000
ОтложитьЧитал
© Бежин Л.Е., 2024
© ООО «Издательство «Этерна», 2024
От автора
«“Роза Мира”? Да, было любопытно взять в руки, тем более что столько о ней слышал, купил, пытался читать, но как-то, знаете, не пошло. Непонятно. Вы уж извините, отложил. Поставил на полку. Может быть, еще вернусь, хотя… не уверен, вряд ли. Вот если бы кто-нибудь мне доступно объяснил, растолковал, подсказал, тогда я бы попытался еще раз ее одолеть, дочитать до конца эту самую “Розу”, но самому как-то боязно – не решаюсь» – таких признаний мне доводилось слышать немало. И все они сводились к тому, что «Роза Мира», конечно, влечет, притягивает, будоражит воображение, даже завораживает. Но, признаться, что-то мешает ее до конца понять, уяснить, что в ней, собственно, написано: какое-то препятствие возникает, барьер. К тому же и батюшки в церкви ее ругают… «А хочется, как ни странно, очень хочется, хотя, казалось бы, я так далек от всякой мистики, от соприкосновения с всякими там потусторонними мирами. В этом смысле я глыба – меня не сдвинешь. Но в то же время ведь не зря у Маяковского сказано: “Что может хотеться этакой глыбе? А глыбе многое хочется”.
Вот и мне тоже – многое… Без этого жизнь как-то скучна, однообразна, лишена подлинного смысла. Ну, живешь, коптишь небо, зарабатываешь на хлеб насущный, вечно спешишь куда-то, воспитываешь детей, утираешь им носы, а дальше-то что? И в конечном итоге зачем все это? “Роза Мира” же приоткрывает окошко, дает надежду. Поэтому, повторяю, хочется, но как подступиться? Как?..»
И нечто подобное этому мне не раз говорили, причем самые разные люди – во всяком случае, те, кто хоть что-то читает, а не тыкает бессмысленно в свой мобильник. Я старался им разъяснить, приводил различные примеры, ссылался на «Божественную комедию» Данте, где тоже повествуется о запредельных мирах и встречах с их обитателями – грешниками в аду и праведниками на небе. Знакомил с различными эпизодами из биографии Сведенборга[1], для которого проникнуть в этот самый запредельный мир было равнозначно тому, что высунуть руку в форточку. Ну и конечно, наш Владимир Соловьев[2], который, работая в Британском музее, услышал призыв неведомого вестника: «Будь в Египте!..» И поспешил, поспешил в пустыню, где ему явилась сама вечная женственность в образе Софии Премудрости Божией.
Вот так же и Даниил Андреев – с тою лишь разницей, что ему потусторонний мир открылся во Владимирской тюрьме, куда он был водворен за написание и чтение близкому кругу друзей опального романа «Странники ночи», сожженного Лубянкой.
Словом, существовала огромная, богатая, разветвленная традиция вне конфессиональных мистических откровений. Пример тому – хотя бы воительница Жанна из Арка[3], слышавшая голоса, побуждавшие ее к ратному подвигу (Церковь же осудила Жанну как ведьму и сожгла на костре). И уж насколько гречанка Сапфо[4] была далека от благочестивого поведения, но и ей после пирушек и винных возлияний с лесбийскими девами, по-видимому, что-то являлось:
Мне Гонгила сказала:
«Быть не может!
Иль виденье тебе
Предстало свыше?»
«Да, – ответила я, – Гермес
Бог спустился ко мне во сне»[5].
Поэтесса, а вот поди ж ты – сам Гермес ее посетил.
«Да?! Удивительно!» – искренне изумлялись собеседники, слыша мой рассказ, но я чувствовал, что одного рассказа все-таки мало, чтобы их убедить. Нужно что-то большее – книга!
Тогда я решил написать книгу, тем более что судьба подарила мне путеводное знакомство с Аллой Александровной Андреевой, верной спутницей и вдовой поэта, пострадавшей так же, как и он, прошедшей через мордовские лагеря. А уж она свела меня со многими из тех, кто хорошо знал ее мужа.
