Идолы театра. Долгое прощание

Не все общества в мире являются обществами времени, обществами, третьей волны, обществами информационного менеджеризма и креативной меритократии. Актуальность хлеба и воды перед мафином и кока-колой – очевидна. Существуют и успешно развиваются индустриальные общества второй волны. Большая часть планеты функционирует в рамках не символического, а классического, товарно-денежного обмена, развития промышленности как вторичного сектора экономики, и это не является чем-то «отсталым», «патриархальным», «задним», как это пытается представить мир глобального цифрового капитализма. Наоборот, у таких обществ складывается огромный потенциал в плане неоиндустриализации, перехода к четвертой волне развития общества, к самым наукоёмким и прибыльным отраслям промышленности. К таким обществам принадлежит и Россия – коллективный «лишний человек», человек хлеба и воды, на пути победоносного шествия капиталистического макдональдс-времени. Западная темпоральность рынка спотыкается о «бревно» традиционного российского цивилизационного пространства.

Информационные общества пытаются «обезвредить» индустриальные общества, превратить их в свои аграрные колонии, спровоцировав их откат к первой волне, к первичному сектору сельского хозяйства, к хутору, как, например, коллективный Запад поступает с Украиной с целью победить русское пространство. Однако Россия и Китай с их промышленными мощностями не дали с собой поступить аналогичным образом, что усилило конфликт Запада и Востока, не только в цивилизационном, но и в классовом и хронотопическом смысле слова, спровоцировав войну цивилизации времени с цивилизацией пространства, Запада с Востоком. Мизерного количества креативных элит Запада явно не хватает для всей планеты, чтобы угомонить или запудрить эту травму. И этого не нужно делать. Глобальный мир мечтал бы о том, чтобы небольшая группа креативно продвинутых личностей управляла всем человечеством в построенном для него кибернетическом концлагере. Ситуация последних лет показала, что это – невозможно: время и пространство, как две льдины, начинают раскалываться, провоцируя немыслимые сдвиги в культуре и архитектонике человеческого общения, во всех приоритетах и ценностях, которые насаждались временем – органической стихией идолов театра.

1.5. Топос и локус

Итак, в движении капитала всё подчинено времени. Время поглощает пространство и покоряет его себе, неумолимо двигаясь вперед. Любые попытки создать радужную прогрессивистскую картину глобализации как движения вперёд смыслов, значений и знаков, тотально вовлеченных в циркуляцию денег, разбиваются об это оставшееся «лишним», избыточным, пространство простого трудового человека, или же, пространство цивилизационного очага, пространство архетипов культуры, провоцирующего «мигание» ладно скроенной символической сшивки глобализма, В глобальной матрице человек и его культура – это всегда нечто лишнее, мешающее, не предусмотренное, которое необходимо оседлать, освоить, назвать «приличным» туристическим именем. Как только пространство становится частью глобального движения, оно из топоса превращается в локус.

Попробуем объяснить. Топос – это нечто целостное и духовное, имеющее отношение к синтагме. Это – сгусток исторической памяти, культурное ядро, Логос. Топос как «место» цивилизации предполагает гештальт и опирается на архетипы. Топос – это статика и синхрония, он имеет отношение к социологии пространства, к структуре художественного произведения. В топосе происходят плодотворные диалоги культур. Совершенно иная ситуация с локусом. Локус не имеет укоренённости в цивилизационные глубины. Эта пространственная единица нанизана на временную ось капитала: локус является главным понятием в философии темпоральности. Локус, будучи внутренне статичным, движется во времени вместе с капиталом. Он как бы «насажен» на стремительный прогресс. Он – капсула, летящая с космической скоростью в виртуальном цифровом пространстве. Локус рождает истории, мемы и медиа-вирусы, туристические бренды и имиджи. Локус – это место, которое перестало быть местом, а стало овремененным экзотом некой территории, где «всё хорошо» или «всё плохо». Глобализм превращает в локусы целые области, регионы, государства.

