VI
Была ночь, когда Найденка проснулась. На небе ни облачка, и луна сияла во всем блеске, затмевая ближайшие звезды. Девочка вышла из-за кустов на открытое место. Голрд так истомил ее, что она даже шаталась. Ни ночь, ни одиночество, ни пустынное, незнакомое место ничуть не смутили ее. Она совершенно спокойно озиралась вокруг и прислушивалась. Кругом скрипели коростели, квакали лягушки, ржали и фыркали лошади, и девочка, по своему обыкновению, шепотом называла каждый звук. Хотя ночь была и теплая, все же ее пробирала дрожь. Она ежилась, кутаясь в свою дырявую рубашонку.
Донн… – раздалось из-за реки. – «Кляульссик», – прошептала Найденка, оборотившись на звон.
Вероятно, ноги плохо служили ей, и она опустилась на траву. Поджав одну ногу под себя и опершись руками и подбородком на колено другой, она надолго погрузилась в тяжелые думы.
Запели первые петухи, – один, другой, третий и, наконец, все по всему селу. – Пойду, – прошептала Найденка и побрела к плотине.
Она вошла в село. На улице ни души, ни звука. Петухи пропели каждый свою партию и молчали. В тени изб девочка направилась к церкви. Она остановилась на углу улицы и несколько минут молча рассматривала церковь. «Длюгая», – разочарованно прошептала она и с поникшей головой, как будто от несбывшихся надежд, побрела назад.
Что означало это «другая»? Думала ли она, по своеобразной логике, и в нашем селе встретить свою церковь и того же самого караульщика, который тогда накормил ее теплой кашей, или это относилось к чему-нибудь другому, Бог ее знает. Она шла в глубокой думе, низко опустив голову, просто куда глаза глядят. Но вот, молодая ветла, окутанная снизу соломой в защиту от овец, вот колодец с высоким очепом, вот опрокинутые у колодца дровни. Найденка остановилась и осмотрелась. Она стояла против Кащеевой избы. Минуты две девочка в нерешительности что-то обдумывала, потом осмотрелась и, крадучись, подошла к избе. Она влезла на завалину и сквозь открытое волоковое окно чутко прислушалась. В избе было тихо. Уцепившись за наружную часть рамы и переступая по бревнам, она добралась до окна и, с трудом переводя дыхание от волнения и усталости, влезла в избу. Изба была пуста, и только дверь в сени отворена. Оттуда доносился сап и храп, как и накануне. Девочка кинулась к столу и отмахнула столешник, которым были покрыты остатки ужина. Но тут были одни объедки и пустые чашки. Набивши рот корками, Найденка на цыпочках юркнула в чулан, где в углу, на лавке, в большом лукошке хранился хлеб. Она взяла первый попавшийся кусок и начала есть.
– Господи Иисусе! Светлынь-то, ровно днем, – бормотал сам с собой, входя из сеней, дед Кащеев.
Девочка вздрогнула. Сцепивши обеими руками кусок, как будто из боязни, чтобы его не отняли, и вытянувшись вдоль перегородки, она перестала жевать и затаила дыхание. Дед вошел в чулан, из-под руки высматривая бурак с квасом.
– Кто это тут? Ты, Оленка? – спросил он, присматриваясь к фигурке, с ног до головы облитой светом луны.
– Я, – отвечала растерявшаяся Найденка с набитым ртом.
– А, это ты! Что, али поесть захотела?
– Да.
– Ну, поешь, покушай на здоровье, а я вот кваску испить. Господи благослови! – и дед напился квасу. – Ты где это пропадала? – спросил он, присаживаясь на лавку.
– Там, – махнула рукой девочка, с трудом двигая челюстями.
– Проголадалась, видно? То-то вот и есть. А ты бы даве прибегла, я бы тебя и покормил, вот и была бы сыта.
Девочка не отвечала. Она доела кусок, но не уходила.
– Али все? Постой-ка, нет ли тут?.. – и дед стал рыться в лукошке. Он отыскал большой конец пирога с картошкой и подал девочке.
– На-ка вот, поснедай! А ты-бы с кваском! Налить, что ли?!
– Налей.
– Вот, оно и скуснее… На-ка вот…
Дед налил в ковшик квасу и поставил на окно.
– Подь, садись к окошку, поешь с кваском-то и прихлебывай… Мотри только, мух нет ли, али тараканов.
Девочка стала карабкаться на лавку. Дед подхватил ее и хотел подсадить. Она вскрикнула и поспешно соскользнула назад.
– Что ты, Христос с тобой?
– Болит, – отвечала Найденка, корчась и морщась от боли.
– Где болит? Али зашибла?
– Нет, тятька леменем (ремнем).
– Неужто? Нутка, покажь.
Девочка обернулась к деду задом и подняла рубашенку.