По сохранившимся отрывкам, пересказам и контексту всего творчества Даниила Андреева, его стихам и прозе, мне удалось восстановить, насколько это возможно, сожженный на Лубянке роман «Странники ночи».
А главное, я попытался по мере своих сил объяснить, растолковать читателю, что же такое «Роза» – эта странная русская книга, грандиозный свод всевозможных сведений о потусторонних мирах. Каковы ее главные идеи, структура, основные понятия. Наконец, если кому-то кажется странным, чуждым, пугающим язык этой книги, то я постараюсь показать, что он не выдуман, не создан искусственно, а чутким слухом расслышан, уловлен – снят с голоса неведомых собеседников, как снимают ток с невидимых проводов.
Шаданакар[6], затомисы[7], Олирна[8] (первый, окрашенный в золотисто-зеленый цвет, слой восхождения). Эти слова доносились будто издалека: их произносили невидимые друзья – собеседники Даниила Андреева. Звучание этих небесных слов не сразу улавливало ухо, оно уточнялось, восполнялось, исправлялось, пока не отлилось в законченную форму. И тогда открылась поэзия, струящаяся фиалковыми отсветами, переливающаяся небесными звонами, непередаваемая поэзия этих слов, рядом с которой кажутся скучными все песни Земли:
Она похожа на даль знакомую,
Ярко-зеленую и золотую,
Чтоб ты почувствовал: «Боже! Дома я!»
И не пожаловался бы:
«Тоскую…»
Там встречи с близкими, беседы дивные,
Не омраченные житейской мглою;
Там, под созвездиями переливными,
Ты подготовишься к иному слою.
Неумирающее эфиро-тело
Там совершенствуется работой мирной,
И ту начальнейшую пристань белую,
Злато-зеленую
зовут
Олирной.
Эту поэзию «Розы» я тоже надеюсь донести до читателя.
25 мая 2023 года, Москва
«В дому Отца Моего обители мнози суть».
Евангелие от Иоанна
«Я усладился словом Господа моего Иисуса Христа, где Он говорит: “В дому Отца Моего обители мнози суть”. На этих словах Христа Спасителя я, убогий, остановился и возжелал видеть оныя небесные обители, и молил Господа Иисуса Христа, чтоб показал мне эти обители. Господь не лишил меня Своей милости. Вот, я был восхищен в эти небесные обители. Только не знаю: с телом ли, или кроме тела, Бог весть: это непостижимо. А о той радости и сладости, которые я там вкушал, сказать тебе невозможно».
Серафим Саровский
Часть первая
В поисках Розы
Глава 1
Размышление над эпиграфами
Что ж, эпиграфы прочитаны. Надеюсь, что и ты, любезный читатель, пробежал их глазами. А теперь поразмышляем или даже, особо не умствуя, отдадимся непосредственному впечатлению – наплыву чувств от прочитанного, ведь преподобный Серафим говорит о своей радости и сладости, а они заразительны, эта радость и сладость.
Вот и мы откинемся в кресле, слегка прикроем глаза, забросим руки за голову, примем мечтательную позу (а это иногда не возбраняется) и попытаемся себе ответить, почему нам стало так хорошо. А ведь и вправду хорошо от этих слов, поставленных рядом, из Евангелия от Иоанна и из беседы Серафима Саровского. Хорошо, несмотря на некоторое смущение, которое эти слова вызывают и в котором мы не можем себе не признаться. Уж такие мы чуткие ко всем затаенным движениям, смутным брожениям, нераспознанным зовам своей души и мнительные, опасливые, воспаленно пристрастные в их оценке.
