Роман публикуется с сохранением авторской пунктуации и орфографии
Автор благодарит Веру Полозкову за благосклонное согласие на использование ее стихов в романе
Кровь, полотенце, компьютер
Рев мотоциклетного мотора в ночи, уходящий, гаснущий.
И вой сирен, нервный проблеск красного и бледно-голубого в темноте: полицейские мигалки. Белеют ремни, фуражки, сапоги-краги: это карабиньери или просто полисиа?
И – за полминуты до того – невиданное зрелище: под хлопанье пропеллера в клубах серебристой пыли вверх медленно ползет качающийся конус света от прожектора. Боже ты мой, вертолет в нашей глуши. Значит, кого-то везут в больницу или…
– Умер? – спрашиваю я на своем сомнительном итальянском полицейского. Он меня, впрочем, отлично понимает и говорит, что нет ничего такого, чего бы не исправил хороший доктор, и ждать вам еще совсем немного, синьор.
А вот и пострадавшие. Да откуда такие чудовища в наших сельских краях? Черные, я не побоюсь этого слова – жирные внедорожные «кадиллаки», две штуки, абсолютно одинаковые и на вид никоим образом не местные. Я бы сказал, типично американская радость. Один стоит, уткнувшись в хвост другому. Осколки на асфальте мерно мигают то красным, то голубым. Какие-то люди размахивают руками, ходят взад-вперед.
Боже ты мой, да здесь одна машина проезжает в час – надо было уметь столкнуться… Хотя если учесть, что они, эти гиппопотамы, абсолютно одинаковы, то, допустим, было так: они ехали парой, было уже темно, передний затормозил и…
И я не могу проехать домой. Это узкая сельская дорога, пусть и асфальтированная. Она сейчас по всей ширине – предмет составления протокола. А слева обрыв, а справа скала.
– Еще немного, синьор, – успокаивает меня полицейский. – Минут десять-пятнадцать. Вы куда едете?
Ну, или это мне кажется, что он именно так говорит. Все-таки сицилийский диалект.
Я показываю: да вот сюда и еду. Всего-то осталось метров триста-четыреста. От дороги поворот вправо, проехать дополнительные сто метров к почти средневековому фасаду и черепичным скатам мощного сооружения этажа в три; попадете сюда в первый раз – и долго будете пытаться угадать: крепость? Монастырь?
Но сейчас хорошо виден только белый конус от фонаря, освещающего прорезанную в этом фасаде арку входа с дубовыми воротами и неровную, чуть волнистую стену вокруг.
Мое жилище рядом, слева от арки. Эти домики-подосиновики – двухэтажные, тоже под черепицей – выстроились цепочкой. Мой стоит первым в ряду, он один из двух, расположенных под девяносто градусов к воротам и фасаду, в итоге получается такая площадь у входа. Остальные домики идут вдоль стены того самого загадочного здания, скрываются за его углом, их отсюда не видно. Да и мой еле виден – ведь меня дома нет, а кому же там еще быть? Свет в двух окошках, соответственно, не горит.
Днем было бы видно всё: мы ведь на гребне, внизу – жара, зной, зыбкая белая дрожь там, куда уходят холмы. Сейчас – никаких холмов, лишь чернота и редкие огоньки.
На самом деле тут, почти у моего порога, раскинулся невидимый сейчас приземистый инжир с пыльными шерстистыми лапами (ничей, можно объесть до последнего плода). Чуть пониже, через тропинку, за забором – сад: апельсины, хурма, миндаль с длинными загнутыми и перекрученными листьями, в общем – еда. В первое мое лето здесь я повадился хватать с веток то, до чего мог дотянуться. Меня терпели и, видимо, смеялись. Следующим летом я стал более сдержан.
А с другой стороны мини-площади, справа от этого замечательного фасада, – автостоянка под оливами и еще одним фонарем, туда-то я и еду. Рядом с ней часовня, она почти всегда заперта. Хотя раза два удавалось войти внутрь, подумать: я заслужил весь этот рай? Что я сделал лучше, чем прочие? И если это – рай, то что мне дадут после рая, и за какие подвиги? Потому что здесь я, видимо, все-таки не навечно.
