000
ОтложитьЧитал
И они пошли.
Через несколько шагов Максим вдруг почувствовал, как Настя взяла его под руку. Даже с шага сбился от неожиданности. Взглянул на нее вопросительно, и тут же осознал собственную глупость. А она одобрительно улыбнулась. Как будто сказала этим, что все, что бы он ни делал, все совершенно нормально, и не подлежит никакой критике.
Они миновали открытое пространство у величественного здания, напоминавшего мавзолей. Перешли по подземному переходу на другую сторону, где на возвышении красовалось послевоенное строение с круглыми колоннами в стиле псевдоклассицизма. И оттуда по уходившему вниз – к перекрестку – спуску вышли к цирку. А пройдя мимо, оказались на огражденном ажурным чугунным парапетом мосту. Постояли на нем, наблюдая за суетой, разросшейся за лето стаи уток: так захотела Настя. Она все время что-то комментировала, задавала вопросы. И вообще больше говорила она. Максим то ли был немногословен по природе, то ли стеснялся – Настя еще этого не поняла. Но старалась заполнять паузы, как бы приходя ему на выручку. Словно опекая.
– Максим?.. – ей захотелось спросить, чем он занимается – где работает или учится. Но она вдруг передумала, сообразив, что может смутить его. Решила – не сегодня – потом.
– Да, Настя.
Надо было что-то говорить, раз начала, и она тут же нашлась – улыбнулась, глядя ему в глаза.
– А сейчас куда мы пойдем?
Он, машинально потянулся к ней. Видимо, хотел взять ее руку в свою, но не взял.
– Тебе не холодно?
Она отрицательно помахала головой.
– Нет, не холодно… ну, разве чуть-чуть…
– Ну вот, – он, наконец-то позволил себе взять ее руку меж своих ладоней, – Вот все само собой и разрешилось – куда мы пойдем. В тепло. Посидим, выпьем кофейку горячего.
– А куда?
– Здесь. Рядом. Сразу за мостом. Направо и чуть вниз. Я там был уже – там уютно, – он перехватил другую ее руку и потянул за собой.
– Пошли быстрее.
Его рука, теплая и мужественная, настойчиво повлекла ее за собой. И впервые в жизни Настя вдруг почувствовала, что теперь она не одна. И это несравнимо было с тем единством, которое испытывала в отношениях с родителями. Там она ощущала себя частичкой, прилепившейся к целому. А здесь – частью его: полноценной, формировавшей это целое. «Он – моя половинка», – высветилось вдруг в сознании, наполняя грудь благостным чувством величия произошедшей в ней трансформации.
6.
В кафе они вошли буквально через какие-то пять, ну, семь минут. Максим помог ей снять куртку. Повесил ее на стоявшую рядом вешалку. Настя села, утонув в кресле, словно в перине. Пока Максим раздевался сам и усаживался напротив, она, разместившись удобнее, стала разглядывать детали интерьера.
С толстыми узлами веревочная сетка под потолком. Плитка, напоминавшая полы из тесаного камня, перемежавшаяся дощатыми вставками. Нарочито грубо обработанные балки в стенах и под потолком, скорее всего, обожженные огнем. Барная стойка, обрамленная плетеным вереском. Соответствующая обстановке одежда официантов. Во всем чувствовалась печать старины, пусть даже и стилизованной. Возникало состояние соприкосновения с беспощадным величием времени.
Появился на своем месте, куда-то отлучавшийся огненно-рыжий бармен. И к нему сразу же подошла светловолосая официантка с шикарной фигуркой. Навалившись пышной грудью на барную стойку, подозвала его жестом, видимо, собираясь что-то сказать. Он склонился к ней, улыбаясь. По всему стало видно, что между ними – обоюдная симпатия. Светловолосая что-то быстро проговорила, после чего он повернулся и начал манипулировать бутылками. Настя не могла отвести глаз от профессионально выверенных, красивых движений бармена, от его металлического миксера, словно блестящий шар гипнотизера вспыхивавшего в лучах направленных светильников.