И тем не менее, признаваясь, ловим себя на том, что все же… нам хорошо, несказанно хорошо, как будто вдруг освободились от тяжкого груза, стало легко дышать, разошлись пасмурные, низкие, рыхлые облака, и приоткрылись горизонты, высветилась даль, показался бесконечный простор небес. Ведь сам Христос сказал: «Обителей много». И даже постоянно говорил, вновь и вновь повторял, ведь речи Христа в Евангелии Иоанна – не единожды, а много раз им от Него услышанное, выношенное, продуманное и часто по-своему, со своими оттенками смысла выраженное. Как полагают исследователи, каждая речь Христа в Евангелии – маленькое богословское построение, своеобразный трактат самого Иоанна. Значит, мысль о множественности, бесконечности духовных миров ему, безусловно, дорога, он захвачен, вдохновлен ею.
Но в то же время Иоанн не развил, не развернул ее, а, напротив, придал ей несколько завуалированную (забегая вперед: вуаль – одно из любимых с детства, обожаемых до немого восторга слов… впрочем, нет, об этом чуть позже) форму. Иначе говоря, он не стал переводить с символического, образного языка (в доме – обителей) на язык философского дискурса, греческого любомудрия. Собственно, почему?
Да потому что о таком нельзя, это сокровенно, для немногих, для избранных, для пламенеющих одиночек. А при этом уже есть церковь, складывается канон, появляются апокрифы, осуждают и клеймят еретиков и нарождается ортодоксия – отсюда и невольное смущение. И смущение Иоанна (он ведь и сам борец с гностиками, многое в его Евангелии направлено против них), не позволяющее ему развить мысль, и наше собственное навязчивое смущение, которое удерживает нас от мечтательных поз. Ведь за те века, что разделяют нас с Иоанном, одиночек стало меньше, а ортодоксия усилилась, окрепла, умножилась, разрослась. Поэтому завуалированная форма – самая подходящая для мысли Иоанна: она скрывает тайну от непосвященных, и при этом всегда найдется кто-то, кто отважится, дерзнет приподнять вуаль…
Серафим Саровский – один из таких избранных, пламенеющих (что заложено в самом имени[9]), дерзнувших. Читая и перечитывая в своей келье четвертое Евангелие, он услышал зов Иоанна и отозвался или, как он сам говорит о себе, усладился. Усладился до умильных слез и возжелал видеть обители. И Господь не лишил его милости – он был восхищен. «А о той радости и сладости, которые я там вкушал, сказать тебе невозможно».
Вот почему нам так хорошо: слова Христа о бесконечности миров находят подтверждение в живом опыте отдельного человека, святого, подвижника и молитвенника, и через него, благодаря ему мы словно бы приобщаемся, становимся причастны высшей радости и сладости, обретаем надежду, что и нам они когда-нибудь откроются во всей полноте.
И все-таки некоторое смущение не покидает нас. Во-первых, «возжелал». Само это слово не из привычной лексики православного обихода, его смысл, его окраска слишком чужды идеалам монашеского смирения. Возжелал он, видите ли! Да ведь это почти то же самое, что возгордиться: приставка-то одна и та же! А во-вторых, «не знаю, в теле или кроме тела». Позвольте, а это что ж такое?! Оккультизм?! Астральные улеты?! Трансфизические странствия души?! Во всяком случае, нечто очень близкое, почти на грани. Правда, такое есть у апостола Павла, восхищенного до третьего неба (Второе послание к коринфянам), и слова преподобного Серафима явно отсылают к нему, но все равно это как-то сомнительно, рискованно, отдает крамолой.
Теперь понятны те невнятные, до конца не выговариваемые (все-таки канонизированный святой) упреки, которые ортодоксия подчас адресует преподобному Серафиму, – упреки в некоей недогматичности. Он, к примеру, обращаясь к одной из подвижниц дивеевских, согласившейся по его благословению принять смерть вместо своего брата, говорит: «Что нам с тобой бояться смерти, радость моя. Для нас с тобою будет лишь вечная радость». Ага, вот мы его и уловили, поймали на неосторожном слове!
