Жиль Делёз и Феликс Гваттари. Перекрестная биография

François Dosse

Gilles Deleuze et Félix Guattari.

Biographie croisée

Перевод с французского

Инны Кушнарёвой

Под научной редакцией

Михаила Маяцкого

“Gilles Deleuze et Felix Guattari: Biographie croisée” by François Dosse

© Editions LA DÉCOUVERTE, Paris, France, 2007, 2009

© ФГБОУ ВО «Российская академия народного хозяйства и государственной службы при Президенте Российской Федерации», 2021

Слова благодарности

Я благодарю всех тех, кто великодушно поделился со мной своими свидетельствами в ходе интервью, проводившихся с 2004 по 2006 год. Их вклад неоценим. Он стал частью основного материала, позволившего написать эту совместную биографию Жиля Делёза и Феликса Гваттари.

Это Альфред Адлер, Эрик Алье, Дадли Эндрю, Бернар Андриё, Манола Антониоли, Ален Аптекман, Оливье Априль, Филип Артьер, Зафер Аракагёк, Франсуа Обраль, Даниэль Офре, Жак Омон, Костас Акселос, Ален Больё, Раймон Беллур, Тома Бенатуй, Реда Бенсмайя, Дени Берже, Джузеппе Бьянко, Пьер Бланшо, Паскаль Бонитцер, Джулиан Бург, Кристиан Бургуа, Константин Бундас, Кристин Бюси-Глюксман, Бернар Каш, Мишель Картри, Паскаль Шабо, Пьер-Антуан Шардель, Ноэль Шатле, Жан Шено, Мишель Симан, Паскаль Критон, Эндрю Катрофелло, Фанни Делёз, Кристиан Декам, Марк-Ален Декам, Жак Донзло, Жан-Мари Дубле, Жан-Клод Дюмонсель, Эли Дюринг, Корин Энодо, Жан-Пьер Фай, Пьеретт Флётьо, Франсуа Фурке, Даниэль Франко, Жерар Фроманже, Морис де Гандийяк, Роже Жанти, Фернандо Гонсалес, Фредерик Гро, Лоренс Гросберг, Брюно Гваттари, Эмманюэль Гваттари, Жан Гваттари, Ален и Даниэль Гийерм, Николь Гийе, Сюзанн Эм де Лакотт, Юджин Холланд, Мишель Изар, Элеанор Кауфман, Лоуренс Крицман, Кристина Куллберг, Давид Лапужад, Клод Лемуан, Жан-Луи Лётра, Силвен Луазо, Сильвер Лотренже, Ив Мабен, Норман Мадараш, Робер Маджори, Жозе Маненти, Жан-Поль Манганаро, Патрис Манилье, Мишель Марье, Жан-Кле Мартен, Эрве Мори, Филипп Манг, Ален Мениль, Катрин Мийо, Оливье Монжен, Пьер Монтебелло, Лиан Мозер, Лион Мюрар, Жан-Пьер Мюяр, Стефан Надо, Жан Нарбони, Тони Негри, Мигуэль Норамбуэна, Жан Ури, Франсуа Пэн, Доминик Паини, Жо Панаже, Тьери Пако, Андре Де Суза Паренте, Джорджо Пассероне, Пол Паттон, Флоранс Петри, Ришар Пина, Рафаэль Пивидаль, Жан-Клод Полак, Матьё Потт-Бонвиль, Дэниэл Прайс, Джон Протеви, Оливье Керуй, Анн Керьян, Давид Рабуэн, Жак Рансьер, Франсуа Реньо, Оливье Рево д’Аллон, Жюдит Ревель, Ален Роже, Жакоб Рогозенски, Сули Рольник, Элизабет Рудинеско, Жан-Мишель Салански, Элиас Санбар, Анн Совань-ярг, Рене Шерер, Доминик Сеглар, Гийом Сибертен-Блан, Даниэль Сивадон, Жерар Сулье, Хиденобу Судзуки, Жан-Батист Тьере, Саймон Торми, Серж Тубиана, Мишель Турнье, Мишель Тюбиана, Ги Трастур, Куниичи Уно, Жанна Ваанен, Поль Вен, Арно Виллани, Тициана Виллани, Дж. Макгрегор Вайз, Фредерик Вормс, Крис Юнес, Дорк Забунян, Франсуа Зурабишвили.

