© Деловой двор
Профессиональная пригодность
Эллочка Киселева была обыкновенной советской девушкой и училась в Ленинградской книготорговой школе. Заведение готовило высокопрофессиональных продавцов для Ленкниги и было для Эллочки первой ступенью в облюбованный ею блистательный мир.
70-е годы не радовали ни обилием, ни разнообразием, а что касается печатных изданий, так вообще «полная засада». На полках магазинов обширной сети Ленкниги в изобилии стояли труды классиков марксизма-ленинизма, увесистые романы о сталеварах, шахтерах, целинниках и прочих героях труда. Особое внимание уделялось работам деятелей дружественных социалистических стран мира – они были изданы на плотной мелованной бумаге, а муаровые переплеты прикрыты суперобложками. Цены, конечно же, соответствовали великолепию предлагаемых экземпляров. Так, например, речи пламенного монгольского революционера и вождя Юмжагийна Цэдэнбала оценивались почти в пять рублей, на которые советский гражданин мог свободно жить неделю – правда, без роскошеств, но и без Юмжагийна Цэдэнбала.
Чтобы приобрести недосягаемых, но вожделенных Ахматову или Пастернака, следовало долго пастись на стихийных книжных рынках, один из которых был организован и регулярно действовал во дворе магазина № 7 «Подписные издания», или брать штурмом уличные прилавки в Катькином садике, дождавшись праздника «Книжная весна». В какой-то мере спасали «макулатурные книги» – их можно было купить по талонам без сутолоки и давки. Но ведь интересы читающей публики не исчерпывались «Тремя мушкетерами» и «Собакой Баскервилей»! Так что линия поведения и обучения Эллочкой Киселевой были выбраны верно.
По окончании Книготорговой школы она поступила в Институт культуры на соответствующее отделение и устроилась работать в изумительный магазин «Книги социалистических стран» на Невском. В ее руках сосредоточились те рычаги управления, о которых только можно было мечтать. Не деньги привлекали юного товароведа, а возможность разменять свой доступ к дефицитным изданиям на необходимые товары и из других жизненных сфер, как-то итальянская обувь или балыковая колбаса. Но это было тоже очередной ступенью! Полное «эльдорадо» наступило, когда Эллочка с дипломом в зубах вошла в Академкнигу. Отдел старой книги на иностранных языках оказался вершиной благополучия Киселевой. Сидя в тесной клетушке с окошечком, она правила миром.
Появились свои покупатели – это были художники, переводчики и артисты. Появилась возможность приобретения не только товаров, но и услуг. Эллочка стала завсегдатаем модных концертов, нашумевших спектаклей и недоступных выставок, а уж в престижных ресторанах она просто открывала двери ногой. То, чего не могли обеспечить для нее деятели культуры, обеспечивали книжные спекулянты, суетившиеся между Академкнигой и Сайгоном с утра до вечера. Книги в руках Эллочки, как по мановению волшебной палочки, превращались в любые мирские блага, а она уже чувствовала себя диспетчером при их распределении.
Особенно выделялся из толпы книжных менял и перепродавал некий Ульмах, личность очень говорливая, грязноватая, вечно суетливая и лохматая, как неандерталец. Его «Жигули» 6-й модели прочно занимали место под окнами магазина – казалось, он даже там ночевал. Салон машины был забит иконами, книгами и импортными сигаретами. Может, там была и валюта, но Киселеву это не волновало. С помощью Ульмаха Эллочка создавала такие дивные цепочки, что приходилось прощать ему и грязные ногти, и перхоть на мягкой замшевой куртке. Кем он был и откуда взялся на самом деле, Ульмах говорил много и сбивчиво, поэтому все можно было считать враньем, от первого до последнего слова, тем более что он постоянно намекал на причастность к неким высшим слоям общества.
И вдруг в один прекрасный момент Ульмах пропал, как сквозь землю провалился. Не было ни его самого, ни его машины. Эллочка не горевала, но потом краем уха услышала смутные разговоры среди книжных «жучков» – то ли уехал в Америку, то ли посадили.
Прошло еще пару замечательных лет, высветившихся в трудовой биографии Киселевой новой квартирой и тремя шубами. Но однажды она поняла, как скучно ей стало. Скучно и тесно. Все доступно, все подвластно и хотеть больше нечего. Эллочка задумалась: чего бы пожелать? И придумала – надо эмигрировать. В Союзе все охвачено, надо теперь завоевывать США! Потряся свое генеалогическое древо, быстренько накопала там еврейскую веточку, подтвердила ее с помощью серии «Забытые сокровища» издательства «Аврора» и маханула за пределы родной страны.