Значит, заранее уверен в своей посмертной участи, уверен, что спасен, а подобает ли этак православному? Истинно православный, каким бы святым он ни был, может только робко надеяться на спасение, уверяя себя при этом, что он – гнездилище всех пороков, самый последний из грешников.
Да, с точки зрения строгой ортодоксии должно быть так, и примеров тому – множество. Сколько святых русских искренне считали себя величайшими грешниками, не заслуживающими спасения! А святой Серафим? «…будет лишь вечная радость». Нет, его святость какая-то иная, русской церковью до конца не распознанная, не вмещающаяся в привычные церковные рамки.
Ладно, при молитве над землей зависал и, оставаясь в Сарове, мог явиться дивеевским сестрам и рыть вместо них, замешкавшихся, канавку Богородицы. Подобные чудеса в житиях святых встречаются. Но вот после одного из посещений святого Серафима Богородицей он угощал всех странными, светящимися, неземного вида сухариками, приговаривая: «Это небесная пища». Что еще за небесная пища? В какие уставы она вписана? Кем из иерархов дозволена? Кто благословил ее вкушать?
Вот и получается, что Серафим Саровский церкви несколько чужд, несмотря на то что канонизирован и иконы его в каждом храме, и акафист ему поют, и юбилей не так уж давно справляли. Нет, была бы кощунственной любая попытка его от церкви оторвать: он ей служил, посвятил всю жизнь и вне ее себя не мыслил. Но некоей частью своего мистического опыта святой Серафим с ней все-таки не совпадал, ведь не случайно же канонизировали его с такой неохотой, после долгих проволочек, лишь благодаря настойчивому вмешательству Николая II.
Эта часть не совпадает с церковной ортодоксией, а с чем совпадает? Вопрос! Собственно, заведомо неприемлемый ответ на него уже дан. Конечно же, оккультизм, астральные улеты тут ни при чем. Теософия тоже, а вот мистика… Мистика таких одиночек, как Бёме[10], Экхарт[11], Сведенборг, возможно, была бы близка Серафиму Саровскому, во всяком случае с познавательной точки зрения, ведь он за свою жизнь множество книг перечитал, включая и «аль-Коран Магометов». Может быть, и не только с познавательной: они ведь все тоже были церковными людьми, хотя и не православными, и тоже не совпадали. А те, кто был после Серафима, – оптинские старцы[12]? Да, конечно…
А кто после старцев, из совсем другого ряда, – Блаватская[13], Рерихи, Даниил Андреев, в конце концов? Нет, нет, смущение не позволяет нам каким-то образом объединить их с преподобным Серафимом, и смущение это вполне оправданное: тут несовпадение полное.
Глава 2
Четыре вопроса
Все-таки не случайно рассказ о Данииле Андрееве и «Розе Мира» мы начали с Серафима Саровского, который будет нам отныне сопутствовать. Дело не только в том, что Даниил Андреев был православным, перед смертью исповедался православному священнику и, насколько известно, от «Розы Мира» на исповеди не отрекся. Еще важнее то, что будущее возрождение России он связывал именно с православием: «Он говорил, что Россия – святая земля, центр мира, от нее все и произойдет, причем опорой здесь будет православие»[14]. Серафим Саровский, чья икона была с ним и на фронте, и в тюрьме, для Даниила Андреева – важнейшая составляющая мистического опыта, его проводник, вожатый по Небесной России.
Вот как об этом рассказывается в «Розе Мира»: «В ноябре 1933 года я случайно – именно совершенно случайно – зашел в одну церковку во Власьевском переулке. Там застал я акафист преподобному Серафиму Саровскому. Едва я открыл входную дверь, прямо в душу мне хлынула теплая волна нисходящего хорового напева. Мною овладело состояние, о котором мне чрезвычайно трудно говорить, да еще в таком протокольном стиле. Непреодолимая сила заставила меня стать на колени, хотя участвовать в коленопреклонениях я раньше не любил: душевная незрелость побуждала меня раньше подозревать, что в этом движении заключено нечто рабское. Но теперь коленопреклонения оказалось недостаточно. И когда мои руки легли на ветхий, тысячами ног истоптанный коврик, распахнулась какая-то тайная дверь души, и слезы ни с чем не сравнимого блаженного восторга хлынули неудержимо. И, по правде сказать, мне не очень важно, как знатоки всякого рода экстазов и восхищений назовут и в какой разряд отнесут происшедшее вслед за этим. Содержанием же этих минут был подъем в Небесную Россию, переживание Синклита[15] ее просветленных, нездешняя теплота духовных потоков, льющихся из того средоточия, которое справедливо и точно именовать Небесным Кремлем».