Бармен, видимо, уловив ее взгляд, обернулся. Что-то знакомое и в то же время зловещее увидела она в темных, показалось, не человеческих глазах. Чаще стало вспыхивать разраставшееся яркое пятно миксера, и появилось ощущение, что этот взгляд проходит насквозь – через глаза, застревая и концентрируясь где-то в затылке. Все стало меркнуть вокруг. И только фигура со странно отсвечивавшими глазами выделялась в сгущавшейся по всему окоему темноте. Окруженная ореолом зеленовато-желтого фосфоресцирующего света фигура становилась все более и более знакомой. Настя даже чуть не вскрикнула от вползавшего в душу ужаса. Кроме человека за стойкой ничего и никого не осталось. Исчезли официантки и Максим. Наполнявшие до этого зал тихие звуки музыки и монотонное гудение хора голосов за столиками. Осталось лишь чувство соприкосновения с течением времени. С его беспощадным величием. Настя ощутила звенящую тишину в ушах. Боль в низу живота. Отвратительные, заполнявшие, казалось, все и вся запахи. Они проникали в носоглотку, вызывая пульсирующие приступы тошноты и оцепенения. Наконец, ужас полностью поглотил все ее существо и лишил тело возможности двигаться. Мышцы – как будто одеревенели. А сознание, словно его кто-то переключил, стало трансформироваться…
Две колеи лесной неширокой дороги, по которой она шла, уходили далеко вперед. Теряясь там – на повороте, утыкались в поросль придорожных можжевеловых кустов, разлохматившихся колючими ветками. Светло-коричневые стволы молодых сосен, вздымавшие вершины в нависшее свинцовыми облаками пасмурное небо, теряли в этом сером освещении золотистый оттенок, и от этого выглядели понуро. Она шла из города – домой, в свою Богом забытую деревню, неся котомку на плечах. В ней лежал шмат сала и несколько буханок хлеба, которые обменяла на отрез материи, купленный еще до войны и чудом доживший до сегодняшних дней. Шла к своим хлопчикам, оставленным на престарелую тетку Ванду. Радости от обмена почти не оставалось. Да и какая радость? Она едва присутствовала в душе, потому что надвигавшийся вечер вгонял в душу страх – встретить в лесу дезертиров. И утром боялась. Когда еще шла в Осиповичи. Иногда до мурашек по спине. Особенно если ветерок в ветвях шумнет или веточка какая под ногой переломится. Но утром, пусть и скупое на тепло, светило осеннее солнце. Повсюду раздавался успокаивавший сердце жизнеутверждающий птичий пересвист. И это отвлекало, заставляло иногда забываться. А сейчас? Куда ни глянь – угроза везде: в каждом кусте, в каждом шорохе. Само небо смотрело на нее с сожалением, готовое вот-вот расплакаться холодным дождем. Уже надвигались сумерки, а до деревни еще версты четыре – не меньше. И она запела. Тихонько. Чтобы хоть как-то заглушить усиливавшийся в спине и затылке страх. Чтобы не оглядываться через каждую секунду. Сознание стало цепляться за слова и звуки, нырять в прошлое, выискивая в нем приятные воспоминания. Словно своей привычной, уравновешивающей психику работой пыталось нейтрализовать настоящее.
Она настолько ушла в свои размышления, что даже не сразу поняла, что у дороги, метрах в пятнадцати, стоит, почти сливаясь с можжевеловым кустом, мужик. Но, прежде чем испуг одурманил разум, успела рассмотреть его. Лет сорока. В стеганой фуфайке. Ремнем армейским подпоясанный. Штаны – то ли зеленые, то ли серые – галифе. Сапоги. На голове фуражка, тоже отсюда казавшаяся не то зеленой, не то серой. А из-за плеча – торчит ствол. Короткий. «Не наш», – подумала. И только тогда сердце зашлось от страха, ноги ослабели, а в голове стало туманиться.