Я также выражаю живейшую благодарность Виржини Линар за переданные мне тексты интервью, которые она взяла в ходе подготовки своего исследования жизни Феликса Гваттари. Она щедро подарила мне эти исключительные материалы интервью, взятых в 2000 году. Среди тех, кого она проинтервьюировала, были: Эрик Алье, Раймон Беллур, Франко «Бифо» Берарди, Дени Берже, Жаки Берройе, Новелла Бонелли-Бас-сано, Жак Бриер, Бриветт Бюканан, Мишель Бютель, Мишель Картри, Габи Кон-Бендит, Мари Депюссе, Жизель Донар, Жан-Мари Дубле, Элен Дюпюи Де Лом, Мони Элькаим, Патрик Фарбиа, Жан-Пьер Фай, Франсуа Фурке, Жерар Фроманже, Жервез Гарно, Саша Гольдман, Брюно Гваттари, Эмманюэль Гваттари, Жан Гваттари, Николь Гийе, Татьяна Кекоевич, Жан-Жак Лебель, Сильвер Лотренже, Пьер Манар, Люсьен Мартен, Рамондо Матта, Жинетт Мишо, Джан Марко Монтесано, Ян Мулье-Бутан, Лион Мюрар, Тони Негри, Жан Ури, Пьер Паше, Франсуа Пэн, Жо Панаже, Жан-Клод Полак, Анн Керьян, Жак Робен, Мишель Ростен, Доминик Сеглар, Жерар Сулье, Изабель Стенгерс, Масааки Сугимура, Поль Вирилио, Клод Вивьен.

Я также хочу от всего сердца поблагодарить моего друга Жан-Кристофа Годдара за приглашение на двухдневную конференцию по «Анти-Эдипу» 2 и 3 декабря 2005 года в университете Пуатье.

Я также благодарю Анн Сованьярг и Гийома Сибертена-Блана за организацию семинара «Чтение „Тысячи плато“ Делёза и Гваттари» (2005–2006) в рамках рабочей группы «Делёз, Спиноза и социальные науки» на базе Центра исследования риторики, философии и истории идей (CERPHI).

Я также благодарю Эмманюэль Гваттари за поддержку замысла этой книги и Жозе Руиса Фюнеса, помогавшего мне с доступом к архиву Гваттари в IMEC (Институт современных издательских архивов).

Я также благодарю Фанни Делёз, Эмманюэль и Брюно Гваттари за разрешение опубликовать фотографии из личного архива.

Наконец, я хочу очень тепло поблагодарить тех, на кого я возложил тяжелую задачу быть моими первыми критическими читателями и кто помог мне существенно улучшить мою первоначальную рукопись.

Это были Манола Антониоли, Раймон Беллур, Франсуа Фурке, Юг Жаллон, Тьери Пако, Гийом Сибертен-Блан и Даниэль Сивадон. И конечно же, я должен поблагодарить ту, кому пришлось на время пожертвовать своими собственными исследованиями, потому что я не мог обойтись без ее качеств стилиста – Флоранс Досс.

Пролог
«Мы двое», или Между двоими

В четыре руки. Творчество Жиля Делёза и Феликса Гваттари до сих пор остается загадкой. Кто писал? Делёз или Гваттари? Делёз и Гваттари? Что именно? Каким образом с 1969 по 1991 год могла разворачиваться эта интеллектуальная конструкция, при таких различных типах чувствительности и столь разительно контрастирующих стилях? Как можно было быть настолько близкими и в то же время всегда поддерживать дистанцию, отразившуюся в том, что они обращались друг к другу на «вы»? Как описать это приключение, уникальное по своему драйву и способности породить своего рода «третьего» как плод союза двух авторов? В их общих текстах трудно понять, что кому принадлежит. По всей видимости, говорить о гипотетическом «третьем» значило бы слишком поспешить, поскольку на всем протяжении своего совместного приключения и тот и другой смогли сохранить свою идентичность и следовать своему уникальному пути.

