10 лет на Востоке, или Записки русской в Афганистане

С чего все началось.

Думала ли я, когда в 90-е годы оканчивала среднюю школу и поступала в Московский институт иностранных языков на англо-итальянское отделение, что через несколько лет буду бежать с афганцами от талибов по горам Гиндукуша. Или когда выплясывала на дискотеках под «Технологию» и «Комбинацию» и прыгала c одноклассниками под «Эх, два кусочека колбаски у меня лежали на столе…», что буду вот так сидеть в парандже в вертолете в каком-то Термезе? В действительности, на тот момент я сходу не смогла бы показать Афганистан на карте мира. Конечно, я слышала про выполнение некоего интернационального долга нашими солдатами, и знала, что муж моей учительницы по скрипке пришел с этой войны немного не в себе и это, пожалуй, была вся имеющаяся в моем сознании информация.

1994 год, Москва. Я студентка ИнЯза, расположенного на Остоженке, который москвичи называли просто институт «Мориса Тореза», в честь генерального секретаря Французской коммунистической партии. Этот ВУЗ во всех отношениях являл собой легендарное учебное заведение, основанное еще в 1930 году, центральный корпус которого размещался в величественном здании бывшего Императорского коммерческого училища, которое все называли «Еропкинский особняк», по имени его первого владельца Петра Еропкина.

"Я с вами равный среди равных,

Я камнем стал, но я – живу.

И вы, принявшие Москву

В наследство от сограждан ратных,

Вы, подарившие века мне,

Вы – все, кто будет после нас,

Не забывайте ни на час,

Что я смотрю на вас из камня".

Эта надпись была выгравирована на памятнике «Воину ополченцу» в институтском скверике. Нам рассказывали, как в июле 1941 года отсюда на фронт уходили его преподаватели и ученики в составе дивизии народного ополчения, участвовавшие в обороне Москвы и закончившие войну в австрийском городе Граце. Я стояла около памятника, разглядывая высеченное в камне лицо солдата, думая о своем деде, прошедшем войну от Карелии до австрийского Хайнбурга. «Смогла ли бы я сделать то, что когда-то сделал мой дед? – задавала я себе вопрос и тут же отвечала – ну конечно нет! Это невозможно и страшно!»

«LINGUA FACIT PACEM» – «ЯЗЫК ПРАВИТ МИРОМ», гласил девиз нашего института, который мы повторяли на латыни при входе в аудиторию, считая, что это придает нам таинственности.

Наши кавалеры учились на военной кафедре. Их корпус располагался в Сокольниках, на Бабаевской улице в бывшем здании машиностроительного института. Каждый день их гоняли на стадионе «Имени братьев Знаменских», расположенном поблизости, заставляя то отжиматься, то подтягиваться, то просто бегать на скорость. Утром в 6 утра, когда еще автобусы почти не ходили, они вставали и шли к 7:30 на учебу, аккуратно сложив свои военные камуфляжные формы в рюкзак поверх учебников английского языка, полных иллюстраций военной техники и оружия. Утро начиналось с построения и маршировки, затем шли три языковых лекции по военному переводу, обед и военная подготовка, где они на скорость разбирали автомат Калашникова, пистолет Макарова и даже ручной противотанковый гранатомет.

– Курсанты, стройся! – отдавал приказы командир, – Ровняяяйсь! Смииирноо!

Все выстраивались на площадке перед зданием, и начиналась ежедневная рутина. Старший по званию проверял внешний вид личного состава. Те, кто был небрит, отправлялись бриться в санузел, где часто не было горячей воды, а те, кто был не стрижен, рисковали быть постриженным прямо на месте не совсем исправной машинкой. Гимны заучивали назубок, а за смешки на лекциях можно было схлопотать несколько пар лекций стоя, когда часами не позволялось присесть ни на минуту, причем записывать приходилось тоже стоя. Каждый день курсанты изучали сложную военную терминологию на иностранных языках.

На предмете под названием ТТХ (тактико-технические характеристики) им также с использованием иностранной терминологии объясняли структуру войск, классы техники, разновидности танков, самолетов и кораблей. Иногда курсантов в военной форме отправляли курьерами в различные военные учреждения, а раз в год все они уезжали в военную часть на сборы, где участвовали в настоящих войсковых учениях. После чего торжественно в присутствии начальника Военного учебного центра приносили присягу Родине.