Что это, видение мистика? Вдохновение поэта, вынужденного писать «в протокольном стиле»? Его собственное подсознание, опосредующее себя в образе святого Серафима настолько, что кажется, будто он явился извне? А может быть, прельщение дьявольское, чары сатанинские, бесовское наваждение? Среди читателей Даниила Андреева и близких к нему людей, безусловно, найдутся готовые ответить утвердительно на первый вопрос – да, мистика, как и согласиться со вторым утверждением – да, вдохновение. Найдутся и склонные таким же образом ответить на третий – да, подсознание.
К примеру, воспоминания столь преданной Даниилу Андрееву, почти влюбленной в него Ирины Усовой: «Когда в общей камере тюрьмы все засыпали, он погружался примерно в то состояние, в какое впадают индийские йоги путем чрезвычайного сосредоточения (что-то близкое к “самадхи”[16]). Даня называл это состояние “трансфизическими странствиями, которые совершались во время сна отсюда, из Энрофа[17] России”. Он пишет: “…смутные образы дополнялись другими неоценимыми источниками познания – трансфизическими встречами и беседами”. Во время этих бесед он слышал голоса, которым верил беспрекословно, и сказанное ими воспринимал за абсолютную истину. В частности, ему был назван ряд имен великих русских талантливых людей и деятелей, и кто из них удостоился в посмертии. Я прочла этот маленький отрывок (из “Розы Мира”. – Л.Б.) еще при жизни Дани. И я была больно поражена: я почувствовала в перечне имен Данины личные симпатии и пристрастия. Я подумала, что, стало быть, голоса эти были не “свыше”, а скорее голоса его собственного подсознания».
Она не только подумала, но наверняка и поведала Даниилу Леонидовичу о своих сомнениях, которые и его заставили о многом задуматься. Во всяком случае, косвенная полемика с Ириной Усовой и другими усомнившимися угадывается в строчках тюремного дневника:
«7 февраля 1954
Октябрь и особенно ноябрь прошлого года был необычайным, беспрецедентным временем в моей жизни. Но что происходило тогда: откровение? наваждение? безумие? Грандиозность открывшейся мировой панорамы без сравнения превосходила возможности не только моего сознания, но, думаю, и подсознания».
Даниил Леонидович задает себе почти те же вопросы, которые задаем мы, и на один из них отвечает: нет, это явно не подсознание.
Продолжение этой косвенной полемики мы обнаруживаем в эпизоде из «Железной мистерии»[18]. После того как Неизвестному, одному из персонажей, за которым скрывается автор, являются Лермонтов, Гоголь и Достоевский, любимые писатели Даниила Леонидовича, Неизвестный спрашивает:
– Только ответь: отчего прошли
Именно эти гении?
И Даймон, вожатый по иным мирам, ему отвечает:
– Много, о, много детей земли
Сходятся в богослужении;
Ты различил только тех, чей прям
Путь был рядом с тобою.