– Мм… – невольно всхлипнул он. – Ах, кромешник, чтоб ему пусто было, прости Ты меня, Господи!
Найденка с помощью деда влезла на лавку и примостилась с куском пирога в руках к ковшу с квасом.
Дед нахмурился и думал, в негодовании пережевывая губами.
– Ох, Господи!.. вовсе звери… – закончил он свои думы. – Кушай, дитятко! Не знаю, еще-то есть ли, – и дед снова принялся шарить в лукошке.
– Не хосю больсе, сыта, – проговорила девочка.
– Не хочешь? Наелась? Ну, и слава Богу! Кваску-то не еще ли?
– Не надо.
– Ну, не надо – и не надо. Вот, и слава Богу! Ох, Господи! Много-ли надо человеку? И жили бы, а то нет, все мало да тесно, так-то вот… Так тебя, видно, Оленкой же звать?
– Оленкой, – отвечала девочка.
– Впрямь? Ну, вот! И у нас есть Оленка, у коей ты палец-от укусила, вот. За што ты ее?
– Она мне тут вот… вот так, – указала девочка себе на спину и, сцепивши зубы, изо всей силы ущипнула деда за руку, пытаясь выразить, как ей было больно.
– А! Это, видно, где болит-то? Ах, ты моя золотая. Ведь это она тебе не нарочно; она хотела тебя утешить, чтобы ты не ревела, так-то!
Девочка молчала.
– Болит теперь у ней палец-от, ревет все, так-то, – продолжал дед.
– Левет? – повторила девочка.
– Ревет, а рука-то распухла, вот какая стала.
– Ласпухля, – опять протянула девочка.
– Так-то, негоже этак-то, вот, – урезонивал девочку дед.
Девочка слушала и молчала.
– И старосту… коего ты за бороду-то… тебя за это любить не станут.
– Он вот!.. – заторопилась девочка, закивув обе руки за спину, придумывая, как объяснить деду суть дела.
– Тоже, видно? А-а! Вот оно дело-то какое! Разбередил? Так оно и есть… ах ты, моя горькая! – погладил дед девочку по голове и опять задумался. – Ну, матушка, спат пора; скоро вторые петухи запоют. Полезай на печь, а то вот на кутнике: на печи-то, мотри, тараканы, да жарко будет. Вот постелю тебе, и ложись.
– А ты где? На печи?
– Нет, я там, на задворках, в мякиннице.
– И я с тобой, я не буду Оленку кусать-то.
– Не будешь, впрямь? Хе-хе-хе – добродушно рассмеялся дед. – Ну, не будешь, так пойдем, давай руку! – взял дед девочку за руку, и они отправились в мякинницу.
– Так бы вот и все: мирком да ладком, оно бы и гоже, а то… эх, Господи милостивый! Чалыжимся, чапыжимся век-от, а всего-то надобно эко местечко землицы на погосте. Так ли, Оленка?
– Так, – отвечала девочка.
– Три шага девать некуда! А? Три?
– Тли!
– Да, три, и богатому, и бедному, и мужику, и барину; а который покороче, так и того меньше, хоть и богатый, али хоть и барин. А?
– Да.
Так переговаривались дед с девочкой, пробираясь в темноте через длинный двор к задним воротам, где стояла мякинница.
До самой зари пробалагурил дед с девочкой. Она уже выспалась, а ему не спалось. Он все расспрашивал, она все рассказывала. От неё дед узнал, что мать её звали «Дунькой», а отца «Глинькой». Он был сапожником в каком-то селе. Оба они постоянно пьянствовали и дрались и ее били. Отца за что-то с сотскими угнали в город. За ним пошли и они с матерью. На дороге мать оставила ее когда она уснула, и ушла.
VII
Мир ли так решил или начальство распорядилось, только девочка осталась в селе и на воспитание, как порешили на сходе, была отдана Оксену Кривому, с правом раз в год собирать хлебом и льном.
Оксен Кривой была лет под 60 старая дева высокого роста, худощавая, об одном глазе, с резкими мужицкими манерами и грубым голосом, представлявшая поэтому резкий диссонанс со своим костюмом. Она и образ жизни вела мужицкий: вместе с мужиками являлась на помочи; водку пила, как мужик, с тем лишь различием, что не напивалась до пьяна; компанию водила с мужиками и баб не любила. Говорили, что в былую пору она и силой не уступала мужику. Словом – это был настоящий мужик, по странному капризу природы обретавшийся в образе бабы. По рассказам, до 14 лет Оксен одевалась в рубаху и порты и стриглась в скобку, как парни. Ни насмешки, ни побои, – ничто не могло заставить ее отказаться от мужского костюма, и сдалась она лишь на угрозы бурмистра отдать ее в солдаты; тогда она облеклась в сарафан и стала ростить косу. Жила Оксен на духовном порядке, на церковной земле, в крайней к кладбищу келье. Вот ей-то и порешили отдать девочку.