При входе в длинный коридор с темно-бордовой дорожкой стоял дневальный, когда руководство уходило, он присаживался за стол у полкового телефона. В его обязанности входило выполнение поручений начальства. Рядом с ним стоял дежурный курсант, несущий караул у Знамени полка, отдавая честь всем павшим при выполнении воинского долга. Дневальный и часовой частенько бегали в каптерку, где хранилась одежда, портянки, обувь и прочее имущество, откуда доносилось их чавканье и веселое хихиканье. Особо провинившимся курсантам давали наряд на чистку двора от снега, и они уныло бродили по двору с лопатами.

Я осваивала языки с трудом, я мучилась и часами сидела, разбирая и выучивая наизусть заданный материал. Иногда, после занятий на военной кафедре наши кавалеры прямо в военной форме заходили в центральное здание института и заглядывали в современно оборудованный лингафонный кабинет, где наша Изольда Иосифовна ставила нам британское произношение. «Кончик языка ставим на альвеолы!– кричала она и тыкала пальцем в схему бокового сечения ротовой полости, заглядывая в рот каждому, – А теперь заводим за альвеолы!» Потом оборачивалась, замечала ребят, расплывалась в елейной улыбке и декларировала на своем безукоризненном британском наречии: «Feast your eyes on it! These young ladies speak the language of Shakespeare like true Hindus! (Вы только полюбуйтесь! Эти молодые леди разговаривают на языке Шекспира, как настоящие индусы!) Курсанты ей льстиво отвечали в духе: «But if they have been fortunate enough to fall into your delicate hands, my dear preceptress, they enjoy all chances to turn into true-born English aristocrats!» ( Но раз им посчастливилось попасть в ваши прекрасные ручки, наша дорогая наставница, то у них есть все шансы превратиться в настоящих английских аристократок!) Изольда Иосифовна кокетливо поднимала брови и с еще большей энергией впивалась в нас, а мы, боясь шевельнуться, беспомощно косились на них, всем своим видом демонстрируя невыносимые мучения. До сих пор в ушах стоят ее крики, но, надо отдать должное, чисто британское произношение она нам поставила на всю жизнь. С итальянским все обстояло гораздо печальней, и я подумывала, что итальянский явно не мое призвание, зато философия всегда шла на отлично, так как мама-учитель истории, и книг по теме дома имелось предостаточно.

Во время учебы я проживала в сталинском доме на Шмитовском проезде в доме № 6, в одной из комнат большой квартиры наших хороших знакомых, которые уехали из Москвы, и квартира осталась пустой. В ней были высокие потолки и большие окна, в коридоре стояло старое черное пианино, на которое поставили серый тяжелый телефон.

Пресненский район в 90-е годы, мягко говоря, был не самым спокойным местом в Москве. Особая активность наблюдалась у Пресненских бань, за которыми жила моя грузинская подруга. Мы часто видели черные джипы с амбалами в золотых цепях на шее и запястьях и огромными спутниковыми телефонами. Однажды нам даже пришлось удирать сквозь кусты при непонятной уличной перестрелке.

В магазине за домом всегда были полупустые полки, где однажды мне смогли предложить только соль, чай и пряники. Не сказать, чтобы приходилось голодать, но и наесться досыта при таком обеспечении тоже не всегда удавалось. Выручали родительские запасы, но каждый день бегать домой не получалось, так как учеба занимала практически весь день.

После пар мы с подружкой – грузинкой бежали на улицу. Дома сидеть было неохота, и мы ездили на наше любимое место – Пушкинскую площадь, где всегда было много иностранцев. Наша Изольда Иосифовна, та самая преподавательница по английскому, запрещала разговаривать между собой по-русски, что вызывало у нас бурную реакцию. «Давай мы с тобой притворимся англичанками!» – предлагала моя закадычная подружка. «Давай!» – соглашалась я, и мы начинали демонстративно громко говорить по-английски, сопровождая болтовню непрестанным хохотом. После часа такого «высокоинтеллектуального» времяпровождения очень довольные собой мы расходились по домам, предвкушая, как будем рассказывать про это сокурсникам, и как это будет уморительно.

Дома раздался телефонный звонок, я подняла тяжелую серую трубку и услышала мужской голос с мягким восточным акцентом.

– Алло! Здравствуйте, это Юля?

– Здравствуйте, да, а вы кто?

– Это Саид, ты учишься в институте, я тебя видел, и взял твой телефон у нашего общего друга. Ты похожа на наших…

«Ты похожа на наших». Как же меня достала эта фраза! Мне приходится слышать эту фразу от грузин, армян, азербайджанцев, евреев – и все это при том, что я не имею никакого отношения ни к одной из этих национальностей. Может я не права, но мне кажется, что время, когда все русские были высокими голубоглазыми блондинами, осталось где-то во временах «Слова о полку Игореве». Я среднего роста, с карими глазами и черными вьющимися, как спиральки волосами, и я русская. И все-таки именно с этой фразы началось наше знакомство.

