнеспособности индивидуума. Или оно способно стать чужеродной разрушительной силой, которая опустошит человека. Некоторые душевнобольные при обострениях твердят, что они все в огне, что их тела сгорают. Один пациент описывает себя как холодного и сухого, но боится любого тепла и любой влаги. Он будет поглощен огнем или водой – и погибнет так или иначе.

2. Разрыв

Это самое сильное определение, какое я смог найти, для предельной формы явления, которое Винникотт^[40] называл «столкновением с принципом реальности». Слово «столкновение», впрочем, не передает всего ужаса ощущения мира, который в любой миг может вторгнуться и уничтожить индивидуальность, как газ врывается и уничтожает вакуум. Индивидуум чувствует себя пустым, подобно вакууму. Но эта пустота есть его суть. Хотя в других отношениях он стремится к заполнению этой пустоты, но в целом боится, что такое может случиться, поскольку привык думать, что все, чем он может быть, есть жуткое ничто того самого вакуума. Любой «контакт» с реальностью переживается как страшная угроза, ибо реальность, воспринимаемая подобным образом, обязательно взрывоопасна и тем самым, как взаимоотношения при поглощении, сама по себе несет угрозу той индивидуальности, которой наделяет себя человек.

Реальность как таковая угрожает поглощением или разрывом – и выступает преследователем.

В сущности, мы все находимся лишь в двух-трех градусах по шкале Фаренгейта от подобного мироощущения. Даже при легкой лихорадке мир может приобрести угрожающий, преследующий облик.

3. Окаменение и деперсонализация

Употребляя термин «окаменение», возможно истолковать это слово различными способами. Это:

1. Особая форма страха, при которой человек каменеет, то есть превращается в камень.

2. Боязнь того, что именно так и случится, то есть страх может превратиться или быть превращенным из живой личности в мертвый предмет, в камень, в робота, в автомат без личностной автономии действий, в объект без субъективности.

3. «Магический» акт, посредством которого человек пытается превратить кого-то другого в камень; в широком смысле акт, посредством которого человек отрицает автономию другого, игнорирует его чувства, трактует его как объект, убивает в нем жизнь. Здесь, пожалуй, стоит говорить о деперсонализации человека или об его овеществлении. К человеку относятся не как к личности со свободой воли, но как к предмету.

Деперсонализация представляет собой технику, которую повсеместно применяют при общении с другими, когда те становятся чересчур надоедливыми или внушают опасения. Человек запрещает себе реагировать на чувства другого и может готовиться к тому, чтобы воспринимать другого как лишенного всяких чувств. Оба участника общения стремятся ощущать себя более или менее деперсонализированными и желают деперсонализировать другого; при этом они постоянно боятся подвергнуться деперсонализации сами. Акт превращения другого в предмет для него действительно сродни окаменению. Сознавая, что с ним обращаются как с «вещью», человек утрачивает собственную субъектность – та пропадает, будто кровь от лица отхлынула. Такому человеку требуется постоянное подтверждение его собственного существования в качестве личности от других.

Частичная деперсонализация других широко практикуется в повседневной жизни и считается нормой, пусть и не слишком одобряется. Большинство взаимоотношений опирается на частичную деперсонализацию, поскольку человек воспринимает другого не с точки зрения знания о том, кем тот может являться сам по себе, но фактически как человекообразного робота, который играет определенную роль в большом агрегате, где и сам человек тоже может играть некую иную роль.

Принято утешать себя тем, что существует если не реальность, то хотя бы иллюзия наличия обособленной сферы жизни, свободной от такой дегуманизации. Но вполне может быть, что именно в этой сфере риск выше всего, и онтологически уязвимая личность ощущает этот риск крайне остро.

Сам риск состоит в следующем: если человек воспринимает другого как обладающего свободной волей, он волен считать самого себя объектом чужого опыта, и тем самым ощущение собственной субъектности исчезает. Человека пугает возможность превратиться всего-навсего в предмет мира другого, лишиться собственной жизни, собственного бытия. Исходя из подобной тревоги, сам акт восприятия другого как личности ощущается как фактическое самоубийство. Сартр блестяще описывает такой опыт в третьей части своей книги «Бытие и ничто».

Принципиально здесь все достаточно просто. Человек может осознать, что его оживили, что его собственное бытие усиливается другим; либо он может воспринимать другого как умертвляющего и обедняющего. Он может предполагать, что любые возможные взаимоотношения с другим чреваты наихудшими последствиями. Значит, всякий другой становится угрозой для «я» (для способности действовать автономно) не по причине того, что он может сделать или не сделать, но по причине самого своего существования.

Некоторые подробности изложенного выше мы находим в истории двадцативосьмилетнего химика Джеймса.

Он постоянно жаловался на то, что не смог стать «личностью». У него не было «я». Он говорил: «Я – это отклик на других людей, у меня нет собственной индивидуальности». (Позднее нам представится возможность тщательно описать ощущение бытия-не-собой, жизни с ложным «я» – см. главы 5 и 6.) Он чувствовал, что все больше и больше становится «мифическим персонажем». Ему казалось, что у него нет веса, нет собственной субстанции: «Я лишь пробка, плавающая в океане».