Теперь предстояло решить задачу, как водворить ее на место назначенного ей жительства. Дело в том, что с той самой ночи она так привязалась к деду, что ни на шаг не отходила от него, и когда Оксен хотела увести ее к себе насильно, она так заверещала, вцепившись в дедовы порты, что волей-неволей пришлось на некоторое время оставить ее в покое. Видимо и дед привязался к девочке, и будь его воля, ни за что бы он не отдал ее. Всем было на диво, что дикая, недоверчивая, ни с кем не промолвившая ни единого слова, с дедом Найденка была, что называется, нараспашку и, не умолкая, толковала целые дни.
Меня очень интересовали их беседы, и мне чрезвычайно хотелось подружиться с девочкой, но, лишь только я подходил к ним, Найдеяка замолкала и, сколько бы я ни пробыл около них, она бывало рта не раскроеть. Я пробовал заговаривать с дедом в надежде, что, может быть, и она примет участие в разговоре, – девочка не издавала ни единого звука, как будто её и не было. Пытался я расположить ее к себе и подарками: приносил ей пирога, белого хлеба, сахару. Она, бывало, хотя и возьмет, но не сразу: сперва взглянет исподлобья на кусок, потом, будто нехотя, положит на что-нибудь около себя, а потом уже начнет есть, но ни разу не взглянет на меня.
Такое нерасположение ко мне со стороны девочки, при моей готовности служить ей всем, чем только я мог, сильно огорчало меня, но охота подружиться с ней не только не умалялась, а с каждым днем усиливалась. Я искренно завидовал деду Кащееву и, прислушиваясь к их разговорам, приглядываясь к тому, как он обращался с девочкой, старался угадать причину, – чем он привязал ее к себе. И меня не мало удивляло, что дед не только не ублажал, не только не баловал Найденку, а даже нередко журил ее за что-нибудь; и она не дулась на него, а ластилась к нему, стараясь загладить свою вину.
Но, не смотря на привязанность и на послушливость деду, в избу к ним Найденка не шла. Когда дед уходил обедать или ужинать, она оставалась ждать его у завалины или где-нибудь на задворках. В ненастье и холод она убегала в мякинницу, где ночевала с дедом, и там зарывалась в солому. Я несколько раз приглашал ее к себе в комнаты, но в ответ получал то же упорное молчание. Моя мать тоже несколько раз пробовала приласкать ее. Часто, когда она пробегала мимо нашего дома, мать предлагала ей какое-нибудь лакомство, но девочка даже головы не поворачивала. Так-же неудачны были попытки в этом роде других, и все скоро отступились от неё и предоставили ее самой себе. Одни совершенно перестали обращать на нее внимание, другие относились к ней даже враждебно.
Между тем время близилось к осени, становилось холодно, начиналось ненастье, но Найденка не поддавалась ни на какие уговоры. На всякия ласки и угрозы деда она только тихо плакала, молчала и с утра до вечера толкалась у Кащеевой избы все в той же дырявой рубашонке, босоногая, посиневшая от холода. И дед поневоле должен был выходить к ней. Он сам уводил ее к Оксену в келью и просиживал у неё с девочкой целые дни.
VIII
Стояла осень. После продолжительного ненастья недели на две установилось вёдро. В самом начале ясных дней, деда Кащеева схоронили. Помер он как-то совсем неожиданно: недальше как дня за два я видел, как он под дождем проковылял с Найденкой к Оксену в келью.
Едва-ли кто другой из нашего села мог умереть более незаметно, чем дед Кащеев – до такой степени он был чужд всеобщей житейской сутолоке. И едва-ли кто даже из Кащеевых искренно пожалел о нем. Хоть он особенно и не мешал, а все и за столом место опросталось, и в избе к зиме стало просторнее; а посторонние, – какое им дело до старика, от которого не только они, а и свои-то родные по целым неделям слова не слыхали, совсем как будто его и не было в деревне.
Горевала о нем одна Найденка. Все время, как дед хворал, она шаталась у Кащеевой избы, а ночи проводила Бог ее знает где. Говорили, впрочем, что, когда ей сказали о смерти деда, она осталась по-видимому совершенно равнодушной – как будто не поняла…
Хотя первые дни после смерти деда стояли и ясные, все же было довольно свежо, а главное – грязно, поэтому на улицу меня не пускали, и о Найденке я не знал ничего. А как мне хотелось взглянуть на нее! Но вот обсохло, потеплело, и нас с сестрой Марусей пустили гулять.