Два года в Москве.
Советники.

«Мда, ну и кавалера ты себе выискала… – мама в растерянности смотрит в справочник «Кто есть кто в мировой политике».

«Саид Мансур Надери – лидер афганских исмаилитов, занимал руководящие посты в правительстве Афганистана, – читает она статью справочника на букву «Н», – и что с этим делать?!»

Богатый Саид сорил долларами направо и налево, теперь у меня вместо полупустого холодильника на полу стояли ящики с мандаринами, а холодильник был забит пиццей с Кутузовского, и бургерами с Тверской. Его чемоданы были полны цветастых шелковых рубашек из Германии, а на ногах он носил «казаки» из крокодиловой кожи, которых у него также было множество. Он снимал просторную квартиру на Сухаревской, и с ним всегда было несколько афганцев-хазарейцев, выполнявших всю домашнюю работу. Иногда мы ездили на Фрунзенскую набережную к его другу Востоку, сыну Бабрака Кармаля, жившему в огромной квартире с очень высокими потолками, сверху донизу занятую книжными шкафами. «Ты не слышала об Эдуарде Лимонове? – обескуражил он меня неожиданным вопросом, – Вот, читаю его книгу».

Однажды летом 1994 года к Саиду пришел в гости его родственник, долгие годы проживавший в Лондоне. Я не понимала дари, и они разговаривали при мне, но было видно, что разговор секретный, так как говорили тихим голосом, чтобы не было слышно афганцам в другой комнате. До меня часто доносилось слово «талиб», и я как лингвист поняла, что разговор о них. После ухода этого человека я спросила Саида: «А что такое «талиб»?» Он как-то неуклюже дернулся от неожиданности: «Талиб- это студент, и вообще, больше не повторяй за нами то, что слышишь. Мой брат сказал, что англичане организовали новую группировку под названием «Талибан. Они тренируют ее в Пакистане. А затем к власти вернется Захир шах, бывший афганский король». Я не поняла ни одного слова, особенно то, почему это плохо, что англичане тренируют студентов в Пакистане.

Любимым местом времяпровождения Саида был валютный ресторан «Дели» на улице 1905 года. Ресторан был действительно шикарный, у входа стоял швейцар, которому гости давали валюту на чаевые. В ресторане было несколько тематических залов, один в стиле диско с танцевальным кругом, второй –модерн, но мы всегда сидели в третьем зале – традиционном, с резными деревянными ширмами, разделявшими зал на уютные кабинки. Он встречался там с советскими «мушавирами» советниками, один из которых Генрих Анатольевич Поляков, особенно меня поразил. Он знал об Афганистане и афганцах буквально все – историю, экономику, роды, кланы, имена полевых командиров и их взаимоотношения. Тогда я не понимала, что сижу за одним столом с бывшим начальником афганского сектора международного отдела ЦК КПСС, с человеком, прошедшим все этапы до ввода и во время присутствия советского контингента в Афганистане, блистательным аналитиком и востоковедом, который не сможет пережить развал страны и предательство высшего руководства, и закончит жизнь трагически, скончавшись брошенный всеми в хосписе от тяжелой болезни в 2012 году в Москве.

Советник был в чуть затемненных очках в золотой оправе, в красивой белой рубашке, рукава которой он немного подвернул от жары, темно-синих брюках с дорогим кожаным портфелем. Его движения были энергичные, он несколько раз вставал и куда-то уходил, потом возвращался обратно. Разговаривал он аккуратно, взвешивая каждое слово, чувствовался большой опыт общения с афганцами.

– Да, мы в курсе бедственного положения нашего друга доктора Наджибуллы, – говорил советник, – Советского Союза, «шурави», больше нет, нас всех предали.

– Англичане скоро выпустят из Пакистана талибов, – отвечал Саид.

– Какова будет позиция вашей семьи в решающий час? – спрашивал советник, сверля его внимательным взглядом – дайте Наджибулле возможность покинуть страну перед приходом талибов. Его семья в Индии, дайте ему возможность уехать к семье.

– Вы не можете перекладывать решение проблем, созданных уходом «шурави» и прекращением материальной поддержки на нас, – огрызался Саид, – мы вынуждены выживать, у нас всего 13 тысяч бойцов, мы объединяемся с северными командирами для создания северного фронта противостояния талибам, это все, что мы способны сделать.