Еще правее и выше стоянки и часовни – каменистый горный склон, бледные слоистые плиты высовываются из-под земли, повсюду корявые жилистые оливы. Я называю это место – моя Гефсиманка, сюда можно прийти и посидеть на ветерке. И даже вынести компьютер.
Полицейский в свете мигалок проверяет для порядка мои документы, кивает: местный.
Сижу, как зомби, выключив мотор. Помогаю полиции тем, что мои фары освещают какой-то участок дороги. И еще виднеется часть скрученного, морщинистого, как слоновья нога, ствола.
А это же замечательное место – стволов там на самом деле три, просто их не видно. Три огромные пинии, итальянские сосны, зонтами, хватит на целый отряд Карабасов-Барабасов.
У Карабаса, вдруг подумал я в тот момент, самое страшное – все-таки не борода, а зубы, светящиеся среди черной растительности. Много белых зубов.
Но вот и всё, вновь включаю неслышный, хорошо отрегулированный мотор и проезжаю оставшиеся триста с лишним метров. С пакетом из магазина иду справа налево, от стоянки к дому, мимо скопившейся у выхода из арки группы обитателей нашего большого хозяйства.
Виноват, как всегда, мотоциклист, объясняют они мне. Выскочил так, будто за ним гнались дикие звери, с тропы на склоне, прямо перед первым черным бегемотом. Тот затормозил, второй в него врезался, ну и вот так. Мы туда сходили, посмотрели, поговорили с полицией, но нам сказать ей было нечего. Вернулись и стоим.
А, оказывается, никто из наших никакого мотоциклиста не видел, и вообще не видели они ничего, выскочили только на звук сирен, а значит, это передний водитель утверждает, что был мотоциклист, и пусть еще докажет. На дороге же никого, кроме «кадиллаков», нет.
Кто такие эти наши – ну, тут среди них есть всякие интересные персонажи. Например, стоит и молчит Мать Мария. Она вообще-то здесь главный энолог, то есть главный винодел, а это означает, что работает она как бешеная круглый год. Начинается ее день с дегустации, потом – анализы образцов из десятка-другого бочек, а анализам она не верит, верит своему носу. И дальше в том же духе до ночи. Мать Мария – потому что ходит даже не как монашка, а еще хуже: узелок волос на затылке, серые штаны и куртка… Хотя когда к ней приезжают муж и дети, раз в месяц, то сразу становится видно, что она вообще-то женщина, молодая, у нее даже есть грудь, и неплохая.
А вот некто Борис, главный администратор. Имя у него абсолютно британское, с ударением на первом слоге, таким наградила его мама-англичанка. А папа – своей десятиэтажной итальянской фамилией, не Сильвестрини, а что-то еще длиннее. Борис раньше работал в Тоскане, у знаменитого Риказоли, а еще он известен тем, что назвал сына так: Сира. Это вообще-то красный сорт винограда, но какой – шелковистый, пряный, перечный, изменчивый: в Италии он один (легкий), в Австралии совсем другой. И надо очень любить этот сомнительный (с моей точки зрения) сорт, чтобы назвать в честь него сына и гордо прогуливать последнего среди рядов лозы с табличкой «сира».
Мы поговорили еще, по привычке посмотрели влево и вверх – нет ли угольно-малиновых сполохов над склоном, среди облаков: нет, а жаль, многие здесь эту штуку любят. Но там, наверху, сегодня спокойно.
Вот и всё, инцидент закончен, можно о нем забыть, тащу пакет из магазина в свой домик, где начинает выясняться, что ничего не закончено.
Здесь кто-то был.
Ну и что, говорю я себе – у нас же никто не запирает двери. Заходил, меня не было, ушел, но… Но…
Сдвинут на три сантиметра стул у компьютера на втором этаже. Не так выглядят ящики гардероба, а почему не так… честное слово, эти способности приходят сами, возвращаются к тебе из забытых времен и никого не спрашивают: я просто начинаю вновь замечать вещи, которые другим не очень видны.