Первые полгода занималась тем, что крутила в изумлении головой по сторонам и тихо ахала, потом искала и нашла квартиру в городе своей мечты Нью-Йорке, потом шерстила все торговые точки, а потом поняла… Места приложения ей здесь нет. Никому не нужны дефициты, никто не бежит за ней, чтобы обменять десять банок крабов на билеты в театр или талон к модному протезисту, никому не нужны итальянские сапоги – здесь все есть. Проклятый капитализм! Это порочное изобилие лишило ее смысла жизни и уверенности в себе. В небольшой удобной квартире на Брайтон-бич Эллочку накрыла страшная черная депрессуха. Надо было срочно искать врача – это ей посоветовала новая подруга и соседка Эрика.
– Знаю я такие случаи, – сказала она. – Смотри, в окно не сигани!
И назвала адрес клиники.
Хмурым зимним утром Эллочка вышла из дома и кутаясь в белую лисью шубку, отправилась на поиски так необходимого ей спасительного места. Люди, шедшие навстречу, шарахались, поскольку никогда не видели на улицах Нью-Йорка женщин в мехах. Она производила на прохожих впечатление почище медведя с балалайкой. Найдя нужный дом, Киселева еще раз сверилась с бумажкой, которую ей всучила добрая Эрика, и поднялась в лифте на 3-й этаж. Пройдя прямо по коридору, она уперлась в двери, рядом с которыми светилась табличка: «Прием ведет доктор Ульмах».
Эллочку госпитализировали с диагнозом «нервная горячка».
Клятва гиппопотама
– Врешь, – убежденно сказал Гарик, – таких зарплат в Советском Союзе не бывает.
– Ну что мне, землю есть или справку из бухгалтерии тебе принести?
Они сидели в комнате Гарика за письменным столом и пили мартини. Вместо привычных интеллектуальных разговоров речь с самого начала зашла о деньгах, а вернее об их нехватке. На стипендию не разгуляешься, поэтому Катя перешла на заочный и пошла работать. Теперь обсуждались преимущества трудящихся перед студентами.
– Тогда получается, что ты в денежном выражении от меня немногим отличаешься, – гнул свое Гарик.
– Отличаюсь. На 22 рубля 50 копеек.
– Вот представь себе, Катька, женился бы я на тебе…
– С ума, что ли, сошел?
– Это допущение, не перебивай. Вот предположим, женился, а у нас твоя зарплата, моя стипендия и ребенок…
– Давай сразу к эпилогу, – все-таки перебила его Катя. – Мы бы сдохли.
– Значит, надо идти работать, – осенило Гарика.
– Я уже и пошла.
– Да нет, мне надо. Я придумал: пойду на «Скорую», там по графику, ночами.
Катя встала и прошлась из угла в угол, чтобы размяться. Задумчиво посмотрела на друга детства и спросила:
– Вот скажи мне, Макаров, чего тебе не хватает? Мы же не живем по остаточному принципу… При полном безденежье на тебе цейсовские очки, а на мне – австрийские сапоги, пьем мы мартини и только позавчера ходили на Алисию Алонсо. Пока есть наши родители…
– Ты подошла к самому главному, котенок! Именно родители! А я хочу своих денег, а не родительских! – Гарик почти кричал. – Летом поеду в стройотряд!
– До лета еще дожить надо, – резонно заметила Катя.
Гарик враз погрустнел. До лета еще был целый учебный год. Девять месяцев будут тянуться долго, а влюблен он сейчас, и в девушку Снежану, с которой он только недавно познакомился. Хотелось ошеломлять дорогими ресторанами и театрами именно на начальном этапе отношений. Это Катьке можно было честно признаться в том, что кошелек пуст – она знает его, как Облупленного, всю жизнь, а никакой девушке не сообщишь о таком конфузе. Болгарке – тем более…
– Доживем, – сказал Гарик не особо радостно, – а пока пойду на «Скорую». Ребята говорят, что там благодарности всякие.
– От кого? – поинтересовалась Катя.
– Как от кого? От больных. Я же не санитаром устроюсь, все-таки последний курс, врачом возьмут. Вон Никита там уже месяц, ему аж 200 рублей перепало в первую же неделю от какого-то дедка.