Остановилась машинально. Успела сообразить с отчаянием в груди, вспомнив мгновенно о детях, что, если и не убьют даже, то харч ликвидируют обязательно. Знала наверняка – не один он. Эти по одному не ходят: сколько раз слышала. Мысль заставила оглянуться. Так и есть. Сзади, почти рядом – со зловещей ухмылкой на давно не бритой роже – стоял другой. Лет тридцати на вид. Здоровенный детина, с карабином в руках, с тонкой почему-то шеей, странно торчавшей из воротника солдатской шинели, отвратительно осклабился. От страха в глазах Насти померкло. Фон исчез. И только эта сальная ухмылка, на которой сфокусировалось зрение, гипнотизируя сознание, давала полное понимание того, что сейчас произойдет. «Только бы не убили, – пронзил ужас, – Только бы не убили».
Сбоку от дороги раздался хруст ветки под чьей-то ногой, и она снова машинально обернулась. Какая-то нелепая надежда шевельнулась в душе – может, хоть кто-то знакомый будет, и ее отпустят восвояси. Надежда оказалась совсем слабой и к тому же мимолетной. И, скорее, даже не надеждой вовсе. Просто каким-то по-детски наивным желанием, которое испарилось сразу же, как только она увидела третьего. Конопатое, еще достаточно молодое лицо нездорового цвета. Кривые желтые зубы. Рыжие с красноватым оттенком космы, торчавшие из-под развернутой и натянутой на уши пилотки. Злой и победно ухмыляющийся взгляд говорил о том, что терять этому убожеству уже нечего, как нечего ждать от него и пощады. Такой мать родную убьет за краюху хлеба – не то, что ее.
Она услыхала свой собственный крик, как будто со стороны. Бездумно рванулась бежать. Но почти в тот же момент ощутила обжигающий затылок удар, ослепивший глаза яркой вспышкой света. «Убили?», – промелькнула мысль, после чего и сознание, и время, и пространство – все свернулось в точку.
Она несколько раз приходила в себя, видела отвратительные лица над собой и ощущала зловонное дыхание, напоминавшее запах гниющей плоти. Пытаясь отвернуться, ощущала от соприкосновения с землей нестерпимую боль в затылке, от чего снова уходила в кромешную темноту небытия или странное полусознательное состояние, где видела себя почему-то голой и растерзанной в низу живота, от чего было стыдно и в то же время жалко до слез собственное бесчувственное тело.
Однажды, придя в сознание и не ощутив ни боли, ни жизни в конечностях, подумала – умерла. Но в голове появился шум, похожий на шум ветра в ветвях деревьев, и глаза сами собой открылись.
Она увидела черное, освободившееся от облаков, бездонное ночное небо, усыпанное звездами. Увидела движение ветра в еще более черных кронах сосен, качавшихся высоко вверху. Захотела пошевелиться. И не смогла. Мышцы не слушались. Не чувствовала их. Только леденящий холод во всем, существовавший, казалось, сам по себе. Как озарение свыше, пришло осознание неотвратимого, и глаза стали наполняться слезами, увеличивая в размерах звезды.
Через некоторое время измученная мыслями и болью она забылась – растворилась в бескрайнем пространстве ночи.
7.
– Что с тобой, Настюша?! – в глазах Максима она увидела озабоченность. А еще – удивление. Как будто он догадывался, что с ней происходит, но до конца не мог поверить в это.
– Все хорошо. Просто задумалась, – сказала она первое, что пришло в голову. «Опять? – подумала, – Может я ненормальная?» Покалывание в мышцах, приходивших в норму, вызывали в груди смешанное чувство – было одновременно и приятно и противно. Ощущалась слабая, раздражавшая нервы вибрация. Тонкая, как комариное зудение.
– Где же хорошо, Настюша?! – в голосе Максима, в глазах чувствовалась запредельная нежность, – У меня было ощущение, будто тебя нет. Ты словно отсутствовала здесь… – Максим от волнения не находил слов, – тебя словно не было в собственном теле.
– Нет-нет, – Настя, как смогла, улыбнулась, – А у тебя разве такого не бывает? Задумаешься на какое-то время, и, вроде, и нет тебя? Ты, что, никогда не уходил в себя?