(Акт шестой «Крипта»)
Итак, мы попробовали ответить на три вопроса, но и найдутся люди, готовые утвердительно ответить на четвертый – да, прельщение. При этом они добавят, что прельщающий способен выдать себя за ангела, обрядиться просветленным любого Синклита, и их предупреждение весьма серьезно. Поэтому заявить во всеуслышание: «Нет, это не голоса подсознания! Нет, это не прельщение!» – вряд ли было бы правильно, поскольку откуда, собственно, мы знаем. Действительно, некоторые святые (к примеру, Тереза Авильская[19]) именно знали, были убеждены, что их голоса и видения от Бога, но мы не святые и не обладаем ни мистическим опытом, ни поэтическим вдохновением автора «Розы Мира». Да и стихия подсознания в человеке способна на самые непредсказуемые сюрпризы: подчас выясняется, что и спириты[20] получают ответ из ее глубин. Поэтому для нас самое лучшее – промолчать. Но все же у тех, кто заявляет обратное: «Да, прельщение! Да, голоса подсознания!», мы вправе спросить: «Откуда вы знаете? Неужто вы святые?! Или такие сведущие в законах подсознания?!»
Да и не наше дело, в конце концов, выступать с заявлениями и претендовать на истину. Мы рассказываем о человеке, его гражданском выборе, противостоянии страшной эпохе, мужестве и творческой судьбе. И в том числе – о его индивидуальном мистическом опыте. Избранная нами форма свободных заметок, размышлений, гипотез тем и хороша, что позволяет ограничиться ответами промежуточными и, таким образом, лишь подвести читателя к главному, окончательному ответу. Прельщение, диалог с подсознанием или все же неповторимый мистический опыт? Подвести и сказать: «Ну вот, здесь мы и простимся. Дальше иди один. Право на ответ – за тобой».
На том и порешим.
Теперь мы обратим внимание на одну примечательную подробность в процитированном отрывке из «Розы Мира». Даниил Леонидович вскользь обронил: «…знатоки всякого рода экстазов и восхищений». Здесь явно имеются в виду не какие-то книжные или выдуманные, а вполне реальные знатоки. Впечатление такое, что они стоят рядом и, выслушивая отчет об экстазах, этак прикидывают: «Так… К какому разряду мы их отнесем?» Что ж, даже в страшные сталинские времена такие знатоки были. Значит, были они и в окружении Даниила Андреева, действительно стояли рядом, и мы еще поговорим о них.
Так как же нам быть? Нам, мнительным, опасливым, воспаленно пристрастным и в то же время испытывающим невыразимую радость? Уж если святой Серафим возжелал видеть обители, то и нам не зазорно признаться – желаем. Но ведь он нам об обителях в доме Отца больше ничего не расскажет, не опишет их во всех подробностях? Ведь преподобный Серафим не рассказчик, он, как и евангелист Иоанн, о многом умалчивает, потому что «сказать невозможно». Тут мы коснулись, может быть, самого для нас сейчас главного: молитвенники вообще не говорят о своих высших прозрениях и уж тем более не пишут книги: дар словесного творчества – не их дар. Услышанный ими зов – «обителей много» – претворяется иначе, в духовном действии, делании, умной молитве. Но ведь кто-то должен поведать, рассказать. Кто-то, наделенный одновременно и мистическим даром, и даром слова, отмеченный призванием к творчеству.
И вот тут я приведу эпизод из воспоминаний о детстве Даниила Андреева. Имя их автора я назову позже (момент для этого еще наступит), поскольку сейчас важно другое: «Дамы в те годы носили на шляпках вуаль. Даня упорно, не слушая замечаний старших, говорил не “вуаль”, а “валь”. И только вечером в постельке, обняв белого плюшевого медвежонка, погибшего при нашем аресте в 1947 году, мальчик восторженно и тихо шептал: “В – у – аль…” Это слово было таким красивым, что его нельзя было произносить вслух на людях». Вот оно: «таким красивым»(!) и поэтому не подлежащим огласке, оберегаемым, как святыня. Поразительное свидетельство! Оно явно наводит на мысль о некоей сопоставимости религиозного и творческого служения.
Словом, в этом эпизоде есть все для того, что позволяет нам отправиться сейчас в Сивцев Вражек, к дому, где когда-то жил замечательный русский религиозный философ Николай Бердяев[21], автор работы «Смысл творчества».