В 1968 году Жиль Делёз и Феликс Гваттари вращались в совершенно разных кругах. Ничто не предвещало их встречи. С одной стороны, признанный философ, уже опубликовавший значительную часть своих работ, с другой – политический активист, работающий в сфере психоанализа и социальных наук, руководитель психиатрической лечебницы и автор всего нескольких статей. Если, не впадая в исторический телеологизм, согласиться с идеей журналиста Робера Маджори о том, что это была «судьбоносная» встреча^[1], то каким образом смогли вступить в контакт эти два универсума? Мы увидим, что события мая 1968 года стали моментом такой интенсивности, что сделали возможными самые невероятные встречи. Но начнем с более прозаических вещей. У истоков этой встречи стоял посредник, скрытный, переменчивый и очень важный персонаж: доктор Жан-Пьер Мюяр, работавший в клинике Ла Борд. Об этом свидетельствует подпись, сделанная Феликсом Гваттари на их первой с Делёзом совместной книге, «Анти-Эдипе»: «Жан-Пьеру, истинному виновнику, катализатору, инициатору этого губительного предприятия».

Жан-Пьер Мюяр изучал медицину в Лионе в конце 1950-х годов. Активист левого крыла Национального союза французских студентов (UNEF), активно выступавшего против войны в Алжире, в 1960 году он становится председателем лионского отделения этой организации. Он знакомится с Жан-Клодом Полаком, тогдашним президентом Генеральной ассоциации студентов-медиков Парижа. Параллельно с изучением психиатрии, на которой он специализируется, Мюяр изучает в Лионе социологию на гуманитарном факультете. Помимо прочего, он увлеченно слушает лекции философа Анри Мальдине. В 1965 году Мюяр становится вице-президентом Национальной страховой организации французских студентов (MNEF) и активно участвует в создании Бюро психологической помощи в университетах (BAPU). Он впервые встречает Гваттари на семинаре «Левой оппозиции», проходившем в 1964 году в Пуасси, на который его пригласил Полак:

Мне воспоминается, если так можно выразиться, физиологическое впечатление, которое произвел на меня Гваттари, от него исходило что-то вроде вибраций, напоминавших процесс подключения. Именно там у нас с ним возник контакт, и меня больше притягивало это движение энергии, чем личность и человек. У него был исключительный ум, того же типа, что у Лакана, поистине люциферовская энергия. Если считать Люцифера ангелом света^[2].

В 1966 году Николь Гийе просит Мюяра перебраться в Ла Борд: больнице не хватает врачей, и она не справляется с наплывом пациентов. На какое-то время он туда переедет и останется до 1972 года. Его участие в политике и профессиональная деятельность в Ла Борд делают Мюяра полноправным членом «шайки Феликса».

Обучаясь в Лионе, Мюяр слышал, с каким энтузиазмом его сокурсники с гуманитарного факультета отзывались о лекциях Делёза. У него сохранились контакты в Лионе, он ездит туда время от времени. В 1967 году его восхитило «Представление Захер-Мазоха», опубликованное Делёзом^[3]. Они подружились, и у Делёза, желавшего поближе познакомиться с миром психотиков, произошел с Мюяром следующий разговор: «Он сказал мне: я говорю о психозе, о безумии, но совершенно не знаю их изнутри. В то же время он страшно боялся сумасшедших. Он и часа не мог пробыть в Ла Борд»^[4].

В 1969 году Мюяру надоедает бурная деятельность Гваттари в Ла Борд, где тот без конца распускает сложившиеся группы, чтобы создавать новые: «Это как тот препарат, который сегодня дают гиперактивным детям, Риталин. Нужно было его каким-то образом успокоить. Он говорил, что хочет писать, и ничего не писал»^[5]. У Мюяра родился хитроумный план: он решил свести Гваттари с Делёзом. В июне он посадил в машину Гваттари и Франсуа Фурке и отвез их в Лимузен, в Сен-Леонар-де-Нобла. Взаимная очарованность Гваттари и Делёза возникла мгновенно. У Гваттари полно историй на темы, интересовавшие Делёза: безумие, Ла Борд и Лакан – он подготовил доклад «Машина и структура», предназначавшийся первоначально для «Парижской школы фрейдизма»^[6]. В своей аргументации он использует концепты, предложенные Делёзом в «Различии и повторении» и «Логике смысла».