Пока говорила, старалась успокоиться. Появилась идея-фикс: очень хотелось узнать – сколько в реальном времени отсутствовала. Было мучительно интересно понять эту временную разницу между настоящей реальностью и той – только что виденной. Которая и сейчас казалась не менее реальной. А, может, даже и более – из-за того, какие дикие по человеческим меркам чувства пришлось только что пережить. И какой след они оставили в подсознании. «Скорее всего, немного, – подумала, поглядывая на Максима, – Но сколько? Секунду? Две? Десять? Или это минуты?»
– Ну, почему же? – на лице Максима промелькнуло сомнение, – Конечно же – уходил. Но…
– А ты себя в это время видел? – перебила Настя, беря инициативу в свои руки, – Как ты выглядишь со стороны в это время? – воля вернула уверенность в себе, заставив сомневаться других.
Он пожал плечами. Аргумент, кажется, подействовал. Но, судя по игре мышц на лице, не совсем.
– И долго я отсутствовала? – Настя улыбнулась ему, как взрослый ребенку.
Максим на мгновение приподнял кверху глаза.
– Ну… может, с минуту, – на его лице снова появилось сомнение – его жизненный опыт никак не мог примирить увиденное с тем, о чем говорила Настя.
«Видимо, и вправду, все выглядело не так, как я пытаюсь это представить?» – подумала она. Надо было что-то срочно предпринимать. Разговор заходил в тупик, ныряя в бесполезность и бестолковость цикличности. Нужен был выход. И как всегда в нужный момент пришло озарение: «Гештальтпсихология… фигура и фон!» Женщина, еще не совсем проснувшаяся в ней, интуитивно воспрянув, заявила о своих правах.
– Максим, давай оставим разговоры об этом. Я же сказала – все в порядке. Я прекрасно себя чувствую. И мне… – она сделала многозначительную паузу и тепло улыбнулась, – дай мне руку.
Он машинально, как загипнотизированный, выполнил ее просьбу. Настя потянула ее к себе и прикоснулась щекой к ладони.
– Все в порядке? – заглянула в глаза. Почувствовала легкое сокращение мышц в его пальцах, мгновенно заторможенное волей, и спонтанно широко улыбнулась его почти детскому замешательству, – Мне очень хорошо с тобой, Максим. Я чувствую, что знаю тебя… всегда, – нашла подходящее слово, вспомнив все свои запредельные переживания. На сердце стало легко и спокойно, как будто она просто встретилась с ним после долгой разлуки. Появилось ощущение благости в душе, и чуть было не навернулись слезы. Вовремя подошедшая официантка, видимо, испытывая неловкость, замерла в ожидании – держала меню, забыв положить его на стол.
– Не надо меню, девушка, – Настя отпустила руку Максима. Посмотрела вопросительно на него. Словно спрашивала – правильно ли она сделала. И он понял ее.
– Принесите нам два капучино.
– Все? – спросила девушка.
Максим повернулся к Насте.
– Может…
– Нет. Спасибо, – категорично остановила она его, – Ничего не хочу.
– Ну… – он сделал руками неопределенное движение, – тогда все.
Девушка ушла. Пока ее не было, они почти не говорили. Кроме каких-то дежурных, ничего не значивших фраз. Настя вдруг заторопилась домой – вспомнила, что у нее завтра коллоквиум, а она «даже не просмотрела материал».
Буквально минут через пять их заказ оказался на столе, и в кафе они оставались ровно столько, сколько необходимо было, чтобы покончить с содержимым чашек. Разговор не клеился. В первый момент пытавшаяся абстрагироваться от видения Настя, сейчас была поглощена его реальностью. А Максиму казалось, что она стала тяготиться им. Он все принимал на свой счет, от чего в голове происходила путаница. К тому же думал, что у Насти что-то не то со здоровьем. И потому жалел ее – такую милую и беззащитную. А заговорить об этом, спросить не мог – не настолько они еще близки.
Он растворил перед ней дверь и вышел следом.
Свежесть дня, уже заглянувшего в намечавшийся вечер, снова объяла их великолепием осенних запахов. Контраст между помещением и свежим воздухом вызвал у Насти восхищение.
– Как хорошо! – воскликнула она, – Какая прелестная в этом году осень. Такая теплая и красивая. Совсем не такая, как в прошлом.