Этот человек был сильно озабочен тем, что не сумел стать личностью; в этой неудаче он винил свою мать: «Для нее я был просто продолжением. Она никогда не признавала моей индивидуальности». В противоположность умалению себя и неуверенности в себе он всегда находился на грани благоговейного трепета перед всесокрушающей грозной реальностью, которую олицетворяли другие люди. В противоположность его «легковесности», неуверенности и бессубстанциональности эти другие были весомы, решительны, упорны и субстанциональны. Он чувствовал, что во всем важном эти люди были «пригоднее» его самого.

При этом в реальности внушить ему трепет было не так-то легко. Он прибегал преимущественно к двум главным маневрам, желая обеспечить себе безопасность. Во-первых, он стремился внешнее соответствовать другим (см. главу 7). Во-вторых, он вырастил внутри себя этакую интеллектуальную голову Медузы, которую и обращал к другим. Оба маневра, предпринятые совместно, оберегали его собственную субъектность, которую ему никогда не приходилось раскрывать публично и которая, таким образом, не находила прямого и непосредственного выражения. Оставаясь тайной, она сулила безопасность. В совокупности оба способа были призваны спасать от опасности поглощения и деперсонализации.

Своим внешним поведением он предвосхищал опасность, которой постоянно подвергался, то есть опасность стать чьим-то предметом, и потому притворялся всего-навсего пробкой. (В конце концов, пробка ведь не тонет, верно?) Впрочем, одновременно он в своем восприятии овеществлял другого, тем самым магически уничтожая всякую опасность для себя и скрыто обезоруживая врага. Превращая в своем восприятии другую личность в предмет, он лишал другого возможности восторжествовать. Истощая личностную жизненность другого, то есть воспринимая того как часть механизма, а не как человеческое существо, он снижал для себя риск того, что эта жизненность либо его поглотит, ворвется в его собственную пустоту, либо превратит его в простой придаток.

Этот мужчина был женат на очень энергичной и жизнерадостной женщине, крайне деятельной и сильной личности с собственным взглядом на мир. У них сложились парадоксальные взаимоотношения: с одной стороны, он был совершенно одинок и изолирован, а с другой вел себя едва ли не как паразит. Например, ему снилось, что он – моллюск, прилепившийся к телу жены.

Из-за таких снов у него ощущалась насущная потребность держать жену на расстоянии, и он справлялся за счет того, что мыслил женщину машиной. Он описывал ее смех, гнев и грусть с «клинической» точностью и даже заходил настолько далеко, что говорил о ней «оно» (пожалуй, подобное заставляло усомниться в его душевном здоровье): «Затем оно стало смеяться». Под «оно» имелась в виду жена, и все ее поступки рассматривались как предсказуемая, предопределенная реакция. Например, он рассказывал ей (ему) обыкновенный смешной анекдот, и когда она (оно) смеялась в ответ, это указывало на ее (его) «обусловленную», роботоподобную природу, которую Джеймс описывал почти теми же словами, какими сторонники ряда психиатрических теорий обычно характеризуют все образцы человеческого поведения.

Поначалу меня приятно удивила готовность Джеймса отвергать сказанное мною и не соглашаться со мной, а также и его готовность соглашаться. Казалось, здравомыслия в нем больше, чем он, возможно, осознавал, и возникало впечатление, что он не очень-то боится проявлять некоторую автономию. Впрочем, вскоре стало понятно, что его очевидная способность действовать как автономная личность в отношениях со мной проистекает из тайного маневрирования – что он воспринимает меня не как живое человеческое существо в собственном праве и с собственной самостью, а как разновидность робота, как переводящее устройство, на вход которого он подавал сигналы и которое после краткой обработки выдавало вербальные послания. При таком скрытом восприятии меня как объекта он мог считать себя «личностью». Однако он был не в состоянии поддерживать полноценные взаимоотношения личности с личностью.

Сновидения, в которых присутствует та или иная форма описанного выше страха, достаточно обычны для таких людей. Эти сны не являются вариантами боязни быть съеденным, свойственной онтологически устойчивым личностям. Быть съеденным необязательно означает потерять свою индивидуальность. Иона вполне оставался собой, даже находясь в чреве кита. Лишь отдельные кошмары вызывают тревогу по поводу действительной потери индивидуальности, как правило, потому, что большинство людей, даже во сне, встречают все те опасности, с которыми может столкнуться личность, подвергаясь нападению или риску быть искалеченной, но основное экзистенциальное ядро которой остается вне опасности. При классическом кошмаре спящий просыпается от ужаса. Но этот ужас не есть страх потерять «я». Так, пациент видит во сне жирную свинью, сидящую у него на груди и угрожающую его задушить. Он просыпается от ужаса. В худшем случае при этом кошмаре ему грозит удушье, но не растворение бытия в ничто.