У меня замечательный домик. Внизу маленькая гостиная, она же кухня, еще тут есть настоящий камин (на нашем острове бывает зима, месяц или два). Наверх ведет деревянная лестница, там крошечная ванная и спальня под косой крышей. И тут же – стол и компьютер. Это немного, но мне хватает.
И в ванной нет полотенца.
Так, так, кто-то заходил, стащил полотенце – что за проблема? С другой стороны, если бы все это произошло не в тот же вечер, когда на нашей дороге ударились друг о друга очень странные, прямо скажем, для этих мест автомобили, то был бы просто пустяк. А сейчас – может, и нет.
Ребята, шутки в сторону, проходим всю комнату по часовой стрелке. Просто на всякий случай.
И уже совсем шутки в сторону, когда я извлекаю из-под кровати это свое полотенце, всё в пятнах крови. Больших пятнах. Крови было много.
А теперь ясно и то, зачем трогали гардероб. Там, в ящике, нет еще одного полотенца. И вообще его нигде нет.
Я рывком, так что пуговицы летят, выхватываю из кармана телефон:
– Джоззи! Джоззи, слышишь меня? С тобой всё в порядке, ничего не произошло? Не молчи!
– О, – говорит в трубке низкий, мягкий голос. – Ты – за меня – волнуешься. Ты переживаешь – запомни: ti rodersi il cuore. Ну, тогда я к тебе, наверное, зайду. Попозже. И со мной, конечно, всё в порядке.
Я сажусь на стул у компьютера – теперь можно и расслабиться, достать сигарету, потом проверяю нечто вроде тайника с разными банковскими штучками, с помощью которых можно запросто обчистить некоторые дорогие лично мне счета. Но тут никто не рылся. И вообще – кровавые полотенца говорят не о воровстве, а о чем-то другом.
Да, а вот это что такое? Оно мне кажется или нет?
Вот только без идиотических глюков. Потому что такого просто не может быть.
Что я вижу: на столе стоял (и стоит) ноутбук. Я его оставил открытым, и тут нет никакого скринсейвера, лень было ставить. Так что любой мог войти и увидеть ровно то, что я вижу сейчас. То есть яндексовский список результатов, которые дает поиск – очень специфический поиск. Я этот запрос посылаю в небесный эфир постоянно, минимум раз в неделю, особенно когда настроение не очень. И – иногда в обновленном виде – получаю тот самый результат. И кое-что отсюда, из результата, открываю и читаю опять и опять.
Я это и делал перед тем, как отправиться вниз, в долину, купить пару мелочей. Открыл одно окно из списка, вот оно, портрет и текст, совсем не такой плохой текст. Открыл и оставил.
А сейчас – это мне кажется или нет, что окон открыто три, причем то, где портрет, было у меня свернуто, развернут же был сам список? А третье окно – опять же из результатов поиска – его я вообще еще не открывал?
И самое смешное из всего, что язык всех этих греющих сердце текстов – русский. А где вы тут найдете русского в радиусе километров тридцати?
Так, теперь посмотрим: какое всё это имеет отношение к тому самому инциденту под тремя соснами? Допустим: кто-то из героев этого инцидента дернул ручку, открыл дверь, здесь темно, поднялся в ванну, начал что-то делать с полотенцем. Останавливать кровь. Потом стащил у меня, после легкого обыска, второе полотенце – зачем? Первого не хватило.
Это мог сделать кто-то из наших? Но тогда мне об этом сразу бы сказали.
Затем… этот человек сел за компьютер и начал не то чтобы читать, а открывать и закрывать ок-на. Чтобы, допустим, прийти в себя. Что он видит на экране, он понять, конечно, не мог.
Подождите, это же бред. Только-только человек справился с какой-то вполне серьезной раной, причем в чужой ванной, как садится за чужой компьютер и смотрит в совершенно загадочный для него иноязычный текст. Странный способ прийти в себя.