Повернувшись, она заглянула ему в глаза. В этом «хорошо», наверное, заключалось все, что с ней сегодня случилось. Может, только кроме видения, которое вдруг померкло в холодном свете октябрьского солнца.
– Да, – ответил он, воодушевившись переменой в ней, – В этом году осень просто великолепна.
– Максим? – ее голос излучал теплоту и нежность, – Пойдем через парк? Постоим у воды – посмотрим на уток! – как-то даже с задором закончила она.
И Максим вдруг увидел в ней девочку – ребенка, который только что начинал плакать, но отвлекся на звуки красочной погремушки и уже, забыв о своем вселенском горе, весело смеялся, радуясь жизни. Это щемящим чувством отозвалось в сердце.
Они повернули налево, и пошли в сторону парка. Ее рука, мягкая и податливая, лежала в его руке, и Максиму показалось, что Настя расслабилась. В осознание момента вплелось понимание, что она уже никуда не спешит. И от этого на душе стало хорошо и спокойно. «Не пытайся понять женщину, – вплыла в сознание ничего когда-то не значившая фраза, – Да… вот так-то, – подумал, – всему свое время».
8.
Еще часа два они гуляли по парку. Разговаривали. Пожимали руки друг другу. Один раз Максим даже расслабился – обнял Настю в порыве нежности и прикоснулся к щеке губами, машинально отпрянув – испугавшись, что своей поспешностью может обидеть. А ей так хотелось, чтобы он поцеловал ее в губы. Но она не решалась показать этого – не могла преодолеть в себе стража порога, установленного воспитанием. А может, Богом данная аристократичность сработала в ней: с подоплекой волевой холодности – настоящей, не напускной? Наверно, именно это, прежде всего, и притягивало Максима к Насте. И одновременно сдерживало. Чувствами стремился к ней безмерно, но боялся их торопливости, боялся отпугнуть ими. Магнетизм тайны, сокрытой в глубинах ее души, завораживал разум, готовый хоть сейчас прекратить борьбу. Но этот же магнетизм, меняя полюс, и отталкивал, предполагая что-то запредельное – непроницаемое и угрожающее для того, кто осмелился бы покуситься на запретное.
К дому Насти они подошли, когда солнце уже зашло за рельеф городских строений, местами проглядывая кое-где в арках и между домами. Его яркие пятна на стенах зданий и в отсвечивавших раскаленной медью окнах подчеркивали контраст с усиливавшейся заметно свежестью. У подъезда они остановились. Какая-то женщина, проходя мимо них к двери, поздоровалась с Настей, и та снова заторопилась домой. Максиму даже показалось, что она стесняется, что ей не совсем удобно стоять с ним.
– Иди, Максим, – сказала она, – Холодно, – добавила после паузы, демонстративно передернув плечами. Сделала шаг в его сторону. Поднялась на цыпочки. И, чмокнув в щеку, стала отходить спиной к подъезду, – Пока, – помахала рукой, – Позвони, когда будешь дома.
– Хорошо. Пока, Настюша, – он на мгновение опустил глаза и снова посмотрел на нее, – Я люблю тебя.
Она замерла от неожиданности.
– Я… тоже тебя люблю.
В ее голосе сквозь нежность послышалось облегчение от сказанного. Она даже вздохнула.
– Настюша… – Максим порывисто сделал шаг в ее сторону. Но она, виновато улыбнувшись, махнула ему на прощание и скрылась за дверью.
Нахлынувшие, казалось, неиссякаемым потоком чувства, распирали Максиму грудь. А до сознания все еще никак не доходило, что произошедшее – реальность. Все те девушки, с которыми ему доводилось встречаться до сих пор, были, пожалуй, женщинами в полном смысле этого слова. Настя же, по сравнению с ними, больше походила на ребенка. И это соотношение, не осмысленное до конца, не давало покоя душе. В ней осознанное удовольствие от осторожного общения с любимой боролось с бездумным нетерпением желания обладать. Но почему-то и в голову не приходило то, что приходило при общении с другими. Максим задумался: «Почему так? Ведь в итоге все равно все придет к этому. Почему мне приятно просто прикасаться к ее руке, просто быть рядом, просто смотреть в глаза? Почему я думаю о сексе с ней, как о неком оскорблении для нее… ну, не об оскорблении… но как о чем-то неприемлемом… сейчас, – усмехнулся он, сообразив, что словами это выразить все равно не удастся, и привычно заключил, – В конце концов, всему свое время».