В основе образования локусов лежит фантазм об идеальной мировой культуре, связанной взаимными трансферами, субтитрами и переводами. В мире google maps, освоенном и подчиненном колониальной и постколониальной парадигмами, топосов больше нет, как нет необитаемых островов, остаются одни локусы. Механизм их образования – предельно прост. Там, где больше нет бытия, избыточные черты бытийственности необходимо куда-то «деть». Они вхоят в режим «время», ведь пространство порабощено, синтагма поглощена парадигмой. Происходит перенос синтагмы на парадигму, осуществляется онтологизация истории, пространство накладывается на время и обретает черты времени, причем, времени мифологического, хаоса или космоса, Золотого века или первобытного ужаса. Овременение пространства состоит в том, что посреди двадцать первого века, в эпоху абсолютной информационной прозрачности, «вдруг» образуются якобы непроницаемые, закрытые, «таинственные», идеализированные или демонизированные, искусственные пространства, подобные диковинным или монструозным странам из далёкого прошлого, о которых «никто ничего не знает». «Русский мир» стал одним из таких пространств.

Эти пространства вызывают отдаленные пейзанские ассоциации с аборигенными культурами «где-то не здесь», «где-то там», «там, как тогда» – Чужого, подлежащего аккультурации, приручению, одомашниванию. В мире, в котором больше нет ничего неосвоенного, в мире виртуализированном и поглощенном тотальным цифровым контролем, вдруг возникает что-то, что предусмотрено этим же миром как «свое другое» – нечто пугающее, несущее какие-то перверзивные, извращенные, хронотопы. Естественно, они не являются таковыми, но представляются так: при этом игнорируется реальная травма этих культурных пространств, их онтология и быт, их живая и кипучая повседневность, их метафизическое ядро и общественные коллизии. Локус представляет собой легитимированное отличие пространства в рамках царства времени.

Если воображаемые локусы – непроницаемы, они однородны, они лишены внутренних противоречий и конфликтов, там «всё ужасно» или «всё прекрасно». Чего стоит только создание образа России как воображаемого пространства и монструозного локуса, где всё «однородно и ужасно». Альтернативой России провозглашается просвещенная Европа, где «всё прекрасно», где действуют права и свободы человека. И этот черно-белый бинаризм действует прямо посреди мира, где, казалось бы, победили релятивация, плюральность и толерантность. Лишний раз мы получаем подтверждение, что под маской карнавала многообразия скрывается очень жесткий мир дуальности своих и чужих. В мире, где время обязано подчинить себе пространство, последнее дробится подобно мозаике. Оно делится на ряд герметичных локусов путем фрагментации. В глобализме еще существует понятие «фрагмеграция» для обозначения осознанного дробления мира как нишевой аудитории для маркетинга. Вот – истинные задачи постколониального (на самом деле гиперколониального) постмодерного регионализма: создать как можно больше таких локусов, которыми легко будет управлять.

Отдельно хочется сказать, что символическое насилие, которое политика регионов осуществляет над отдельными цивилизационными и культурными пространствами, не сводится к дистанциированию от них как от замкнутых образов Чуда или Чудовища. Существует более тонкая, связанная с фрагмеграцией, форма либерального насилия, предусматривающая дробление идентичности локуса, а не с отдаление от нее, кога вместо герменевтического замкнутого круга полной «непонятности» мы имеем некое приручивание, одомашнивание Чужого. Туристический эрзац символического Другого предполагает его членение на «выгодные» и «невыгодные» идентичности внутри самого культурного поля Другого.

Ж. Ваарденбург на примере феноменологии религии «нового стиля» показал движение от традиции к отдельным группам, а от них – к индивидуальным сознаниям^[14]. Казалось бы, что ж удивительного в том, что изучаются не объективные факты, а субъективные феномены? Это нормальная задача для представителей трансцендентализма, феноменологии, психоанализа, релятивизма. Но подтекст состоит в том, что под видом поиска очевидной расколотости Другого, его внутренней неоднородности и гетерогенности, поиска, который, казалось бы, говорит нам о высшей степени адекватном и объективном, бережном, отношении к Другому как к Реальному, а не Воображаемому, осуществляется его насильственное членение на «удобные» и «неудобные» для себя элементы.