Это важный текст. До сих пор Гваттари находился в положении ученика Лакана и начал выступать в качестве собеседника, претендующего на место излюбленного партнера мэтра. Неоднозначное отношение к нему Лакана и выбор в пользу клана альтюссерианцев-маоистов с улицы Ульм, Миллера и Мильнера, по сути дела, оттеснили Гваттари на задний план:

Когда я в 1969 году познакомился с Делёзом, я буквально набросился на представившуюся возможность. Я продвинулся в споре с лаканизмом по двум пунктам: эдипов треугольник и редукционистский характер тезиса Лакана об означающем. Все остальное начало рушиться как зуб, пораженный кариесом, как прогнившая стена^[7].

Со своей стороны, Делёз переживает поворотный момент в творчестве. Посвятив несколько книг истории философии, Юму, Канту, Спинозе, Ницше, он публикует в 1969 году две более личные книги – свою диссертацию «Различие и повторение»^[8] и «Логику смысла»^[9]. Но в тот момент философия подвергается резкой критике со стороны структурализма и его передового крыла, лаканизма. Повсеместный «психоаналитизм», повальное увлечение Лаканом воспринимаются как вызов, брошенный философу. Встреча с Гваттари даст Делёзу прекрасную возможность на него ответить.

В момент своего знакомства с Гваттари Делёз проходит реконвалесценцию. За год до этого после обострения туберкулеза он перенес тяжелую операцию по удалению легкого, из-за которой будет до конца жизни страдать хронической дыхательной недостаточностью. Изнуренный операцией, он вынужден целый год отдыхать в тиши в Лимузене. Но это изнурение также оказывается преддверием чего-то нового, как Делёз показывает на примере Беккета^[10]. Это состояние располагает к встрече. Тем более что Делёз очутился на краю еще одной пропасти, о которой говорит в «Алфавите»: алкоголизма. Встреча с Гваттари сыграла ключевую роль в том, чтобы выбраться из этого тупика.

Чтобы продолжить и расширить этот диалог с Делёзом от психиатрии, Мюяр предлагает Делёзу и Гваттари встретиться в замке Дюизон, который Гваттари снимает поблизости от Ла Борд. Именно там трио, состоящее из Делёза, Мюяра и Гваттари, постоянно обсуждает содержание будущей книги, которой предстоит стать «Анти-Эдипом». Письмо Франсуа Фурке его другу Жерару Лаборду от 19 августа 1969 года так описывает атмосферу, царящую в Дюизоне:

Контекст здесь презабавный. Присутствие Делёза в Дюизоне вызвало целую серию явлений, и, полагаю, эта серия будет продолжаться долго. Здесь полно народу: помимо Феликса и Арлетт, присутствуют Ростен, Лиан, Эрве, Мюяр, Элда и т. д., и все они водят хороводы вокруг первичной сцены, повторяющейся каждое утро: Феликс и Делёз творят, очень интенсивно, Делёз делает заметки, поправляет, критикует, соотносит придумки Феликса с историей философии. Короче говоря, это работает, хотя и не без неприятного осадка в семействе (куда входим и мы с Женевьевой), тем более что один из младших братьев допущен до битвы титанов: Мюяр, исторически стоявший у истоков знакомства Делёза с Феликсом^[11].

Мюяр еще некоторое время играет роль посредника, а затем полностью самоустраняется:

Я сделал свое дело, и теперь Мефистофель может уходить. Я интуитивно почувствовал, что нахожусь не на своем месте, хотя Делёз хотел со мной работать и хотел, чтобы я присутствовал на сессиях, но я ощущал, что стесняю Феликса. Алхимическая реакция произошла и продолжалась еще долго^[12].

Перед своей первой встречей Делёз и Гваттари обменялись весной 1969 года несколькими письмами, которые свидетельствуют о зарождающейся дружбе.

Дорогой друг, я все-таки должен найти способ выразить, до какой степени был тронут вниманием, оказанным вами статьям, которые я вам послал. Медленное, пристальное чтение «Логики смысла» навело меня на мысль, что между нами есть глубокая гомология «точек зрения». Встреча с вами, когда у вас появится возможность встретиться, образует для меня уже сейчас ретроактивно присутствующее событие, исходящее из нескольких истоков^[13]. Так пишет Гваттари 5 апреля 1969 года, рассказывая Делёзу о своих трудностях с письмом и нехватке времени на него из-за деятельности в Ла Борд. Зато «Логика смысла» заставляет его поверить, что он общается с Делёзом как будто при помощи ультразвука. В предыдущем письме, которое он послал одной из своих бывших студенток, Айяле, Делёз сообщил, что хочет собрать все тексты, которые ему передал Гваттари. Феликс скептичен: «Но разве это не просто наброски, эскизы?»^[14].

