XII
Я воротился домой поздно в смутном состоянии духа. Мне и стыдно было вспомнить свое безумство на озере, и в то же время я испытывал удовольствие от исполнившихся желаний подружиться с Найденкой. Но всего сильнее было мое утомление от пережитых за день новых для меня и сильных ощущений, так что я, не дождавшись ужина, лег спать и тут же заснул.
Дома я никому не сказал о своей встрече с Найденкой.
С этого дня мы стали неразлучны. Каждый день, после утреннего чая я отправлялся за реку и возвращался к обеду, а после обеда опять пропадал до ужина. Большею частью мы занимались набегами на птичьи гнезда и истязаниями мелких животных – птенцов, мышей, лягушек, жуков, червяков.
Не могу понять, каким образом я, при моей искренней симпатии ко всему живущему, особенно к птицам, мог принимать участие в этом отвратительном живодерстве Найденки? Хотел ли я своей угодливостью скрасить её заброшенность и одиночество; боялся ли на первых же порах потерять с таким трудом добытую дружбу, или, может быть, то и другое, – трудно сказать.
Впрочем, как ни отвратительно живодерство само по себе – оно чрезвычайно увлекательно. В нем есть своя поэзия, как она есть в бессмысленных хлыстовских раденьях, в стремительных аттаках на неприятеля, в пляске, в музыке, во всем, что бьет по нервам, ускоряет пульс – что снимает с человека контроль собственного рассудка. Вот это состояние – вне контроля рассудка – и составляет суть этой поэзии, кульминационный пункт наслаждения. При живодерстве нервы достигают крайней степени напряжения, рассудок меркнет, сердце горит ненавистью; конвульсии и крики страдания возбуждают не жалость, а злобу и жажду зла. Чем человек слабонервнее и впечатлительнее, тем скорее и легче он отдается этому состоянию, и тем полнее его ощущения. Поэтому дитя более склонно к живодерству, чем взрослый, и женщина – более, чем мужчина; отсюда, вероятно, и мачихи всех мест, времен и пародов, да, вероятно, и Нероны с Калигулами. В то же время живодерство не есть признак жестокосердия. Живодерством можно увлечься, имея доброе сердце, хотя, конечно, под влиянием его человек ожесточается и черствеет.
И у Найденки было доброе сердце… Однажды, во время уборки сена один крестьянин вывозил на дорогу воз сена с кочковатого, болотистого луга за рекой. Видно было, как бедная лошадь напрягала свои силы и, наконец, встала. Крестьянин погонял лошадь сначала кнутом, потом кнутовищем. После нескольких попыток снять воз с места, лошадь встала, как вкопанная. Крестьянин рассвирепел и начал хлестать ее по морде. Бедняга только отфыркивалась, стараясь всячески уклониться от ударов, но не сделала ни одной попытки сдвинуть воз. Крестьянин не удовольствовался кнутом и стал бить ее возжами, потом кулаками по морде. Бедная лошадь отчаянно билась в оглоблях. Мы с Найденкой стояли неподалеку в кустах и молча наблюдали эту возмутительную сцену. С самого начала её девочка обнаружила сильное беспокойство. Одновременно с лошадью она вздрагивала от ударов, невольно повторяя все её движения. Когда мужик начал бить лошадь кулаками по морде, и она заметалась в стороны, Найденка с громким криком бросилась туда, подбежала к возу и прерывающимся от плача голосом, топая ногами, что-то стала кричать мужику. Мужик на минуту остановился и, вероятно, разозлившись еще более на непрошенное заступничество, начал бить лошадь еще ожесгоченнее. Найденка заверещала во весь голос и, подбежав к мужику вплоть, энергически плюнула на него и убежала назад. Весь остальной день она не могла успокоиться от волнения.
Но своих жестокостей она не прекращала.
Как-то вскоре после нашего знакомства мы на старой водяной мельнице достали большего галченка и начали трепать его. Он кричал отчаянно, и на крик его слетелась огромная стая галок. они с оглушительным карканьем и угроясающими намерениями стали козырят в нас, собираясь напасть. Я струсил и хотел бросить им галченка, а потом искать спасения в бегстве, но Найденка вцепилась в птенца обеими руками и ни за что не хотела расстаться с ним. Видимо, она была возбуждена криком галок и озлилась на них. До крайней степени раздраженный карканьем, испуганный козыряньем галок и возмущенный упрямством Найденки в виду явной опасности, я опрокинул ее на траву и начал отнимать галченка. Галки воспользовались нашей междуусобицей, и я ощутил несколько довольно чувствительных ударов в голову. Тут я окончательно озлился и с розмаху ударил Найденку по лицу, а потом, оставив своего беззащитного, мной же самим избитого друга в жертву разъяренных птиц, обратился в позорное бегство. Несколько галок кинулось за мной и, напутствовав меня двумя-тремя тычками, отступились. Смятение мое было настолько велико, что я бежал до самого села, ни разу не оглянувшись. Когда я оправился от испута, меня тотчас начал давить стыд и страх за Найденку. Невозможно было допустить, чтобы она дешево отделалась от галок. Но еще больше терзало меня раскаяние в том, что я ударил ее. Я места не находил от тоски, но идги за реку узнать, что сталось с девочкой, у меня не хватало решимости.