Ну, хорошо, по крайней мере у меня никто не прячется в шкафах – это я, между делом, проверил очень даже тщательно. Джоззи в порядке. Завтра мне кто-то скажет: Серджио, я у тебя был вчера, со мной приключилась одна штука, вот твое полотенце, извини.
Но я уже знал, что никто ничего такого не скажет. Потому что полотенце, засунутое под кровать, – оно означает, что мой гость надеялся, что уж сюда-то я точно еще долго не загляну. Он очень старался, чтобы я вообще ничего не заметил. Правда, стараться – не значит уметь.
А главное, что ни черта я больше не узнаю. Потому что нечего и незачем узнавать. Последний раз, когда мою жизнь можно было назвать опасной, – этот последний раз был когда? Даже не два года назад. Почти три. И очень хорошо, что так.
А сегодня – да разве это опасность? И нечего размышлять, какая связь между моим гостем и двумя столкнувшимися машинами. Это не очень интересный вопрос. Потому что тут у нас всего лишь дорожный инцидент. Как говорят на родине, ДТП.
Я забуду об этом через неделю.
Сейчас придет Джоззи, она скоро придет, и всё будет хорошо.
Рокотофф
Меня теперь зовут Рокотофф – Сергей Рокотофф. Под этой фамилией я известен как винный обозреватель с колонкой в шестнадцати – на сегодняшний день – изданиях Европы.
До сих пор не могу понять, как и почему мне так повезло.
Что касается Сергея… Еще недавно я был Серхио, теперь Серджио: абсолютно безумная история. Я до сих пор вспоминаю 2006 год, краткий отдых после неких очень бурных событий в моей жизни. В испанском городке Бланьесе я сижу у моря и изумляюсь. Дон Мигель Торо предложил мне – мне! – работать в его хозяйстве. Лучший винодел Испании, всемирно знаменитая винная империя… Он готов платить мне за то, что я больше всего люблю делать: писать о вине. Скольким людям выпадает такое счастье в жизни?
И вот я сижу у моря, размышляю: что же это со мной произошло дома, выиграл я свою войну или проиграл; то ли я лишился всего, то ли всё приобрел. Думаю о том, как вернусь сейчас в Москву, проверю – не забыл ли я включенным газ в своей тихой и пустой квартире на Трифоновской, где все еще висят на вешалках блузки той, которая сюда никогда не войдет… Потом лето кончится, по всей Европе будет урожай (а в такие дни ни один винодел не отвлекается на дела, к урожаю отношения не имеющие), а после урожая, допустим – просто допустим – я соглашусь на это замечательное предложение и начну снова оформлять себе визу. Обратно в Испанию, в Барселону, и дальше на холмы Пенедеса.
Или не начну? Чего я на самом деле хочу? И почему бы не сделать раз в жизни именно то, чего я хочу…
И я достаю телефон и звоню дону Мигелю: а как насчет того, чтобы выйти к вам на работу завтра?
Ответом мне был тихий смех и слова: «Вы умеете быстро и хорошо думать».
* * *
И мог ли я представить, что уже зимой, через несколько месяцев, в гостиной дома дона Мигеля произойдет удивительная сцена.
– Вот тот человек, который умеет делать со словами что-то странное, мысленно переводя их в основном с португальского, – сказал дон Мигель, обращаясь к своему гостю.
Насчет португальского – все правда. К тому моменту я, на испанской земле, почти перестав общаться на русском, окончательно обнаглел по части английского, которого раньше боялся. Ну, а испанский после португальского, который я действительно знаю, – тоже, в общем, не такая проблема. Проблема – это когда все языки начинают перемешиваться.
– А это, – обратился ко мне дон Мигель, характерно опуская углы рта, – мой старый и добрый друг. Пьетро. Собственно, граф Пьетро.
– Из «Пьетро дель Куоре»? – обрадовался я.
Увидеть здесь, у дона Мигеля, хозяина одного из самых знаменитых винных домов Италии было никоим образом не удивительно. Я за эти месяцы кого только тут не видел, оставалось дождаться, когда же заедет король этой замечательной страны (они с хозяином дружат). И дон Мигель с радостью меня со всеми знакомил и читал потом в моих колонках то одну, то другую фразу из последовавших бесед. Ему это нравилось.