– Мы не снимаем с себя ответственности за действия нашего правительства, – отвечал советник, – но и вы не должны забывать, что лично для вашей семьи доктор Наджибулла очень многое сделал.

– Да, вы правы, мы помним добро, что сделал нам этот благородный человек, и я понимаю, на что вы намекаете, напоминая нам об этом. Да, наша семья поступила подобно вам, мы тоже его предали, как предали его «шурави». Но что сделано, то сделано, видно такова его судьба. Сейчас вы должны отдавать себе отчет, что далеко не факт, что наши объединенные силы смогут долго сопротивляться талибам, и тогда они подойдут к границам Таджикистана и Узбекистана, что чревато для России большими проблемами.

– Мы осознаем колоссальную угрозу и возможные последствия приближения талибов, поэтому обещаем со своей стороны помощь формируемому Северному Альянсу в борьбе против новой террористической группировки.

Под воздействием напитков все расслабились. Я же продолжала смотреть на советника в изумлении, так как впервые в жизни слышала подобные вещи. Через некоторое время я решилась и осторожно спросила:

– Простите, а вы кто?

– Я востоковед, – ответил он, – моя работа страны Востока, в том числе Афганистан.

– А разве есть такая работа? – удивленно спросила я.

–Да, есть, – улыбнулся он.

После ресторана мне было нужно заехать к родителям на Марьину Рощу, Поляков был с нами в машине и неожиданно сказал, что он тоже хочет зайти со мной домой. Я удивилась и согласно кивнула головой. Саид после обильного застолья заснул прямо в машине. Молча войдя в лифт, мы поднимались на нужный этаж. Я пыталась понять, зачем он это делает. Резко распахнув входную дверь, он быстрыми шагами прошел прямо на кухню. «Где родители?!» – громко спросил он. Пришла мама, советник сел на табурет напротив нее. Я удивилась тому, как он вдруг изменился. Только несколько минут назад он еле выполз из ресторана и со смешками и прибаутками упал в машину. Сейчас же на кухне сидел трезвый и пугающе серьезный человек. «Что вы делаете?! – произнес он, окинув нас мрачным тяжелым взглядом, – Вы вообще осознаете, во что ввязывается ваша дочь? Забирайте ее немедленно! Пусть лучше она за негра выйдет, раз ей наши ребята настолько не по вкусу. Поверьте, это будет гораздо лучше для нее». Сказав это, он так же стремительно встал и вышел.

Многие годы спустя, когда я познакомлюсь с однокашником, другом и единомышленником Генриха Анатольевича Полякова профессором Новосибирского государственного университета Пластуном Владимиром Никитовичем, написавшем о своем соратнике в книге «Изнанка афганской войны», я буду вспоминать эти встречи в ресторане «Дели» и анализировать то, что видела и впоследствии слышала об этом незаурядном человеке от российских дипломатов в Ташкенте и Кабуле. «Он мог прекрасно «пересидеть» все тяжелые переходные времена на «теплом местечке» в одном из посольств России в высоком ранге советника, который имел, – размышляла я, – он уже в девяностые годы имел полный доступ в Государственную Думу и другие государственные учреждения страны, а уж научная карьера ему была бы обеспечена при любом раскладе. Что же настолько подкосило и подорвало жизненные силы такого волевого человека?» Как оказалось, далеко не все советские советники были такими как он, искренне верящими в свое дело и любящими свою страну. Безусловно, потрясающие интеллектуальные способности Генриха Анатольевича давали ему полное осознание реалий происходящего, он не обманывал себя ни в чем. Но становится ли легче от мысли, что ты знал, как правильно посадить терпящий крушение самолет, но тебя никто не слушал, и самолет разбился вдребезги и ты ходишь между частями человеческих тел, видишь разбросанные детские игрушки? Становится ли легче от того, что ты-то не виноват, ты-то не просто говорил, ты кричал, стучался в закрытые двери, выслушивал замечания тупиц, терпел их насмешки и пошлые хихиканья в свой адрес? Не каждый сможет это пережить, не смог и он.