До вокзала решил проскочить на метро и уже подходил к подземному переходу со светившейся буквой «М» над ним, когда услышал свое имя.
– Макс? – окликнул женский голос.
Максим даже не обернулся – мало ли Максов в городе. Но что-то забытое – почти неуловимое в тембре показалось знакомым. Правда, настолько далеким, что человека, позвавшего его, он не узнал. Однако любопытство заставило обернуться.
Молодая женщина, смотревшая на него, улыбалась, кокетливо подбоченившись.
– Люська?! – удивился Максим, не успев сдержать чувства.
– Что? Так изменилась? – Люська хитро прищурила глаза и наклонила набок голову, – Только не ври, Макс. Правду, и только правду.
Люсьен – так называли ее местные пацаны – соседская девчонка по родительскому дому. Года на четыре старше Максима. Закончила, как слышал от кого-то, строительное ПТУ здесь и вышла замуж за парня из своей группы. Местного. Это сейчас разница между ними – так себе. А раньше?
– Да нет, Люсь: какая была, такая и осталась, – соврал Максим, – Ну разве что расцвела, – спохватился он и улыбнулся виновато.
– О-е-ей, – помахала Люсьен пальчиком, – Маленький лгунишка.
– Да нет, точно, Люсь, – стал зачем-то настаивать Максим, – Точно расцвела.
– Ну-ну, – Люсьен хохотнула, и у нее это получилось как-то задорно, а потому весело, – А то я себя в зеркало не вижу, – заключила она. И в ее голосе – в самом конце фразы слегка обозначилась грусть.
Люська поправилась. Ее формы округлились настолько, что обратиться к ней «девушка» язык бы не повернулся, если бы не знал. На лицо-то она, конечно, была хороша, как и прежде. Но если бы обращался с тыла, точно бы назвал женщиной. Максим представил почему-то очередь и услышал в себе глупую фразу: «Женщина, вы – последняя?» «Ерунда какая-то, – подумал, – Прилетит же такое в голову». Мысли, зацепившись за слово «последняя» и проведя только им понятную аналогию, разбередили память. А ведь Люська-то была первой. Самой первой его женщиной. Такой желанной, какой, как виделось тогда, никто уже и не сможет стать.
Они спонтанно шагнули навстречу друг другу, испытывая обоюдное притяжение, и порывисто обнялись. Но почти сразу почувствовали неловкость.
– Как ты, Люся, поживаешь тут… на чужбине? – пошутил Максим, ретировавшись. В груди вдруг возникла легкая, почти незаметная дрожь. Похожая на тремоло. И это не было вызвано примитивным влечением. Скорее – старым переживанием. И сожалением. Сожалением о тех качествах и жизненных приобретениях, которым не дано уже никогда повторится. О юношеской наивности. О прелести открытия того опыта, которого ждешь в растянутом времени детства столько несоизмеримых с календарными лет. Но от такой трансформации сознания вдруг стало не по себе, как будто тем, что в нем происходило, он изменял Насте. С другой женщиной.
– Нормально у меня все, Максик, – Люська назвала его так, как называла когда-то, и мило улыбнулась, – Но тебя вспоминаю часто… не сомневайся, – уточнила, заметив на его лице вопрос, – Другой раз как накатит. Думаю, вот бы вернуть все назад… вот дура, – засмеялась она, и в этом смехе, неприкрытая в общении с близким человеком, проступила горечь.
«Да, Люсьен. Нормально у тебя все, – подумал Максим, ощутив жалость к этому, казалось, почти родному, но на самом деле совершенно чужому человеку, – Небось, воешь от счастья…» В душе что-то перевернулось, и жалость, только что всецело владевшая им, трансформировалась в чувство облегчения. «Слава богу! – обрадовался внезапно, – Спасибо, Люська, что посмеялась тогда над моим предложением». Мысль, пришедшая, как радость, вызвала неловкость. Стало неудобно перед человеком, от которого судьба, осуществляя свои хитросплетения, освободила когда-то. «Человек страдает, а кому-то, – Максим как бы устыдил себя, – именно это в радость». Но стыдливость мысли отклика в чувствах не нашла.