Вспомним опыт культурной антропологии Запада. М. Мид, Р. Бенедикт, Дж. Гершкович, Р. Роршах и Л. Фробениус выделяли в аборигенных культурах фундаментальных и маргинальных субъектов, к числу первых относя базовых носителей ценностей старшего поколения, которые сопротивляются вестернизации, а к числу вторых – «продвинутую» и ориентированную на либеральный Запад молодежь^[15]. Аналогичным образом Л. Харрисон и М. Грондона выделяют «токсичные» и «полезные» для капитализма регионы, отдельные участки в тех или иных регионах, отдельные группы людей, пригодных для нишевой аудитории воздействия коллективного Запада^[16]. Членение потенциальных потребителей, с чьими желаниями необходимо работать, обольщая и прельщая, на локусы, хабы, кластеры вполне соответствует целям рыночного маркетинга. Так создаются не только воображаемо однородные, но и воображаемо неоднородные локусы. Опять-таки, обратимся к России, по отношению к которой западные коллеги выделяют условно «плохих» русских, придерживающихся традиционных ценностей, и условно «хороших» русских – либеральную среду, нацеленную на западный рынок.

Политика идентичностей многочисленных других – это «культурализм», в крайнем проявлении – «мультикультурализма». Он не способен преодолеть основные трудности глобализма, смещая его глубокие цивилизационные и классовые проблемы в область поверхностной культуры, мигрирующей от места к месту по эффекту бабочки. Смещение травмы – временный заслон. Оно не исцеляет от диссонанса ядра и периферии глобальной экономики, от конфликта капиталистов и трудящихся, а также от не менее актуального сейчас конфликта Запада и Востока, который не принадлежит к сфере Воображаемого, как полагают классические марксисты, пытаясь все проблемы решать исключительно в социальной области, в области неравномерного распределения ресурсов, но действительно имеет место быть.

Цивилизационизм может представать Реальным, более того – Символическим Реальным. Культурные смыслы и архетипы являются глубинными духовными двигателями истории, они во многом определяют мотивации субъектов на бессознательном и сознательном уровне, что, в свою очередь, формирует поведение, в том числе в экономической сфере. М. Вебер в свое время убедительно показал, как религиозная этика влияет на производительные силы и производственные отношения^[17]. Цивилизация во многом определяет экономический психотип и экономические коллизии в той или иной культуре, ее склонность к капиталистическим или коммунистическим, индивидуальным или коллективным, альтруистическим или прагматическим отношениям.

Это не представляется нам чем-то вроде утопии, метафизики. Исторически обусловленное и лабильное общественное сознание опирается на ментальность, уходящую корнями в константные культурные коды. Это и есть цивилизационное поле, это и есть синтагма, это и есть архетип исторической памяти, сакральное. Это и есть тот топос, который всё равно существует и противится искусственной унификации или искусственной фрагмеграции маркетингового мира. Нам со всей неизбежностью необходимо отличать воображаемую культурную идентичность рыночного локуса, которая, конечно, является вторичной относительно экономики (и здесь марксизм применим), и реальную самость цивилизации, во многом определяющую экономические отношения, и здесь необходимо перейти от диалектики К. Маркса к аксиологии и онтологии присутствия, не боясь и не стесняясь её.

1.6. Рыночный марксизм и левый нацизм: гримасы идолов

В последнее время на волне постколониальной парадигмы западного мира получило огромное распространение идейное и общественное направление, которое Славой Жижек назвал «либеральный коммунизм», но нам это определение кажется недостаточным. В богемной середе упомянутых нами выше гибридов Bobo – смеси богемы и буржуазии, – среди хипстеров и креаторов на почве идей социал-демократии и реформаторства глобализма в леволиберальном направлении постепенно вызревает движение, известное как «скептицизм», «альтерглобализм», «антиглобализм». Современный мир без конца плодит идолов рынка и любит театрально играть словами, потому мы не будем сейчас углубляться в тонкости различения этих терминов, хотя общепринятым считается, что альтерглобалисты, близкие к трансформизму, выступают за «трансформации» внутри глобальной системы, а антиглобалисты, близкие к марксизму, пытаются свергнуть всю систему вплоть до разрушения капитализма. Но, несмотря на социальный утопизм, радикализм и пугающую анархичность декларированных ими целей, на деле ничего подобного не происходит. Все эти протестные движения, в конечном итоге, сводятся к апроприированным самой глобальной системой «новым левым» (new lefts), выросшим из постструктуральной философии постмодерна, Бунтов Сорбонны 1968 года, Элвиса Пресли, «Битлз» и электрогитар, ставших достояними экрана для мещанина.