А тут… Передо мной сидел человек совсем не молодой, но бесспорно сильный во всех смыслах: слово «бочонок» тут не совсем подходит, потому что плечи у него куда шире, чем талия. А еще я наблюдал со вкусом исполненный этюд в черно-белых аскетических тонах. Светлая кожа, абсолютно черные зачесанные назад волнистые волосы с двумя длинными белыми прядями на висках. И брови – четкие, роскошные, выразительные брови над черными глазами и горбатым носом. И ослепительно белая рубашка подчеркнутой простоты.
– Граф Пьетро хочет сделать вам предложение, – как бы между прочим заметил дон Мигель.
Что ж, пусть делает. Наверное, ему надо, чтобы я что-то написал.
Тут я заметил не только то, что в гостиной довольно холодно – в конце концов, то был январь или февраль, – а неуютно, дон Мигель смотрит на меня как-то странно, а граф все время молчит…
Предложение же его состояло в том, чтобы я переселился к нему на «Пьетро дель Куоре» уже этой весной.
– Но я работаю на вас, – повернул я замерзшее лицо к великому человеку по имени Торо.
И вдруг понял, что происходит. Я не футболист, но меня попросту продают. Что за сделка и сколько за меня дали, деньги это или не совсем – не скажут. А если не дали ничего? Обидно, да?
А вдруг это проверка лояльности?
– Тут такая история, – укоризненно покивал дон Мигель. – Вы ведь слышали о вулканическом вине? Пьетро… ну, я зову его по имени – Джорджио, задумал одну замечательную штуку. Джорджио – он такой, как я. Он десять лет ходил кругами вокруг двух очень интересных участков земли на склоне Этны. Они прямо над его хозяйством. И еще десять лет, наверное, готовил полученный наконец виноградник. Уникальный терруар. И сорт, который так хорошо растет на вулканических почвах. Чисто местный. Не-рел-ло мас-ка-лезе… Слышишь, Джорджио, я это выучил. Вино будет готово через год с лишним. Весной восьмого года. И тогда придется начинать всякую интересную работу, письменную и прочую. М-да?
Оба следили за моим лицом, и я знал, что от этих людей не скроешься – ну, не закрывать же его руками. Они всё видели.
Вулканическое вино. Сицилийское бароло – так они его называли? Да ведь это уже сейчас легенда.
Черные глаза графа весело блестели.
Я повернулся к дону Мигелю, выпрямился и застыл в молчании.
– Ну, я отвечу, – сказал он, наконец. – Нет, Серхио, я вас не прогоняю. Я о вас сейчас даже лучшего мнения, чем полгода назад. И да, ваша работа у меня гарантирована по крайней мере до следующего Рождества. И, видимо, дальше. Ваша поездка в мои владения в Чили – если останетесь, то будет, и не одна. То, что мне очень нравится, что вы, сидя тут у меня, стали довольно-таки заметной фигурой европейского масштаба – так оно и будет нравиться. А про наш с вами португальский проект и говорить нечего, вы там будете как рыба в воде. То есть я вами очень даже доволен. Но представьте, к вам подобрался бы этот сицилиец и сделал предложение, от которого нельзя отказаться, за моей спиной. И вы бы… Да?
Да нет же, я бы отказался. Но – хотя бы присутствовать при рождении уникального вина… Просто съездить туда и оказаться первым из внешнего мира…
– Ну, и все условия вашего контракта там будут ровно те же, что и здесь. То есть в свободное время, не в дни урожая, вы можете ездить куда хотите, писать, что вам взбредет в голову. И с тем же обязательством, что у меня: ни слова о том хозяйстве, где вы работаете, и его винах. Ни хорошего слова, ни плохого. По очевидным причинам. Кстати, если вы спросите меня, в чем мой выигрыш от этой истории, то я скажу: мне было веселее, когда вы все-таки писали о моих винах то, что думали. Вы делаете со словами…
Он щелкнул пальцами.