Некоторое время спустя, в мае 1969 года, Делёз написал Гваттари:

У меня тоже было такое чувство, что мы стали друзьями еще до того, как познакомились. Поэтому прошу прощения за мою настойчивость касательно следующего пункта. Очевидно, что вы придумываете и используете целый ряд новых, очень сложных концептов, родившихся из вашей практики в Ла Борд: например, фантазия группы или же ваш концепт трансверсальности, который, как мне кажется, способен преодолеть старый, но неумирающий дуализм «индивидуального бессознательного и коллективного бессознательного»^[15]..

Делёз считает, что эти концепты нуждаются в теоретической проработке, и не соглашается с Гваттари, когда тот пытается утверждать, что его нынешняя бурная жизнь – не самый подходящий момент для письма. В таком случае это означало бы, что «писать можно только тогда, когда всё хорошо, тогда как в письме следует видеть скромный, но активный и действенный фактор, помогающий на время отстраниться от гущи событий и почувствовать себя лучше»»^[16]. Делёз пытается убедить Гваттари, что час этой теоретической проработки настал. В конце концов, «другое решение – публиковать статьи как есть – становится желательным и наилучшим»'^[17]. Результатом станет сборник «Психоанализ и трансверсальность», вышедший в 1972 году с предисловием Делёза^[18].

1 июня 1969 года Гваттари признаётся Делёзу в своих слабостях и причинах своего «экстремистского сумбура»'^[19]. «Расстройство письма» связано с недостаточной работой, недостаточной теоретической начитанностью и страхом снова погрузиться в то, что было давным-давно заброшено. К этому нужно добавить сложную личную историю, грядущий развод, троих детей, клинику, всевозможные дрязги, политические группы, FGERI…^[20] Что же касается собственно теоретической разработки, то для него «концепты – это инструменты, приемчики»^[21].

Сразу после их первой встречи в июне 1969 года Делёз пишет Гваттари, чтобы уточнить, как он видит их совместную работу:

Очевидно, что нужно отказаться от любого политеса, но не от формы дружбы, которая позволяет сказать друг другу: вы что-то придумали, я не понимаю, это не пойдет. и т. д. Необходимо, чтобы Мюяр обязательно принимал участие в этой переписке. Наконец, нужно, чтобы в ней не было принудительной регулярности^[22].

Из их первых бесед Делёз вынесет мысль о том, что

….формы психоза не проходят через эдипов треугольник, во всяком случае не всегда и не так, как об этом говорят. Вот что самое главное, как мне кажется. Трудно выйти из «фамилиализма» психоанализа папы-мамы (мой текст, который вы читали, так и не смог от него избавиться). Нужно, таким образом, показать, как, например, в психозе социально-экономические механизмы способны вывести непосредственно на бессознательное. Это не означает, очевидно, что они выводят на него как таковые (как прибавочная стоимость, процентные ставки…), это означает нечто гораздо более сложное, вроде того, о чем вы однажды говорили – что сумасшедшие создают не только космогонию, но и экономику-политику, или когда вы с Мюяром рассматривали связь между капиталистическим и шизофреническим кризисом^[23].

Делёз добавляет: то, что социальные структуры выводят «непосредственно» на психотическое бессознательное, можно понять при помощи двух концептов Гваттари, «машины и анти-производства», которые он пока еще плохо знает. Делёз также поддерживает Гваттари в его критике фамилиализма:

Направление, которое вы открываете, представляется мне очень богатым по следующей причине: обычно создается моральный образ бессознательного, либо чтобы сказать, что бессознательное аморально, преступно и т. д., даже если при этом добавляется, что это очень хорошо, либо чтобы сказать, что есть бессознательная мораль (сверх-я, закон, трансгрессия). Я однажды сказал Мюяру, что так дело не пойдет и что бессознательное не религиозно, не имеет ни «закона», ни «трансгрессии» и что это всё глупости. Мюяр ответил мне, что я преувеличиваю и что закон и трансгрессия, как они выводятся из Лакана, не имеют ничего общего со всем этим. Он, конечно, был прав, но это неважно, в любом случае мне представляется ложной вся теория сверх-я и вся теория виновности^[24].

