Эра джихада

Когда им говорят:

«Вы на земле нечестие не сейте»,

Они ответствуют: «Напротив!

Мы лишь благое сеем здесь».

Увы! Они все те, кто нечестье сеет,

Но сами этого не понимают.

Коран: Корова 11–12

…Смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по Тебе.

Джон Донн

Тех из вас, кто купил эту книгу в надежде почитать легкое, развлекательное чтиво, спешу обрадовать: вы зря потратили свои деньги. Извините, конечно, но это так. Книг, которые можно купить в мягкой обложке, почитать по дороге на работу в электричке и потом выбросить, существует достаточно, а авторов, пишущих в стиле «враги коварны, но наши всегда побеждают», – хватает и без меня. В принципе я понимаю, для чего пишутся такие книги – это своего рода социальная анестезия. Читаешь такое в метро, как доблестные спецназовцы расправляются с врагами в горах, но нет-нет да по сторонам и поглядываешь с подозрением. Этот черный, эта смотрит как-то не так… обширялась или чего? Времена сейчас такие, неспокойные. От которых только в героической книжке в мягкой обложке и спасение…

Эта книга задает вопросы, ответы на которые не всегда очевидны, часто неприятны и уж точно очень тяжелы. Эта книга о будущем, но об очень плохом будущем. О том, к чему мы сейчас идем.

Кто-то найдет в этой книге оправдание и даже восхваление терроризма и предположит, что автор то ли сам террорист, то ли либерал, который за то, чтобы «отпустить Кавказ на все четыре стороны», то ли просто дурак, не понимающий, о чем пишет. Уверяю вас, это далеко не так. Я сын своего народа, русского народа, я не могу стоять на иной стороне, кроме нашей, и я ненавижу терроризм. То, что происходит на Кавказе сейчас, – это одновременно и чудовищная игра иностранных спецслужб, имеющая целью отторгнуть Кавказ от России, и «народный проект», проект народов, живущих на Кавказе. Цель этого проекта та же, что и у русских крестьян сто лет назад – не пойти по пути капитализма, законсервировать общественные и экономические отношения и даже в чем-то отступить назад. Русское слово «срам» и слово из исламского словаря «харам» (грех, недопустимое) – схожи, и это не просто так.

Я обращаюсь к русским, которые будут читать эту книгу, и говорю вам – посмотрите. Посмотрите на тот накал ненависти, который сквозит из каждой строчки, пусть в каждом слове ошибка, но важны ведь не слова, а то, что за ними стоит. Эти люди живут рядом с нами. Эти люди ненавидят нас. Эти люди готовы убивать нас. Они постоянно рядом с нами, эта ненависть прорывается протуберанцами взрывов в московском метро, избиениями и убийствами на дискотеках, в подземных переходах, множащими счет друг к другу живущих в одной стране народов.

Уйти с Кавказа и отгородиться стеной? Кто будет строить эту стену, сколько это будет стоить и за чей счет все это будет? Как быть с русскими, которые окажутся за стеной, мы что, их бросим? А как быть с теми русскими, которые проливали кровь в Грозном, в Махачкале, в Нальчике – это что, все напрасно? Как быть с ними? Борьба твоя безнадежна, подвиг твой – бесславен, имя твое – опорочено? Как быть с кровью наших дедов и прадедов, которая в обилии пролилась на эту землю? Почему мы решили, что мы умнее их? Почему то, что им было нужно, ради чего они лили кровь, легкомысленно отвергается нами?

А как вы думаете, какова будет жизнь за стеной? Чем там будут заниматься люди, притом что население прирастает там намного быстрее, чем у нас, полно детей, полно молодых людей? Амиры джамаатов станут директорами заводов, а рядовые моджахеды начнут на них работать? Или будет то же, что и с независимой Ичкерией 96–99 годов? С гастролирующими по всей стране бригадами боевиков, с «КамАЗами», в которых сделаны тайники для содержания похищенных, с угонами самолетов, с тер-актами. И – в конце концов – с очередной операцией по покорению Кавказа, теперь уже всего Кавказа, в которой сгинут многие на радость нашим врагам.

А что мы отдадим дальше? Ваххабиты появились уже в Татарстане, Башкортостане. Это тоже будем отдавать? А как быть с теми русскими, которые принимают ислам и становятся ближе им, чем нам?

Вооружаться? Да, вооружаться. Становиться сильнее, дружнее, создавать отряды самообороны, не допускать нарушения закона, призывать к порядку. Не допускать даже малейшего нарушения закона – опыт мэра Нью-Йорка Руди Джулиани показал, что человек, наказанный за мелкое правонарушение, скорее всего, воздержится от совершения серьезного преступления. И у нас – группа кавказцев, доставленная в отделение или просто призванная к порядку вооруженными дружинниками, вряд ли будет грабить и убивать в дальнейшем. Кавказ чувствует силу и против силы никогда не идет.