– Ну-ну, – неопределенно хмыкнула подруга. – Рвач твой Никита, и своего не упустит. Стыдно с больных деньги брать, у нас медицина бесплатная.
– Мы все помним про клятву Гиппократа, – торжественно начал Гарик, – и никогда…
– Это ты никогда, а твой дружок всегда, не взирая на Гиппократа, – подвела черту Катя. – Пойду я домой, уже первый час ночи.
Когда она ушла, Гарик еще долго обдумывал сложившуюся ситуацию и пришел к выводу, что прав. Стыдно здоровому взрослому мужику брать у родителей деньги. С этой сладкой мыслью он и уснул.
На «Скорую» Гарик все-таки оформился и когда уходил на первое свое ночное дежурство, мама пыталась вручить ему с собой термос и бутерброды.
– Мамочка, я поем, у меня деньги есть, – отговорился взрослый сын, сжимая в кармане плаща единственный рубль.
Ехали по первому адресу, и Гарик, настроенный на боевые подвиги и получение наград за них, был расстроен неимоверно: их бригаду отправили к девятикласснице, которая сожрала пачку пятерчатки назло родителям. Девчонке всучили кувшин со слабым раствором марганцовки и пока она блевала в ванной, пили чай. Следующий вызов был на несчастный случай с летальным исходом: пьяный мужик решил спуститься по решетке лифта с шестого на первый этаж.
Все вызовы были скучными и бездарными в медицинском отношении, и начинающий врач Макаров впал в отчаяние. Все мысли были только о пирожках и стакане кофе с молоком. Он любовно поглаживал последний рубль в кармане и пытался не заснуть. Складывалось тоскливо и утомительно. Ближе к утру отправились по звонку сильно перепуганной бабульки. Ожидался труп. Бабулька жутко верещала, повторяя через слово «Ироды проклятые!», и еле смогла объяснить, по какому адресу надо ехать. Вызвала ли она милицию, так никто и не понял.
Переступив порог квартиры Гарик сразу снял плащ и пристроил его на вешалку. Деловито осведомился:
– Где больной?
Пред ним убегал вдаль пыльный извилистый коридор, а прямо перед носом крутилась маленькая седая бабка с перемотанной полотенцем головой. Она и откликнулась.
– Больная-то я! С ними разве здоровой будешь?! Пьют, гады, а у меня уж все изболелось!
– Бабушка, с вами давайте потом, – перебил ее Гарик строго, – вы же говорили, что «убили ироды». Кого убили?
– А что это ты, доктор, так со мной? Какая ж я тебе бабушка?! Я только в бардаковский возраст вошла!
За спиной тонко захихикала медсестричка и грубо загыкал санитар с носилками. Гарик, еле сдерживаясь, упирал на свое.
– Ведите в комнату.
Но когда они все вместе в эту комнату вошли, то не только трупов… За столом, где были свалены вперемежку пустые бутылки и остатки закуски, восседал небритый мужичонка в обширных фиолетовых трусах. По щекам он размазывал обильные слезы, которые стекали на тощую грудь вместе с чем-то красным, а у его ног валялся еще один, правда, в майке, но без чувств. Он громко храпел. Под ним растекалась кроваво-алая лужа. По комнате плавал плотный бурый дым с запахом перегара.
– Это что? – грозно спосил Гарик, зажав двумя пальцами нос.
– Убил я брательника, – признался хлипкий, не переставая подвывать.
– Как же вы его убили, если он храпит? – удивился Макаров.
Санитар выступил вперед.
– Георгий Владимирович, что вы с ним политес разводите, милицию нужно вызывать, пусть их обоих в вытрезвитель забирают.
– А кровь? – недоуменно спросил Гарик.
– Да какая, к лешему, кровь! – возмутился опытный санитар. – Они из томата пойло свое гонят. – И поторопил: – Поехали-поехали! Дышать же нечем…
А в дверях из-за плеча подпрыгивала маленькая соседка и кричала:
– Прав не имеете уезжать! Вы клятву гиппопотама давали!
Санитар двинул мощным плечом и оттеснил старушку «бардаковского возраста».
Гарик опомнился только в машине. Сунул руку в карман плаща – заветного рубля не было.