Это письмо, написанное как раз перед длинными рабочими сессиями в августе 1969 года в Дюизоне, показывает, что главная мишень «Анти-Эдипа», вышедшего три года спустя, была ясна уже тогда: «эдипов треугольник» и фамилиалистский редукционизм психоаналитического дискурса. Гваттари очень быстро отвечает Делёзу 19 июля, объясняя свой концепт машины, которая «метонимически выражает машину промышленного общества»^[25]. Кроме того, 25 июля Гваттари посылает Делёзу несколько заметок, в которых уже утверждается эквивалентность капитализма и шизофрении: «Капитализм – это шизофрения, потому что общество-структура не могло принять производство „шизофреника“»^[26].

В центре теоретических ставок сразу же оказываются их отношения друг с другом. Они возникают из мгновенного дружеского и интеллектуального взаимопонимания. Однако эта дружба никогда не будет слиянием, и они всегда будут обращаться друг к другу на «вы», хотя оба легко переходили с другими людьми на «ты». Они – выходцы из двух разных миров и уважают друг друга и ту сеть отношений, которая сложилась у каждого. Самое условие успеха их совместного интеллектуального предприятия состоит в том, чтобы мобилизовать все, составляющее различие в их характерах, использовать то, что дает контраст, а не в фактическом слиянии. У них очень высокие представления о дружбе: «Они сохранили дистанцию, которую Янкелевич называл „любовной дистанцией“, то есть дистанцией, которая не фиксируется. В отличие от гносеологической дистанции, любовная дистанция возникает из сближения/удаления»^[27]. Конечно, Гваттари, боявшийся оставаться с Делёзом один на один и привыкший всегда работать «в группе», хотел привлечь к проекту своих друзей из CERFI (Центр институциональных исследований и образования)^[28]. Случай сделать это представился с приездом Делёза в Дюизон: ближайшие коллеги по CERFI уже были там, и им не терпелось поучаствовать в работе Делёза и Гваттари. Но свидетельство Франсуа Фурке не оставит сомнений: о сотрудничестве не могло быть и речи. Делёз страшно боялся неаргументированных обсуждений в группе и мог себе представить только работу вдвоем, максимум втроем.

Тогда подруга Гваттари Арлетт Донати рассказывает ему о сомнениях Делёза. Работа над их первой совместной книгой будет вестись преимущественно по переписке^[29]. Этот метод письма в корне меняет повседневную жизнь Гваттари, которому теперь приходится погрузиться в работу в одиночестве, к чему он совершенно не привык. Делёз ждет, что Гваттари будет садиться за работу спозаранку, записывать на бумаге свои идеи (их же у него по три штуки в минуту) и каждый день отсылать написанное как есть, не перечитывая. Делёз, таким образом, принуждает Гваттари к той аскезе, без которой, как он считает, невозможно решить проблемы с письмом. Гваттари целиком включается в эту игру и уединяется у себя в кабинете, чтобы работать как каторжный. Каждый день Гваттари, привыкший командовать своими «шайками», оказывается запертым в одиночестве в кабинете до четырех часов дня. В Ла Борд он приезжает только к концу рабочего дня, на короткое время, и обычно уже к шести часам вечера возвращается обратно в Дюизон. Жан Ури воспринимает это изменение как «предательство»: Гваттари, участвовавший во всех делах Ла Борд, теперь отключается, чтобы посвятить себя работе с Делёзом. Его подруге Арлетт Донати даже приходится приносить ему в полдень обед: он не допускает никаких перерывов.