Разумеется, прежде всего я отправился отыскивать Найденку. У Кащеевой избы её не было, да и делать ей там было уже нечего. Стало быть, она была где-нибудь у Оксеновой избы. Через задние сады, украдкой от сестры Маруси, я отправился под гору и подходил уже к Оксеновой избе, как вдруг до меня донесся чей-то унылый плач. Я остановился и прислушался. Мне был виден угол кладбища с белым тесовым памятником в виде домика с крестом посредине и около него Найденка. «Дедуська-а-а, дедуська-а-а», уныло тянула она, сидя около памятника. Эта картина произвела на меня сильное, почти мистическое, впечатление. Опрометью бросился я домой и, путаясь и волнуясь, рассказал матери, что Найденка «зовет из могилы деда». Мать встревожилась моим волнением и пробовала меня успокоить. «Нет, нет, мамочка, пойдем скорее!» – теребил я ее и тащил на кладбище. Чего собственно хотел я от неё? Мать оделась и мы отправились.
Вот из за кладбищенских берез показался белый тесовый памятник, и около него по-прежнему стояла Найденка. «Дедуська-а-а», донеслось до нас.
– Слышишь? слышишь? – снова заволновался я, затыкая уши. Мать остановилась и прислушалась. Она была бледна и с затаенной мыслью смотрела мне в глаза глубоким, скорбным взглядом. Может быть, она думала о том, как тяжело достанется мне жизнь при такой болезненной впечатлительности.
Найденка не могла нас видеть, так как сидела к нам задом, но, заслышав шаги, когда мы стали подходить, оглянулась, вскочила на ноги и убежала.
– Оля! Олеся! погоди, мы тебя не тронем! – кричала мать ей в след. – Ну, как ее утешишь! – грустно проговорила она, провожая девочку глазами, пока та не скрылась за плетнем капустников.
– Здорово, матушка! Знать, погулять вышла. Времячко-то гоже уставилось – кричала баба Оксен, поднимаясь к нам от своей кельи.
– Да, хорошо – отвечала мать. – Плохо, знать, привыкает к тебе девочка-то?
– Чего, матушка! в избу-то никак не заманю, совсем смаялась с ней, ума не приложу, как и быть. Хочу уж отказаться, Господ с ней совсем.
– Что ты это!
– Да сила, матушка, не берет; все сердечушко изболело, на нее глядючи. Третий день не ест, не пьет. Сядет вон у могалы, да и голосит: «дедушка, бат, дедушка»! все, знашь, старика-то кличет, да тоскливо таково, инда сама-то ревела не одинова. И сейчас вот все тянула – «дедушка», да, видно, вы спугнули. Диво, да и диво! Уж и впрямь не порченая ли, мол?
Возвратившись домой, мать отобрала кое-что из Марусиных вещей и отослала Оксену. Маруся приложила несколько кукол, я – большую конфекту с портретом Комиссарова – именинный подарок крестного – и собственного изделия альбом. Этот альбом был просто тетрадь из серой бумаги, с налепленными на листах картинками с конфект, с помадных банок, с чайных обложек, из иллюстрированных журналов и виньетками, которые я добывал самым контрабандным образом, вырезывая из проповедей, поучений и различных творений святых отцов. Был налеплен даже кусок шпалера, который мне очень нравился; было кое-что и собственной живописи, главным образом, очень кудряные и очень длинноносые человеческие головы в профиль, с глазами en face… и т. д.
Оксен рассказывала, что Найденка конфекту съела, на куклы не обратила никакого внимания, но альбомом заинтересовалась очень и часто рассматривает в нем картинки. Мне это очень приятно было слышать. За то Маруся даже покраснела с досады и потребовала все свое обратно. Получила она, впрочем, только куклы, которые тут же демонстративно повыкидала на двор.
Между тем дни становились короче, холода усиливались, особенно холодно бывало по ночам. Найденке по неволе приходилось большую часть времени проводить в избе. Но приручение её подвигалось плохо. Как ни старалась Оксен расположить ее к себе, дикарка не поддавалась ни на какие ласки и упорно молчала на все её заговариванья. Она ни за чем не обращалась к Оксену, а что было нужно, пить или есть – брала без спросу, или оставалась голодной. Старуха выходила из себя и, наконец, начала браниться, а это, разумеется, только ухудшило дело.
Большую часть дня Найденка проводила на кладбище, и я часто видал, как она в Марусиной шубке и с открытой головой меланхолически бродила между могилами или копалась около дедова памятника. И таким одиночеством, такой сиротливостью веяло от её маленькой фигурки!.. Мне очень хотелось подойти к ней, но не хватало решимости. Притаившись где-нибудь за деревом, я по целым часам наблюдал за Найденкой, иногда продрогши до костей. Дома я всячески скрывал свои симпатии к девочке из тех побуждений, ради которых дети всегда скрывают от больших свои экстра-ординарные чувства и мысли.