А граф всё молчал, голос его я услышал позже, когда мы пошли вдоль лишенной листьев лозы вниз с холма, говоря ни о чем. Но я знал, что он видел мое лицо, когда речь шла о вине с Этны. Оно всё сказало.
И я перестал размышлять о том, до чего я дожил – продали, как скотину.
В конце апреля я приехал на Сицилию.
И увидел – из окна автомобиля – внизу слева, между гор, чашу из нежно-зеленых холмов, клонящихся туда и сюда, и каждый будто причесан гребенкой. Лоза, как будто я ниоткуда не улетал. Она сейчас как раз цветет: цветущая лоза – это красиво, это зелененькие пушистики с бордовыми точками. Потом на месте точек надуваются плотные шарики, это уже будет виноград. А осенние виноградники – по цвету они вроде черепичных крыш или поляны, сплошь заросшей подосиновиками. И я это буду снова видеть. Каждый день.
Далее, как-то неожиданно, возникла стоящая на холме та самая не совсем крепость, а как бы целый квартал под старой черепицей, в фасаде которого прорезана арка, туннель с четырехметровыми дубовыми воротами.
– Ла кантина, – сказал мне водитель с гордостью.
Внутри этого квартала – двор со старым деревом, стены увиты диким виноградом и вьюнком с невозможно синими цветами. Я постоял там, и меня повели обратно в ворота.
– Ваш дом, – указали мне на первую из ряда старых каменных двухэтажных хижин, лепящихся снаружи северной стены. – А вот это… Наша гордость. Да, наверху.
Я поднял голову. Обширное сооружение, все-таки похожее на крепость, стоит на холме над зеленой долиной-чашей, сзади у него – горный склон, мягко уходящий вверх.
А еще выше висит странное, снежных оттенков одинокое облако среди чистого вечернего неба.
Я вышел из своего домика – великолепного домика – часа через полтора, разложив вещи. И увидел – не может быть – россыпь искр в вышине в середине того же, уже почти невидимого в темноте облака. Искры без звука взлетали оранжевыми гроздьями вверх и растворялись во мраке.
Я часа три назад пытался рассмотреть с самолета, сквозь облака – где же эта знаменитая Этна. А тут уже не надо рассматривать. Она здесь. Я на ней теперь живу, на полпути к вершине.
– Вам повезло! – сообщила мне на почти хорошем английском какая-то девица, пришедшая сказать, что мне в честь приезда приготовили ужин. – У нас сегодня как раз извержение. Даже немножечко лавы. Давно не было.
В ее голосе звучала гордость.
Я посмотрел на нее с удивлением.
* * *
Дальше выяснилось, что работать каждый день я буду вовсе не с графом Джорджио. Да, в нашей крепости у него были свои комнаты над самой входной аркой. И мы все знали: вон там – окно графа, и в один прекрасный день он может из него выглянуть. А еще в правом, южном крыле – громадный, от земли до крыши, зал, бывшее зернохранилище, а сейчас графская библиотека с камином. И он там иногда сидит в уголке с компьютером; но так или иначе, до сей поры я видел графа в нашей крепости только раз (хотя он, кажется, приезжал чаще).
Кантина «Пьетро дель Куоре» непосредственно управляется младшим сыном графа, Альфредо. У него тоже квартира над аркой. Есть старший брат Энрике, он занимается продажами, финансами и многим другим, и это точная копия Джорджио. Черноволосый и бровастый. И он будет графом. Но Энрике тут, как и отец, не живет, их дом (и офис) в Палермо.
А Альфредо – нечто совсем другое. В детстве он был, видимо, ангелом – светловолосым и голубоглазым. Потом из ангела стал автогонщиком, и довольно известным; кстати, гонщиком был и его отец граф Джорджио, в те времена, когда автомобили еще не были похожи на космические корабли. А потом оказалось, что больше Альфредо не гонщик, вдобавок – он уже почти не живет в своей квартире в Риме (семья, и довольно многочисленная, постоянно посещает его в нашей крепости). Он теперь очень, очень грамотный менеджер винного хозяйства. И не только менеджер, а хозяин. Хозяин – это человек, на которого работают профессиональные энологи, но он может взять виноградный лист в руку и по шуршанию узнать, хватает ему влаги или нет.