Метод работы над «Анти-Эдипом», таким образом, сводился к тому, что Гваттари присылал подготовительные тексты, которые Делёз дорабатывал и шлифовал, чтобы получить окончательный вариант: «Делёз говорил, что Феликс находил алмазы, а он был их огранщиком. То есть Гваттари должен был посылать ему тексты в сыром виде, а тот приводил их в порядок, так это происходило»^[30]. Итак, их совместная работа в большей степени шла через обмен текстами, а не через диалог, хотя они устраивают каждую неделю рабочее совещание у Делёза дома, по вторникам во второй половине дня, в день, утром которого Делёз читает свой курс в Венсене. В хорошую погоду Делёз сам приезжал к Гваттари, но при этом всячески чурался сумасшедших, которых не выносил:

Однажды мы ужинали в Дюизоне, Феликс, Арлетт Донати, Жиль и я, и тут позвонили из Ла Борд, сообщив, что один пациент поджег часовню в замке и сбежал в лес. Жиль побледнел, я замер, а Феликс объявил, что нужна помощь в поисках этого типа. Жиль мне сказал тогда: «Как ты переносишь шизиков?» Он не выносил вида сумасшедших^[31].

Как Гваттари, так и Делёз не раз объясняли принципы своей совместной работы, хотя никогда не были до конца откровенны. Рассказывая в момент выхода в свет «Анти-Эдипа» об их письме вдвоем, Гваттари подчеркивает:

Это сотрудничество – не результат просто встречи двух индивидов. Помимо определенного стечения обстоятельств, нас подвел к нему весь политический контекст. Первоначально речь шла о том, чтобы поделиться друг с другом не столько знаниями, сколько накопленными сомнениями и даже некоторой растерянностью перед тем, какой оборот приняли события после мая 1968 года^[32].

Делёз, со своей стороны, замечает:

Что касается техники этой книги, то писать вдвоем было несложно, дело было в определенной функции, которую мы стали замечать по ходу дела. В книгах по психиатрии или даже по психоанализу шокирует разделение между тем, что говорит предположительный больной, и тем, что говорит лечащий его врач. Странным образом, если мы попытались преодолеть это традиционное разделение, то именно потому, что писали вдвоем. Никто из нас не был ни сумасшедшим, ни психиатром, нужно было быть и тем и другим, чтобы начался процесс. Процесс – это то, что мы называем потоком^[33].

Позднее в 1991 году в связи с выходом книги «Что такое философия?» Робер Маджори возьмет у них длинное интервью, и им снова представится случай объясниться по поводу их встречи и сотрудничества: «Мое знакомство с Феликсом произошло в связи с вопросом о психоанализе и бессознательном. Феликс некоторым образом указал мне на новую область, открыл новую сферу, хотя я и писал о психоанализе до этого и поэтому он мною заинтересовался»^[34].

Из рассказов о встрече «исчез» посредник Жан-Пьер Мюяр. Делёз утверждает: «Феликс пришел ко мне», а Гваттари соглашается: «Я сам к нему пришел, но во второй раз это он предложил мне вместе работать»^[35]. Если они не слишком распространяются о том, как шла работа над рукописью – «секрет», говорит Делёз, – они более откровенны, когда речь заходит о совместной работе. Делёз упоминает Клейста, чтобы объяснить, что у него происходит с Гваттари. Когда идеи рождаются в разговоре, их появление сопровождается заиканием, эллипсами, нечленораздельными звуками – «дело не в том, что мы что-то знаем, дело в определенном состоянии нас самих…» – и Делёз подтверждает, что «вдвоем легче» привести себя в это состояние^[36]. У них были устные сессии, на которых, в качестве сухого остатка диалога, принимались решения о том, за какие темы браться. После этого каждый садился писать свои варианты, которые они посылали друг другу: «Один становится чем-то вроде вкрапления или цитаты в тексте другого, но через какое-то время уже не разобрать, кто кого цитирует. Это письмо с вариациями»^[37]. Очевидно, такая совместная работа предполагает общность жизни, мысли, реакций на мир: «Условием такой совместной работы является существование имплицитного, необъяснимого общего фона, который заставляет нас смеяться и тревожиться по тем же поводам, расстраиваться и воодушевляться одними и теми же вещами»^[38].