– Нет, Люся, – он старался не показать своих истинных чувств, – не дура ты. Думаешь с кем-то другим тебе было бы лучше, – язык не повернулся сказать «со мной», – Счастье коротко – жизнь длинна, – вспомнил он слова матери.
– О-о! – Люсьен снова рассмеялась, – Да ты философ.
Максиму вдруг стало очевидным, что все, что должно было, уже сказано. Добавить нечего.
– Ну, Люсь… очень приятно было тебя увидеть, – он сделал вид, что посмотрел на часы, – Мне пора. Жаль, что так мало поговорили.
Сказал это так – машинально. Но тут же подумал, что и в самом деле сожалеет. И это было так странно, потому что еще больше хотелось поскорее уйти – начинало сказываться длительное отсутствие общения. Говорить было совершенно не о чем.
– Да-да, – в ее взгляде появилась легкая растерянность, – Пока, Максик. Беги.
– Пока, Люся, – он повернулся и пошел.
– Макс?!
Захотелось сделать вид, что не услышал. Но, конечно же, не сделал – оглянулся. Она стояла на том же месте, придерживая за ремень висевшую на покатом плече сумочку, как будто готовая вот-вот сорваться и бежать к нему.
– Что? – в его голосе исподволь прозвучало нетерпение, от чего вдруг снова стало неудобно.
– Нет, ничего, – передумала она, – Пока.
– Пока, Люсь.
Максим пошел, спонтанно ускоряя шаги, словно боялся, что его снова окликнут, и надо будет стоять и переливать из пустого в порожнее все то, что для него давно уже потеряло смысл – перестало вызывать интерес.
9.
День у Бориса не задался с самого утра. Началось с того, что назойливо и потому отвратительно стал грохотать телефон, лежавший почему-то на подносе с пустой тарелкой. И на стуле – почти рядом с головой.
«Бычара?» – испуганно оценил ситуацию он, приподнявшись на локоть и взглянув на дисплей.
Витяня Быков – попросту Бык – сосед по лестничной клетке.
– Ну… – отвечать не хотелось, но не поверит же, что так рано нет дома.
– Баранки гну! – резанул Бык, – Ща зайду. Открывай.
Через минуту раздался звонок в дверь. И сомнений по тому, кто за ней, не было никаких: «Опять будет пугать». Так в лом было вставать, но уже выдал свое присутствие. Открывать не хотелось – разговор не предвещал ничего хорошего. Не выполнялись обязательства. Долг в пять тысяч баксов – соседу – давил на мозги так, что тошно становилось порой до чертиков. Но с «бэхой» расстаться не было сил. А Витяня настаивал, потому что срок выплаты долга давно закончился. Денег же, чтобы перезанять, ни у кого из знакомых не нашлось. К брату обращался – может, тот кого-нибудь подсуетит. Но и там облом. Борис сел на край кровати, спустив на пол ноги, и по привычке пригладил свою рыжую шевелюру. Натянул «треники», влез в тапочки и поплелся к двери.
– Кто?
– Конь в пальто. А то ты не знаешь. Открывай, давай.
Не здороваясь, Витяня прошел в комнату, и Борис, щелкнув замком и почесываясь на ходу, виновато поплелся за ним.
Войдя в комнату, Витяня повертел башкой, будто что-то выискивал.
– Борюсик! – с надрывом начал он, вперив в Бориса округлившиеся глаза, – Ты понимаешь, сучий потрох, что подводишь меня?! Только вякни мне опять, что машина не продается, урою на месте! – Бык грязно выругался, – Да за пять штук у тебя ее…
– Витяня! – Борюсик услышал свой похожий на скулеж голос, отчего на душе стало еще отвратительней, – Витянь, ты чо?! Мою бэху?! За пять штук?!