Откуда берутся антисемиты
Володя Гутман свалил первым. Саша, может, и поехал бы с ним, но то да се, какие-то вечно причины (или поводы?), чтобы не бросать СССР ради исторической Родины. Сначала Александр учился в институте, после института – распределение… Правда, остался в Ленинграде, но опять же, секретность… А кто с ней, родимой, выпустит?
Старший брат все время агитировал, взывал к воссоединению семьи, разливался про дивный климат, вечное солнце, бирюзовое море и свежайшие продукты. Конечно, надо бы уже решиться, тем более что по Володьке он очень скучал… Но все лень проклятая – документы собирать, квартиру продавать… В общем, морока сплошная. И для начала младший Гутман задумал съездить просто в гости. Он страшно устал – от работы, от пестрого калейдоскопа девиц, а главное, от неопределенности. Нет, надо точно ехать и провести там рекогносцировочку. Вдруг, и правда, дозреет, чтоб воссоединиться с братом, его семьей и государством Израиль? Работа ведь будет нужна, желательно по специальности… Хорошие программисты везде нужны!
Гутман собрался основательно: помимо двух отпусков и отгулов взял месячишко за свой счет, экипировался по последней моде, чтобы никто, не дай бог, не подумал, что он бедствует, и сделал модельную стрижку за безумные деньги в салоне на Петроградской.
Володя с женой встречали его в аэропорту Бен Гуриона и первое, чему удивился по дороге Гутман, это самой дороге – гладкой, с хорошим покрытием и четкой разметкой, а второе – пальмам, которые росли не в кадках, а из земли. Машина у брата была небольшая, зато японская, такую в Союзе могли иметь только члены правительства или бандиты, а уж никак не простой служащий.
– Что у тебя с волосами? – спросил брат, не успели они отъехать. – Надо будет тебя к своему парикмахеру отвести.
Саша обиделся, но промолчал. Как ни в чем не бывало, обратился к жене брата:
– Лиличка, ты мне парадонтоз мой глянешь? Развивается или на месте стоит?
Родственница была стоматологом, но здесь, открыв свой кабинет, стала и протезистом, и хирургом, и пародонтологом. Деньги хорошие, но она со своей специальностью и в Ленинграде на паперти не стояла.
Лиля важно кивнула в знак согласия, а братец начал странным извиняющимся тоном объяснять, почему они живут не в Тель-а-Виве и не в Иерусалиме. Саше, честно говоря, было до лампочки, и он не прислушивался. До него только долетало «… город- спутник…», «… налоги…», «… свой дом…».
Доехали быстро, что удивления не вызвало, – страна крохотная. И наконец Гутман увидел «свой дом». Маленький такой пластмассовый домик с порожком и двумя входами.
– А с обратной строны у нас Янка живет, – гордо сказал брат.
Янка была племянницей, эмигрировала вместе с родителями и молодым мужем. Муж был родом из Керчи и носил фамилию Коцубей, но внешне походил на семита гораздо больше, чем вся семья Гутманов вместе взятая. Александр сразу загорелся посмотреть на их двухмесячного малыша, но его не допустили, мотивировав запрет тем, что Янка и ребенок сейчас находятся у молодого папы в больнице.
– Что случилось-то? – взволновался Саша.
Брат беспечно махнул рукой.
– Ерунда! Марроканцы избили.
– За что?!
– Закурить не дал.
Так Гутман в первый раз узнал, что гопники есть не только в СССР. Дальше открытий становилось все больше, а именно: подходить к арабам нельзя (могут изувечить или похитить), курить можно – только не отходя от собственного порога (соседи сдадут в полицию), ни к одной букашке, а равно к растениям прикасаться строго воспрещено (отравление и смерть неизбежны), в магазинах не приобретать ничего электрического, вплоть до утюга (из страны никогда не выпустят). Но самое необычайное начиналось после ужина. Большим счастьем Александр считал, если семья брата, расположившись на напольном ковре, играла в «танчики» – по крайней мере, было тихо. А вот если засиживались за столом, то еврейская тема низвергалась на голову Гутмана водопадом.
– Ты знаешь, что Артуро Тосканини был евреем?
– Он был итальянцем.
– У него прадед первым браком был женат на еврейке! – победно сообщал брат.
– И что из этого?
Володя соболезнующе качал головой и продолжал:
– А у Жанны Самари отчим матери тоже еврей.
– Ты совсем свихнулся? Меня из биографии Жанны Самари интересует только портрет, который с нее написал Ренуар.