Гваттари тоже говорит об устных сессиях и обмене вариантами текста. В любом случае это диалог между двумя людьми с очень разным характером:

Мы очень разные: так что ритмы освоения темы или концепта у нас тоже очень разные. Но, конечно, есть и взаимодополняемость. Я больше склонен к рискованным операциям, я – «концептуальный спецназовец» по внедрению на чужую территорию, если так можно выразиться. А у Жиля тяжелое философское вооружение, интендантская служба в виде библиографии..?^[39]

Делёз, всегда страшившийся дискуссий, которые казались ему бесплодным обменом мнениями, противопоставляет им практику разговоров, которые, наоборот, пробуждают внутреннюю полемичность высказывания. Их диалог возникает из самой настоящей аскезы: «Когда один говорит, другой замолкает. Это не только закон, необходимый для того, чтобы понять, услышать друг друга, но это означает, что один постоянно предоставляет себя в распоряжение другому»^[40]. Даже если идея, предложенная одним, кажется другому нелепой, он все равно обязывается искать для нее основание, а не оспаривать ее: «Даже если бы я сказал ему, что в центре земли смородиновое варенье, его роль состояла бы в том, чтобы найти основание для этой идеи (если идея была в этом!)»^[41]. Из этого общения рождается настоящая «рабочая машина», в которой невозможно понять, что от кого исходит.

Самое главное, объясняет Делёз, трансформация est (быть) в et (и), не в смысле частного и чисто конъюнктивного отношения, а в смысле привлечения целой серии отношений. «И» относится к возможности творчества, к творческому заиканию, ко множественности: «„И“ – это ни одно ни другое, оно всегда между ними, это граница; всегда есть линия ускользания^[42] или потока, только ее не видят, потому что она едва доступна восприятию. Именно на этой линии ускользания происходят события, совершается становление, зреют революции»^[43]. Это определяет уникальный характер их книг.

Выяснять отцовство того или иного концепта – значит, говоря словами Стефана Надо, «пренебрегать самым главным концептом в их работе: сборкой»^[44]. Весь их метод письма состоит в создании коллективной сборки высказывания, которая и является настоящим отцом придумываемых концептов. Родится ли из этого третий человек, становящийся результатом слияния двоих, Феликс-Жиль или «Гваттарёз», как обозвал его карикатурист Лозье? Следующие слова Делёза могут навести на эту мысль: «Но мы не сотрудничали как два человека. Мы были, скорее, как два ручья, которые сливаются в „единое“ третье, которое и было нами»^[45] Тем не менее ничего подобного не было, и мы уже видели, до какой степени они соблюдали дистанцию, сохраняли различие, свою сингулярность, обращаясь друг к другу на «вы»:

Между нами существует самая настоящая политика диссенсуса, не культ, а культура гетерогенности, которая заставляет каждого из нас признавать и принимать сингулярность другого. Если мы что-то делаем вместе, то потому, что это работает, и потому, что нами владеет нечто нас превосходящее. Жиль – мой друг, а не приятель4^[46].

Идея сборки имеет фундаментальное значение для понимания уникальности этого метода. Делёз объясняет его своему японскому переводчику Куниичи Уно: «Высказывание не отсылает к субъекту. Нет никакого субъекта высказывания, есть только сборка. Это означает, что в одном и том же высказывании есть „процессы субъективации“, которые принимают разных субъектов, одних как образы, других как знаки»^[47]. Впрочем, именно со своим японским переводчиком Уно, бывшим студентом, ставшим другом, Делёз наиболее откровенен, говоря о процедуре совместной работы. Он представляет Гваттари как «звезду» группы и предлагает для описания их отношений красивую метафору встречи моря с холмом, который оно омывает своими волнами:

Его [Феликса] следовало бы сравнить с морем, пребывающим в постоянном волнении, с постоянными бликами света. Он может перескакивать от одного занятия к другому, мало спит, путешествует, никогда не останавливается. Он не перестает. У него небывалые скорости. Я же больше похож на холм: мало двигаюсь, неспособен заниматься двумя делами сразу, у меня скорее бывают идеи-фикс, и редкие движения, которые у меня случаются, – это внутренние движения. Вдвоем из нас с Феликсом получается хороший борец сумо^[48].

Делёз добавляет: «Только если поближе посмотреть на Феликса, можно заметить, что он очень одинок. Между двумя занятиями или среди множества людей он может погрузиться в глубокое одиночество»4^[49]. Делёз поясняет своему японскому другу, что в Гваттари он видит выдумщика, наделенного изобретательностью и подвижностью, какую ему редко доводилось встречать: «Его идеи – рисунки или даже диаграммы. А меня интересуют концепты»^[50].