Отношение к «новым левым» всегда имеет некий оттенок иронии со стороны академических и традиционных сторонников учения Карла Маркса: то, что предлагают трансформированные марксисты, зачастую ограничивается «бунтом на продажу», умеренным и боязливым левым либерализмом в рамках косметического ремонта капиталистической системы, с усвоением всех её недостатов, включая русофобию. Например, специфика украинской новолевой оппозиции до начала специальной военной операции состояла в том, что ее представители много и, казалось, радикально говорили о необходимости изменения и даже ломки системы американизма, в которую попала Украина через цветную революцию. При этом они не предлагали никакой позитивной программы действий, ограничиваясь умеренной критикой национализма или весьма неубедительно апеллируя к «просвещению масс». За восемь лет левая оппозиционная платформа Украины так и не выработала сколько-нибудь действенной стратегии сопротивления западному колониализму мирным путем и, учитывая крен всей системы политикума вправо, ограничилась центризмом, довольно лояльным к действиям правых радикалов.

В конечном итоге, эта умеренность завершилась тем, что после начала специальной военной операции России на Украине большая часть украинской оппозиции вовсе умолкла или приняла откровенно пораженческую, «пацифистскую», позицию, свойственную для пассивной толерантности, всегда находящейся на стороне наиболее агрессивного участника конфликта. Именно центризм, умеренность и пассивная толерантность, выдаваемые за «адекватность» и «объективность», породили трусость и коллаборацию, сделав оппозицию не способной стать субъектом альтернативной власти. Так, оппозиция в глобальной системе оказывается по одну сторону с глобалистами в условиях невозможности сделать моральный выбор, принять решение и стать субъектом истинного исторического события. Украинские оппозиционеры-центристы, которые в одинаковой степени критиковали глобальный Запад и глобальную Россию как равноценные проявления критикуемого ими конвенционального глобального мира, делящего Украину, в условиях войны Запада и России, не удержали мета-позицию и приняли сторону Запада – ядра глобальной экономики, места, где глобализм зародился и представлен наиболее интенсивно. Деларируя антиглобализм, они поддержали квинтэссенцию глобализма, приняв даже его изнанку – национализм – и став русофобами. Вот к чему приводит пассивная толерантность. Подобную мягкотелость кукольного сопротивления глобализму со стороны левых мы и называем «рыночный марксизм», или «либеральный коммунизм». С кем же в паре оказывается рыночный марксизм, будучи апроприированным глобализмом?

Обратной стороной рыночного марксизма новых левых является их коллаборация не только с либералами и глобалистами, но и с правыми. Известно, что в состав глобальной матрицы неизменно входит искаженная национализмом этническая традиция, известная как условно правый «антиглобализм», – такая же кукольная, как и левый. Только на первый взгляд кажется, что согласия между левым и правым антиглобализмом нет. Между ними существует глубинная связь, истинная в той мере, в какой они оба поглощены глобализмом как условно левое и условно правое его либеральные крылья. На первый взгляд, да, правые антиглобалисты как сторонники консерватизма обвиняют левых в злоупотреблении дискурсом постмодерна, в квир-е, в пропаганде ЛГБТ и т. д. Левые же антиглобалисты охотно обвиняют правых в расизме, фундаментализме и нацизме. При этом риторика левых идет далеко вперед, в область онтологии. Они пытаются обосновать свою политическую позицию посредством философского мировоззрения. Это приводит их к отверганию любой бытийности и к «зависанию» в постмодерной пустоте, подспорьем которой служит негативное бытие Жака Лакана – психоанализ в его этико-политическом измерении^[18]. Отрицание бытия приводит к тому, что критика новыми левыми консерватизма переходит в нечто большее – в критику и отрицание любых традиций вообще, к восприятию традиции как механизма патриархального угнетения мира (в крайних проявлениях – криптофашизма). Традиция редуцируется к вульгарному традиционализму, превращаясь исключительно в нанизанное на время пространство – чудовище на теле капитала, хуторское исчадие локуса, источник всего отсталого и ретроградного. Так, традиционализм и цивилизационный подход становятся врагами «классово мыслящих» людей. Это мнение, на наш взгляд, является глубоко ошибочным, потому что, как показал еще У. Эко, фашизм произрастает не из хтонического «темного Логоса» традиции, хотя прикрывается им и использует его эзотерические архетипы, взятые в произвольном порядке^[19]. Он произрастает из мелкой буржуазности, из среды либеральных элит, эклектическим образом жонглирующих идолами архетипов, но не из самих архетипов. В таких условиях подлинный, высокий традиционализм, не только не является фашизмом. Он является антифашизмом. Левые в своем маниакально конспирологическом поиске универсального фашизма и всеобщей глобальной договоренности парадоксально приходят к критике антифашизма, к примыканию к глобальности и к ситуативной солидаризации с фашизмом.