В сновидениях пациентов встречается оборонительный прием – превращение угрожающей фигуры матери (или фигуры с женской грудью) в предмет. Один пациент постоянно видел во сне небольшой черный треугольник, возникавший в углу его спальни и выраставший в размерах до тех пор, пока, как чудилось, он не пытался его поглотить; всякий раз этот пациент просыпался от ужаса. Этот психически нездоровый молодой человек несколько месяцев жил в моей семье, и мы с ним поэтому достаточно близко познакомились. В одной-единственной ситуации, насколько я могу судить, он позволял себе «отдохнуть» без опасений не оправиться: это случалось, когда он слушал джаз.

Тот факт, что даже во сне фигура с женской грудью должна быть деперсонализирована, отражает ее потенциальную опасность для «я», предположительно вследствие пугающих исходных персонализаций и провала нормального процесса деперсонализации.

Медард Босс^[41] приводит примеры нескольких сновидений, сигнализирующих о психозе. В одном случае пациент сгорает в огне.

Женщине чуть младше тридцати лет приснилось, когда она еще чувствовала себя совершенно здоровой, что на конюшне ее охватило пламя. Вокруг огонь, а дальше постепенно образуется толстая корка лавы. Она словно наполовину вырвалась из собственного тела и смотрела, как огонь медленно гаснет под этой коркой. Вдруг она каким-то образом очутилась вне пламени и, будто одержимая, принялась колотить по огню дубинкой, чтобы разбить корку и впустить воздух. Но вскоре утомилась, и огонь все-таки неумолимо гас. Через четыре дня после этого сновидения женщина начала страдать от острой шизофрении. В деталях сна она точно предсказала особый ход своего психоза. Сначала она утратила гибкость, как если бы угодила в твердую оболочку. Через шесть недель она снова старалась изо всех сил, желая не допустить угасания огня своей жизни, но в итоге полностью потухла, как мысленно, так и душевно. Теперь уже несколько лет она напоминает выжженный кратер.

Во втором сне наблюдалось окаменение других, предвещавшее окаменение самой сновидицы:

…девушке двадцати пяти лет снилось, что она готовит еду для своих домочадцев – пяти человек. Она только что подала на стол и теперь звала родителей, братьев и сестру. Никто ей не отвечал. Она слышала только собственный голос, словно эхо из глубокой пещеры. Внезапно опустевший дом внушал ужас. Она побежала наверх искать родных. В первой спальне она увидела двух сестер, сидевших на кроватях. Сколько бы она их нетерпеливо ни окликала, те оставались в неестественной неподвижности и даже не отвечали. Она подошла к сестрам и захотела их встряхнуть. Вдруг она заметила, что они обратились в каменные изваяния. Она в страхе бросилась в комнату матери. Ее мать тоже превратилась в камень и застыла в кресле, уставившись перед собой остекленевшим взглядом. Девушка кинулась в комнату отца. Тот стоял посредине спальни. В отчаянье она бросилась к нему и, надеясь на утешение и защиту, обняла за шею. Но отец тоже оказался каменным и, к ее крайнему ужасу, прямо под ее руками рассыпался песком. Она проснулась вне себя от страха и была столь потрясена пережитым во сне, что несколько минут не могла пошевелиться. Этот жуткий сон снился пациентке четыре раза подряд на протяжении нескольких дней. В то время она явно выказывала признаки душевного и физического здоровья. Родители обычно называли ее «солнышком» всей семьи. Через десять дней после четвертого повторения сна пациентка заболела острой формой шизофрении с проявлением тяжелых симптомов кататонии. Она впала в состояние, чрезвычайно похожее на физическое окаменение семьи, увиденное во сне. Наяву ее одолевали те образцы поведения, которые во сне она лишь наблюдала у других людей.

По всей видимости, имеется некий общий закон, который гласит, что рано или поздно самые страшные опасности можно пережить мысленно, как бы предвосхищая тем самым их действительное появление. Так отказ от собственной автономии становится тайным способом ее сбережения; притворная болезнь или смерть превращается в способ сохранить жизнь (см. работу Оберндорфа^[42]). Превращение самого себя в камень – это на самом деле способ не окаменеть по чужой воле. «Будь тверд», – призывает Ницше. В определенном смысле, ином, чем у Ницше, как мне кажется, стать твердым, как камень, и, следовательно, мертвым значит предвидеть угрозу превращения себя в мертвый предмет другим человеком. Глубокое постижение себя (поглощение самого себя) есть защита от опасности угодить в водоворот понимания тебя другим человеком. Пожирать себя посредством собственной любви значит предотвратить возможность пожирания другим.

Вдобавок кажется, что предпочтительный метод нападения на другого опирается на тот же самый принцип, что и атака, которую подразумевает отношение другого к тебе. То есть человек, боящийся поглощения своей субъектности, захвата или «присвоения» другим, нередко предпринимает попытки, как выясняется, поглотить, захватить или убить субъектность другой личности. Это своего рода порочный круг. Чем больше пытаешься сохранить свою автономию и индивидуальность, сводя на нет конкретную человеческую индивидуальность другого, тем больше ощущается необходимость продолжать это делать, поскольку с каждым отрицанием онтологического статуса другой личности уменьшается собственная онтологическая безопасность, угроза для «я» со стороны другого усиливается, и ее приходится отражать еще более отчаянно.