Похож хрупкий Альфредо, с его волнистыми светлыми волосами, все еще несколько детским лицом и сладко прижмуренными глазами, на счастливого, весьма подвижного и активного кота. Одет он как и все мы, летом – в какие-то тонкие рубашки, шорты и прочее, а на ногах у него замшевые туфли или тапочки, иногда вконец измочаленные. Он передвигается в них по двору и цехам беззвучно, на мягких лапах.
Вот он-то меня и встретил под громадным деревом в центре двора следующим утром, глядя на меня весело, ласково, даже с какой-то робостью (я ведь его немного старше), и устроил мне игру в угадайку.
Игра касалась автомобиля, но – поскольку я упомянул про единственный раз, когда видел в наших местах графа, – об этом стоит рассказать, пока не забыл.
Было так: мирным вечером наш любимец, персикового цвета лабрадор (шерсть в тон стенам), лежавший до того пузом на камнях, вдруг вскочил и начал прятаться за наши ноги. И в ворота ворвались псы – драные псы, лохматые псы черно-белого окраса, злые охотничьи сеттеры; обежали весь двор по кругу, загнали нашего персикового друга в угол напрочь, спугнули двух местных котов (они взобрались по побегам дикого винограда и зависли на уровне второго этажа).
А за ними через ворота во двор начали заезжать… автомобили.
Этого не могло быть, потому что такое здесь запрещено. Автомобилям место на стоянке, во двор люди входят пешком, двор – памятник истории, живая картина, здесь не бывает запаха бензина или, того хуже, пятен масла.
Из машин начали вываливаться дедушки с ружьями. В каких-то позорных майках, с усами, носами, не все бритые и все очевидно выпивши.
Один из них был – как я потом понял – граф, неузнаваемый в майке и всем прочем, но ведь до того я видел его только раз. Остальные были его друзья из Палермо, возможно – тоже с титулами, они приехали пострелять утром в холмах птичек.
Все мы в этот момент смотрели на Альфредо – как он прижимает руки к груди, умоляя отца, и почти без надежды пытается выгнать оккупантов со двора. Правда, ему это удалось, машины, недовольно фырча, уехали на стоянку, дедушки поднялись к графу наверх еще выпить, псов загнали в какую-то конюшню. Альфредо постепенно пришел в себя.
И я тоже. Дело в том, что когда вы на Сицилии, особенно в сельской местности…
Собственно, в любой местности здесь вы хорошо знаете, как выглядит мафия. Изображение ее типичного представителя вы можете купить в виде аппликации на майку и носить его на своей груди. Сицилийский мафиозо – он обязан быть точно таким, как эти дедушки. С уточнениями в виде большого рыхлого носа и кепки. В общем, человек из народа. Который в случае чего просовывает два ствола кому-то в окно и засыпает дробью всю комнату, а намек такого рода сложно не понять.
И когда группа точно таких дедушек с ружьями врывается к вам во двор, последнее, о чем вы думаете, – кто из этой оравы граф.
А автомобиль…
Это была забавная история. Итак, в то утро Альфредо, улыбаясь мне нежнейшим образом, предложил выбрать: в правой руке или в левой?
– В любой, – сказал я, – если эта машина – белая.
– Ах, вы любите белые машины, – покачал головой Альфредо, опуская руки. – Ну, тогда вам повезло. Потому что это – «мерседес». Правда, я все равно бы вам именно его и отдал… И он именно белый.
Я не верил в добро, хорошо зная, на каких развалинах ездят по виноградникам, помня, что за полуживой «сеат» был у меня в Испании. И правильно делал, что не верил.
Потому что это, конечно, был именно «мерседес», но сто восьмидесятый с буквой «А» – чуть скошенный впереди кубик на колесах. И более-менее белый. Но довести машину до такого состояния…
Правда, могло быть хуже, куда хуже. Допустим, легендарный «фиат чинкуэ ченто», то есть пятисотый, года этак тысяча девятьсот семидесятого. Это даже не жук, а клоп. Но он существует. Некоторые работники нашей кантины, а также почти все крестьяне из сёл внизу, вот на таком ужасе и ездят, и ничто его не берет.