Происходит следующая трансформация. Лишенный традиций, «застрявший» в ироничной анархической пустоте, постмодерный левый радикализм, потерявший культурную память об истинных адеквациях, в том числе, и о подлинных истоках фашизма, оказывается на одной стороне с последним. Когда наступает финальная битва глобализма с цивилизационным традиционализмом, что мы наблюдаем сейчас на примере Запада и России, левые антиглобалисты, отменяющие цивилизацию как исторический феномен, попадают в глубокий коллапс. Изначальная неприязнь к традиции как таковой, русофобия, вообще плохо совместимая с любой интернациональной идеей, но вполне вписывающаяся в дискурс современных левых, негативная онтология пустоты и толерантная половинчатая пассивность приводят постмарксизм к конформизму с глобализмом как с меньшим злом. Используемый глобалистами в цветных революциях и гибридных войнах радикалнаци-онализм невольно предстает для них предпочтительнее. Перед лицом «общей угрозы» («патриархальной» России) левые принимают глобализм целиком, включая инкорпорированный в него неонацизм: желание социал-демократов Финляндии вступить в НАТО, поддержка левым философом и критиком глобального «военного пацифизма» Славоем Жижеком русской либеральной пацифистской элиты, взаимная солидаризация форумов Давоса и Порту-Аллегри, заинтересованность европейских альтерглобалистов в антироссийских движениях Казахстана – яркие тому подтверждения. Ведь ни для кого не секрет, что в состав глобализма входит имплицитный и эксплицитный неонацизм. Так, левые переходят на одну сторону с ним. И это – не ситуативное решение и не следствие паники. Это – результат всей системы постмарксистского мировидения, ограниченного чистой негативностью. Апроприированная правизна и апроприированная левизна оказываются бок о бок в матрице ксенофобии. Именно ксенофобия как отвергание традиции Другого («русские идут») формирует искусственный выбор, предоставленный индивиду, – выбор между группами Fa и AntiFa, воображаемый конфликт которых обеспечивает гомеостаз глобальной матрицы. Таков главный охранительный спектакль идолов глобализма.

Именно поэтому мы наблюдаем подчас весьма извращенные гримасы идолов театра: откровенно неонацистские идеи подкрепляются цитатами из левых философов: от Жака Деррида до Алена Бадью, от Жиля Делеза до Луи Альтюссера. Времена Шпенглера, Ницше, Юнгера, Юнга как идолов рода прошли. Наступили времена идолов языка: Альтюссера, Батая, Муфф и Лакло. Этницизм уступил место постструктурализму. Современный левый антиглобализм, колеблясь между более умеренным альтерглобализмом, с его частичной критикой капитализма, и анархическим антиглобализмом с его якобы радикальным протестом, на самом деле вообще никак не выходит за пределы символической цепочки означающих. Предположение А.Г. Дугина о том, что можно каким-то образом изъять из тела глобализма его левый и правый избытки и соединить их в некое альтернативное новое образование пока осталось только предположением. Всегда существует опасность, что подобное гибридное порождение, похожее на проект «нацболов» (запрещенная организация В РФ) в романтической утопии Э. Лимонова, превратится в некую новую форму национал-социализма, то есть, в качестве неонацизма опять вернётся в глобализм. Более всего человека пугает бег по замкнутому кругу, не оставляющий никакой надежды вырваться.