«Вдруг галки заклевали ее до смерти», – думал я с ужасом. Наконец, я не выдержал и с трепетным сердцем отправился за реку. Еще издали я заметил Найденку на валу и чрезвычайно обрадовался. У меня не было ни малейшей надежды воротить её дружбу, не было даже намерения показываться ей. Обняв руками колена и слегка покачиваясь, девочка сидела лицом к лесу и что-то уныло мурлыкала. её сиротливость и одиночество возбуждало столько жалости, её мурлыканье было так тоскливо, что мое раскаяние становилось невыносимо, и слезы сами катились из моих глаз. Я прокрался к самому озеру и из кустов наблюдал за девочкой. Вдруг она поднялась с места и направилась к озеру, и прежде, чем я успел спрятаться, мы стояли друг против друга. Откинув назад свои космы, Найденка на мгновение остановилась. Лицо и руки её были сплошь исцарапаны и исклеваны, левый глаз покраснел, и вокруг него начинал образовываться синяк.
– Ты вон как меня, – незлобиво, но с упреком проговорила она, показывая на глаз.
– Прости меня, прости меня! – кинулся я к ней, задыхаясь от слез. Как безумный, я обнимал ее и целовал её лицо, шею, руки. Плакала и она и сквозь слезы обидчиво расказывала, как у неё посыпались искры из глаз от удара, как ее клевали галки и как ей было больно. Минут через десять все обиды были забыты, слезы высохли, и мы снова беззаботно рыскали по кустам.
XIII
С этого случая я и попал в кабалу. Хотя Найденка даже не вспоминала про свою обиду, тем не менее я чувствовал себя слишком виноватым перед ней. Синее пятно под глазом у неё в продолжение нескольных дней служило мне постоянным напоминанием и упреком. Найденка ни разу не упрекнула меня, но у меня была потребность чем-нибудь искупить свою вину перед ней. Для успокоения совести я пользовался каждым случаем сделать девочке приятное: прелупреждал каждое её желание, был нежен, как только мог, приносил ей из дома свою долю от всего, что мог скрыть за обедом или во время чая. Вот это последнее обстоятельство и сделалось для меня казнью.
Девочку очень разлакомили мои приношения, что, впрочем, и понятно, потому что у Оксена даже ситный хлеб был уже лакомством. Особенно любила она сахар и сырые яйца, которые пила прямо – без хлеба и соли.
Как-то очень скоро она перестала довольствоваться тем, что я приносил ей, и уже сама стала назначать, что я должен был принести. Я воровал и приносил. Если случалось, что я приносил что-нибудь, другое, она тут же бросала на землю и сердилась на меня по целым дням.
На первых порах мое воровство меня особенно беспокоило, но потом стало мучить так, что я подчас не находил себе места. К этому прибавилось и другое.
После того, как галки задали нам трепку, все вообще птицы стали для нас заклятыми врагами. Мы объявили им беспощадную войну, и все галочьи и голубиные гнезда на старой водяной мельнице и на соседних с ней деревьях без всякой жалости зорили, а птенцов подвергали самым ужасным истязаниям. Я по-прежнему был лишь орудием в руках девочки. Мое участие выражалось главным образом в добывании гнезд с птенцами. Найденка же была настоящий демон самого свирепого, самого возмутительного живодерства. Она рвала, раздирала, ощипывала, ломала с непостижимым ожесточением. И как при этом искажалось её лицо! По этому лицу можно было следить за всеми перипетиями боли, какую должны были испытывать её жертвы. Временами она впадала в какое-то исступление, и тогда мне казалось, что она действительно порченая. В эти минуты она внушала мне страх и даже отвращение. Часто её собственные ощущения до такой степени утомляли ее, что она валилась на траву и по нескольку минут лежала, с закрытыми глазами, бледная, угрюмая, капризная.