– Кстати, об импрессионистах. Знаешь, с кем Гоген крутил любовь на Таити?
– Знаю, с таитянками.
И Саша демонстративно брал в руки газету, но брат ее выхватывал и выкладывал ему на колени распечатку, где большими буквами шло название статьи: «Евреи в Венеции».
– Я не стану читать! – взрывался Александр.
– Правды знать не хочешь!
– Какой правды?! Сейчас из этой писанины выяснится, что мавр венецианский Отелло – тоже еврей?
– А если да, то что?
– То-то и оно, что ничего! – срывался Гутман на крик. – Ты мне еще расскажи, что Шекспир был евреем!
Брат был намного уравновешенней. Он похлопывал Александра по руке, разливал по широким стаканам виски и умиротворенно подводил итог:
– Все-таки совок сделал из тебя антисемита.
– ???
– Да-да, – продолжал Володя, – ты не гордишься своей национальностью.
– Знаешь ли, братец, еще Шопенгауэр сказал, что только ничтожному человечишке, ничего не достигшему, кроме национальности гордиться нечем.
– Фашист твой Шопенгауэр.
– А еще кто-то, кажется Луначарский, сказал, что национальность определяется местом рождения и родным языком.
– У тебя в голове полный сумбур, – делал заключение брат. – И кем же ты себя считаешь?
– Ленинградцем.
– Это ты уже с Довлатова слизал.
– Не слизал, а солидаризировался.
На следующее утро брат-еврей потащил чуть ли не силком брата-ленинградца стричься. Когда «обновленный» Александр взглянул на себя в зеркало, захотелось плакать: за жалкие пять шекелей из него сделали мужское подобие Надежды Константиновны Крупской.
Каждый день, каждую минуту Гутман мысленно спрашивал себя: «Доколе?», но ответа не находил. Ответа и не могло быть – брат со всей семьей старались, аж из кожи вон лезли, и он не мог их обидеть. На 17-й день пребывания в Земле обетованной Лиля усадила его в зубоврачебное кресло и, слегка прижавшись к его плечу пышным бюстом, накинула белую простынку. Потом надела тонкие латексные перчатки и ловко стала копаться у него во рту. Пахло спиртом и чем-то вроде хлорофома. Лиля сдвигала бровки, щурила глазки и поджимала накрашенный ротик. Через полчаса осмотр закончился.
– У тебя все в порядке, даже не верится.
– Это почему же?
– Если б ты не был моим родственником, я бы решила, что ты из группы риска, и зубы у тебя должны быть желтыми и съеденными.
Александр поперхнулся.
– Какая группа риска, ты с ума сошла?
– Брось, Сашуля! Стрижка, с которой ты заявился, твой наряд, твой образ жизни…
Гутман вскочил с кресла с мыслью либо двинуться в аэропорт сразу из кабинета, либо предварительно удушить жену брательника. Но не сделал ни того, ни другого, а выйдя во дворик закурил. Рядом с ногой резко зашуршало и появился крот – к таким чудесам у себя на Литейном он тоже не привык и просто резко отдернул ногу.
За ужином Владимир проинформировал, что завтра с утра они едут в Цфат.
– Познакомлю тебя с Яшкой, он большой человек.
– В смысле? – спросил вконец измученный Гутман. На самом деле, ему уже было совершенно все равно, куда ехать. Он так устал морально от всей израильской экзотики и постоянных абсурдных обвинений, что если бы Яшка оказался даже драконом о трех головах, его бы и это не смутило.
– Он в Электронной еврейской энциклопедии дела прокручивает, вот приедешь к нам на постоянку, будешь у него работать.
Солнце палило, не щадя своих сил, как, впрочем, все эти дни.
– Нам наверх, вот по этой улице, – сказал брат.
То, что он назвал «улицей», представляло из себя узкий каменный проход с желобом посередине. Исторически все понятно: строили на ширину копья еще при крестоносцах, а желобок – для стекания дождевой воды, но как идти по такому сооружению, оставалось загадкой. Чтобы не завалиться ни вправо, ни влево, Александр стал продвигаться ровно посередине, как вдруг… Расширившимися глазами Гутман увидел, что навстречу летит армада отъевшихся, лакированных, пронзительно красных тараканов. Они летели молча и упорно.
Гутман развернулся и стремительно побежал вниз.
– Ты куда? – кричал брат.
Очень хотелось крикнуть в ответ:
– В Ленинград! Навсегда!