Своего белого инвалида я отвез, с кашлем и завыванием мотора, к некоему Фабио, важному человеку в деревне. Не в той деревне, где живут сборщики урожая, а в другой, нашем как бы культурном центре. Он обрадовался этой машине без памяти:
– Я ждал! Когда же я снова ее увижу! И вот она!
Собственно, это сейчас я понимаю, что Фабио сказал примерно это. А тогда я с ужасом обнаружил, что попал в страну, где не то чтобы никто не говорит по-английски, а никто особо и не пытается. Итальянцы ребята вот какие: если они видят, что человек не знает их языка, то просто-напросто начинают говорить на нем очень медленно и раздельно, помогая себе руками. И, как ни странно, нужного эффекта добиваются: их начинаешь понимать.
Фабио – не то чтобы лучший автомеханик в этих местах, а единственный. С моторами у него бывают проблемы, но он тогда просто везет твою машину вниз, с гор, на большое приморское шоссе, ведущее в Таормину (влево) и Катанию (вправо). Там с кем-то в каких-то мастерских договаривается, а клиент потом платит за всё сразу.
Но Фабио умеет и любит красить машины заново, да хоть вручную, и с моим «мерседесом», видимо, убитым кем-то из кантины до меня, это и произошло.
Кстати, платил я за всё из своего кармана.
Альфредо посмотрел на результат, поинтересовался подробностями и удовлетворенно кивнул. Видимо, я прошел какое-то испытание.
* * *
Испытаний было еще много. Самое сложное из них – как-то извернуться между фактически двумя работами.
Конечно, семейству Пьетро приятно, что у них живет вполне уже известный винный обозреватель, человек, чье мнение имеет значение. Но помогать в этой работе мне никто не собирался, я сам вертелся в мрачных глубинах интернета, как мог. Есть, конечно, одна простая и хорошая вещь – синдицированная колонка. Та, которая одновременно выходит в нескольких, или нескольких десятках, или сотен, изданий. Но это раньше было хорошо, когда все газеты континента выходили одновременно утром, а какая может быть синдицированность в эпоху интернета? Тут все контракты отдельные.
И всё же я научился лавировать между гастрономическим изданием в Дании и немецким Wein Gourmet, и… Главное – чтобы читатели не натыкались на один и тот же текст. Всего получалось не более двух с нуля написанных колонок в неделю, но вы попробуйте, живите так, чтобы темы всегда находились. А еще есть проблема языка. Хорошо, что датчане без звука переводят меня с моего странного англо-португальского и всем довольны. Но в настоящий англоязычный мир я даже не заглядываю, а французы признают только французов…
Что касается источников вдохновения, то винный мир полон соблазнов; в этом году 15 и 16 мая, например, я мог бы быть в Цюрихе, на знаменитой уже слепой дегустации, учиненной чилийцем Эдуардо Чедвиком. Его идея была: отгадают ли эксперты, европейское это вино или Новый Свет? И вот вам два рислинга – немецкий и из калифорнийской Напы. Или загадочное красное, оказавшееся родом из Южной Дакоты. И ведь тема более чем моя, но… не судьба.
Чедвик, впрочем, это из серии неожиданных событий. А еще есть ожидаемые события, фактически обязательные для любого человека моей профессии. ProWein в Дюссельдорфе, Vinitaly в Вероне – туда, правда, меня посылал и Альфредо; но еще и хаотическая ярмарка тщеславия в Бордо, где непонятно, что делать… и, для тех, кто любит открывать новое, – Vinisud в Монпелье, в конце февраля. Монпелье – это вызов прочим ярмаркам, здесь малоизвестные вина юга Италии, Португалии, неизвестная Испания и всякие Марокко, Тунис, Израиль, Греция. В общем, рай для меня. Потому что я об этом как раз и пишу постоянно, о неочевидном, о миллионах открытий, которые несет винный мир.