Второй вопрос, который оставался для меня загадкой в советской военной кампании, это причина, побудившая слабеющий Советский Союз делать поистине колоссальные усилия, чтобы заполучить эту страну в свой социалистический лагерь. О геополитических фактах можно было прочитать в любом учебнике, и информация о том, что львиная часть выделенных на Афганистан средств разворовывалась тоже не являлась особой тайной, но все равно картинка как-то не складывалась, не хватало утерянных, но значительных частичек паззла. Понимая, что русскую душу никогда не удовлетворяли вещи сугубо материальные, я ощущала наличие некоего «третьего элемента», помимо стандартных «власти и наживы». Этот недостающий элемент я нашла для себя, посетив в декабре 2019 года афганское мероприятие в Москве, посвященное 23-ей годовщине со дня кончины товарища Бабрака Кармаля. Собрание проходило в ресторане «Бакинский бульвар», недалеко от рынка «Садовод» – места работы афганской диаспоры. Я сидела за красиво сервированным столом в компании пожилых пуштунов и внимательно наблюдала за ними. Они были элегантно одеты в европейские костюмы и трикотажные жилеты с галстуками. С нами они говорили на прекрасном русском языке, практически без акцента на светские темы, обсуждая русскую классику, которую перевели на пушту практически в полном объёме, приглашая нас на последующие литературные вечера, организуемые афганской диаспорой. Благодаря прекрасным книгам Пластуна В.Н., основная теоретическая база была сформулирована у меня в голове, и я имела представление о давних перипетиях межфракционной борьбы внутри Народно-демократической партии Афганистана, а также об их последствиях, но меня интересовало не это. Я понимала, что нахожусь на уникальном мероприятии, что каким-то чудом мне удалось застать в живых тех самых людей, которые сидели в афганских тюрьмах за коммунистические идеи, которые боролись бок о бок с товарищем Кармалем в рядах фракции «Парчам» (Знамя) за лучшее будущее своей страны. Старики выходили один за другим на трибуну и рассказывали о пережитых тяготах и лишениях, вспоминали погибших соратников в борьбе с отсталостью, самодурством и беспределом феодальных князьков. Они восхищались мужеством своего ныне покойного вождя трудящихся, отвергшего обеспеченную жизнь в аристократической семье ради простого трудового народа. «Ради своего безграмотного и обездоленного народа товарищ Кармаль вступил в борьбу со строем тиранов, прошел тюрьмы и лишения», – говорили они.

В ресторанном банкетном зале были развешаны портреты Кармаля, а лозунги были написаны на пушту и дари белой краской на алых лентах и транспарантах. В зале находилось только пятеро русских, среди которых был мой попутчик бывший советник в Афганистане, глава фонда ветеранов Афганистана и пара сотрудников МГИМО. Советник, слушая пламенные речи и лозунги, словно погрузился в годы своей молодости, он сиял, и воодушевление пронзало весь его облик. Мое состояние было аналогично состоянию сотрудников из МГИМО, которые были примерно моего возраста и сидели, ошарашено смотря на происходящее, думая, что время вернулось вспять, и мы сидим на партийном собрании коммунистической партии. На трибуну вышел ярко одетый импозантный генерал Айваз: «Что с нами случилось, товарищи?! – восклицал он, – до чего докатилась наша страна?! Если мы с вами боролись за просвещение и образование народа, за развитие промышленности и экономики, за повышение дисциплины и уровня сознательности наших граждан, то сейчас наша молодежь, даже та ее часть, которой с огромными усилиями удается получить образование, не может найти себе не только достойную работу, но и элементарную возможность для обеспечения пропитания своим семьям. Нами понукают империалисты, презирающие многострадальный афганский народ и окупающие свои военные расходы героином, который переправляют на своих же военных самолетах для уничтожения молодежи неугодных стран». Долго говорили выступающие, с горечью констатируя современные реалии. От этих людей разливалась такая энергия и эмоциональность, что сам воздух в зале, казалось раскалился и стал осязаемым. И тут картинка в моей голове сложилась. Я поняла, почему советники и государство не жалели сил и средств, чтобы превратить Афганистан в шестнадцатую республику СССР. Наверное, потому что во времена брежневского застоя они и сами уже не верили в идеалы социалистического будущего, и только в среде этих «новообращенных» темпераментных и верящих в коммунизм людей, они находили необходимую им эмоциональную подпитку, они купались в вере афганцев, чувствуя себя творцами этой веры. А ввиду того, что в среде советских советников присутствовала значительная часть действительно талантливых и неординарных личностей, то они вложили свою душу в эту трансформацию своих подопечных, перестроили их сознание на глубинном уровне, создали новую прослойку афганского общества по своему образу и подобию, проделав колоссальную, филигранную работу психологов, владевших тайнами тончайших настроек человеческих душ – и когда все было практически сделано, и переломная середина была позади – все это искусственно созданное монументальное сооружение рухнуло, подобно Вавилонской башне, прогневавшей творца своим горделивым замыслом.