– Что ты заладил, как попугай: Витяня, Витяня?! Я уже тридцать один год как Витяня! – стал распаляться Быков, – Короче! Даю тебе последнюю неделю! Ищи, гаденыш! Хоть на банк иди! Не отдашь – пришибу! И если даже не убью, то инвалидом точно сделаю, – уже спокойнее, но совсем уже зло закончил он. Его внушительная широкоплечая фигура размера пятьдесят шестого солидно подтвердила сказанное. Огромные кулаки при этом сжались – Борюсик увидел это, и по спине пробежало что-то наподобие электрического разряда.
– Витяня, – тем не менее, осмелился он возразить, – не успею я за неделю. Через месяц точно отдам. Я кое-какую аферу закрутил… с леваком. Но щас пока не катит. Администраторша наша, стерва, что-то пронюхала. Спалюсь – тогда вообще вилы. Надо немного подождать.
– Наплевать мне на твои проблемы, Рыжий! – Быков снова вытаращил бешено глаза и не сильно, но с чувством ткнул Борюсика кулаком в грудь, – У меня своих полон рот! Неделя тебе! А потом не взыщи, – он вдруг успокоился и тихо, но как-то очень уж внушительно пообещал, глядя в глаза, – Грохну я тебя, Борюсик. Достал ты меня, – повернулся и пошел.
«Боюсь я тебя, Быч-чара! Накось выкуси!» – с каким-то победным злорадством Борюсик показал спине уходившего неприличный знак. Но сделал это тихонько, без хлопка прикоснувшись к руке другой. Соседа он не то, чтобы не боялся. Но не очень. Подумаешь, драться полезет. Здоровый, конечно. Отмолотить может. Но, скорее всего, не станет. Борис жил с братом. А тот, хоть и спившийся уже, но все же бывший боксер. Мастер спорта.
Брат на десять лет старше – тридцать пять. По молодости попал в историю. Борюсик помнил как ревела мать, когда его забирали. Видимо чувствовала, что сына ей больше не увидеть. Они с батей буквально через год похоронили ее. А через четыре, как раз перед тем, как откинулся Саша, и с отцом пришлось попрощаться. Спился вконец и закончил церозом. В памяти Борюсика замелькали картинки: отец умирал долго и очень мучительно.
Брат отсидел свой пятерик от звонка до звонка. А когда вернулся, даже полгода не отгулял. Влез со своими новыми друзьями в переделку и снова получил пятак. Борюсик тогда испытал двойственное чувство. Жалко было брата, но одновременно с этим пришло облегчение, потому что тот был предельно жестким и грубым. Не то, что сейчас. Последнее время брат стал опускаться – правда, к счастью рассудка не терял. Был тихим и покладистым в отношениях, и чем-то напоминал отца в последние годы.
А Борюсику было двадцать пять – без малого двадцать шесть, и он хотел жить. Жить красиво. Девчонкам нравиться. Только вот денег на это не хватало, хоть и приворовывал – бодяжил пойло и не доливал к тому же. Везло – все сходило с рук.
Чуть больше года назад в их кафе заглянул почти под закрытие сосед. Подсел к стойке – восторгался, как Борюсик манипулировал миксером. Слово за слово – разговорились. И беседу продолжили после закрытия кафе у соседа дома – тот жил один. Набрались прилично. Вот тогда новый дружбан и отреагировал на вопль души Борюсика, который поведал, что, «если бы была возможность, взял бы под проценты тысяч пять баксов у кого-нибудь». И пожаловался, что в банке ему такую сумму не дадут с его зарплатой – про левые же там не скажешь, а так хочется «бэху» взять. Пять у него есть, но надо еще пять.
Договорились на год. Под десять процентов. Радости Борюсика не было конца. Но жизнь показала, что с появлением автомобиля она – эта жизнь – становится намного дороже. По всем статьям. И что касается топлива. И расходников. И запчастей, о которых только можно было догадываться. Страховка и техосмотр – разве только эти расходы учел конкретно новый обладатель БМВ цвета мокрого асфальта. Ну а остальное – оно, вроде бы и нужно, но о нем подумается, когда придет время.