Вот это живодерство вместе с сознанием гадости и преступности нашей забавы и прибавилось к моим прежним терзаниям. Хотя я всячески воздерживался от живо-дерства и ограничивался лишь добыванием гнезд и птенцов в угоду девочке, тем не менее это не ограждало мою нервную систему от крайнего возбуждения и напряженного состояния, так как не быть свидетелем живодерства Найденки я все же не мог, а это несравненно тяжелее самого живодерства. Насколько увлекательно одно, настолько омерзительно другое, и нервы возбуждаются и напрягаются гораздо сильнее. Когда, бывало, Найденка на моих глазах трепала и рвала свои злополучные жертвы, у меня невольно сжимались кулаки, и я порывался избить ее в воздаяние за возмутительную жестокост; и только не умолкшее еще раскаяние за тот удар по лицу спасал ее от возмездия, которое было бы ужасно по своей беспощадности. Этот порыв возмездия бывал иногда настолько силен, что я, чтобы не поддаться искушению и заглушить злобу и ненависть к девочке, принимал сам участие в истязании.
XIV
Между тем, мое нервное, напряженное состояние увеличивалось со дня на день. Я помню, как, измученный рысканием по кустам и пережитыми за день ощущениями в качестве невольного зрителя живодерства Найденки, я не мог сомкнуть глаз. Воображение с ясностью действительности воспроизводило картины предсмертных судорог и конвульсий несчастных птенцов. Мне чудилось шуршание травы, когда они бились в последних корчах; я слышал треск их хрящей и костей; я ощущал горячее, учащенное дыхание Найденки; я, видел её искаженное лицо с горящими зелеными глазами. Когда под утро, измученный галлюцинацией, я, наконец, впадал в забытье и засьптал, мне снилось что-нибудь до такой степени ужасное, что я вздрагивал всем телом и вскакивал с постели с проступавшими на лбу крупными каплями пота. И опять длинной вереницей, одна за другой, проходили передо мной картины пережитой, перечувствованной действительности.
Еще более мучило меня мое воровство. Дома уже несколько раз замечали пропажу яиц из гнезд, и крысам попадало-таки от бабушки изрядно. Она обратилась к помощи мышьяка и уморила двух кур, а яйца все пропадали. Ярости бабушки не было границ. Проклятия и пожелания самого смертоносного содержания сыпались по адресу крыс каждое утро в таком изобилии, что мне становилось страшно при мысли, как бы все они не обратились на меня. Мать однажды хватилась большего куска сахару, который один оставался в сахарнице и который я украл для Найденки ночью. Сознание, что я – вор, грызло меня каждую минуту. Вор… вор… вор… твердил мне даже часовой маятник. Я окутывался с головой, зарывался в подушки и прислушивался. Вор… вор… вор… вор… твердил назойливо маятник. Я прокрадывался в залу и останавливал часы. Все были в недоумении – отчего вдруг часы стали останавливаться. Занимало всех то, что они останавливались только ночью. Было решено, что часы попортились, и их отослали верст за пятнадцать чинить. Я был чрезвычайно рад этому…
Терзаемый раскаянием за воровство, я заливался горькими слезами, от души проклиная Найденку, а на утро опять что-нибудь крал и убегал за реку. Каждый раз, когда подходило время возвращаться домой. сердце у меня с болью сжималось. «А что, если дома узнали, что я украл?» – думал я, холодея при одной мысли об этом.
Но и это еще не все: у меня был еще один источник терзаний.
Как я уже говорил, я самым тщательным образом скрывал свои симпатии к Найденке и свою неестественную дружбу с ней, потому что понимал, какой нелепостью она должна была казаться всем. Да это и не была дружба. Это была тиранния пяти или шестилетней своенравной и капризной замарашки над девятилетним мальчутаном. Она распоряжалась мной, как сказочная принцесса своим личардой. Моей инициативы не было ни в чем, я был лишь исполнителем её воли. Это чрезвычайно оскорбляло мое самолюбие.
При той свободе, какая предоставляется в деревне детям, скрывать от домашних свои отношения к девочке было немудрено. Труднее было укрыться от глаз посторонних, особенно ребятишек, и они начинали уже дразнить меня Найденкой. Взрослые, главным образом бабы, когда встречали нас вместе, тоже начинали посмеиваться и, не стесняясь нашим возрастом, отпускали такие остроты, что я краснел до самых пят.
Мою потерянность и постоянное тревожное состояние стали замечать и дома, и мать несколько раз приступала с расспросами: что со мной, здоров ли я, где пропадаю целые дни. Я был так подавлен сознанием своей преступности, казался самому себе таким гнусным, жалким, что не выносил никакого участия к себе, и старался как можно меньше попадаться на глаза и обращать на себя внимание. Под конец постоянный страх, что все мои тайные дела объявятся, достиг чрезвычайного напряжения, и я почти совсем перестал спать по ночам. Временами в мои бессонницы на меня нападал такой ужас, что я садился у чьей-нибудь постели и дожидался, когда рассветет.