Но что, кроме этого? Неужели – это все?

Подумайте, как мы смогли выиграть в Великой игре за Азию у самой Британии? Подумайте, почему у Британии не получилось создать Великую Черкессию, отрезав нас от Черного моря. Кто знает, что для севастопольской базы ВМФ место выбирал британский адмирал как для базы английского флота? Почему у них ничего не получилось? Почему мы смогли восстановить контроль над Кавказом в двадцатые? Почему мы до сих пор на Кавказе – в то время как британцы вынуждены были бесславно покинуть Индостанский субконтинент, проиграв эту партию Великой Игры? Почему британские солдаты умирают сейчас в Афганистане, но победы не видать?

Что мы сейчас несем на Кавказ? Каков наш проект? Ради чего Кавказ должен быть с нами?

Вдумайтесь – а вообще, существует ли сейчас в мире хоть один позитивный проект, кроме ислама (притом что его позитивность более чем сомнительна)? Куда идти? Советский проект разрушен и опорочен. Американский… а что, Америка все еще град на холме? Или объект для всеобщей ненависти? И каждый день с заголовков газет – кризис, кризис, кризис. И негатив. Тут упало, там взорвалось, здесь прорвало…

Что мы несем на Кавказ? Раньше мы несли туда школы, заводы, города. Конники в краснозвездных шлемах несли туда справедливость – пусть не получилось даже, но ведь хотели! А что мы несем туда сейчас? Батальоны смерти?

Как получилось так, что мы восприняли британскую колониальную политику? Разделяй и властвуй, люди второго сорта, натравливание одних на других. Разве мы не понимаем, что эта политика уже опробована, и приведет она ровным счетом к тому же самому, к чему пришла и Британия. Маленькая и богатая метрополия, где дома в столице за бешеные деньги покупают бывшие жители колоний.

В мире не стало некоей неосязаемой, но очень важной субстанции – справедливости. Ища ее, к исламу приходят очень многие. В том числе уже и русские. Стеной – это не остановить.

Я обращаюсь и к кавказцам, которые, может быть, будут читать эту книгу, и тоже говорю им: подумайте. Хорошо подумайте. То, что может с вами произойти – не имеет исторического опыта ни в жизни вашего народа, ни в жизни моего народа. Но это может произойти. Да, Россия сейчас слаба – в то время как вы сильны, пусть даже вас на порядки меньше, чем нас. Но жестоки именно слабые. Неужели вы хотите познать на себе эту жестокость? Россия все более и более становится европейской страной – но не в смысле толерантности. А в смысле отказа от понимания того, что человек человеку брат, и неважно, на каком языке он говорит и какого цвета у него кожа. Ни в России, ни на Кавказе такого не было никогда. Но может быть. Адольф Гитлер пришел к власти именно в ослабленной, униженной, побежденной Германии. Напомнить, что стало потом?

Это даже не Сталин. Сталин поступил так, как могли поступить только в нашем обществе. Да, чеченцев, и не только чеченцев, выселили – но в то же время не расстреляли у рва. А вот в Германии врагов расстреливали. Уничтожали. Целыми народами. Миллионы и миллионы сгорели в адских печах лагерей уничтожения. Не-ужели кто-то из вас хочет оказаться в таком лагере?

Еще раз говорю: просто представьте себе, что это такое. Это не тюрьма. Не Чернокозово. Вас не повезут в суд, вам не будут предъявлять обвинений. Никто не будет разбираться, кто вы такие, джамаатовские – не джамаатовские. Никто не будет разбираться – женщины, дети, старики. Перед печью крематория, перед газовой камерой, перед самолетом, распыляющим ядовитый газ, все едины. Никто не будет ни в чем разбираться, вас просто уничтожат. Весь народ. И знаете что? Всем остальным будет на это плевать, как всему миру было плевать на европейских евреев.

Думаете, московские интеллигенты защитят вас? Да они первые будут хлопать в ладоши, когда вас потащат к крематорию или когда самолет с химическим оружием на борту будет подниматься в воздух. Потому что вы не сможете построить нормальную экономику, вы не сможете жить без нас. Как и чеченцы в конце девяностых – вы вынуждены будете жить преступлением, просто чтобы выжить. А интеллигент страшен своей трусостью, из интеллигентов получаются самые страшные палачи. Чтобы избавиться от своего страха, они готовы уничтожить целые народы.

К кому вы присоединяетесь? На чью сторону становитесь? Неужели вы думаете, что Запад, проигрывающий вам сейчас в Афганистане и Ираке, это и есть настоящий Запад? Нет, это не настоящий Запад. Настоящий Запад сбросил две атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки. Правила ведения войны в отношении вас – в то время как вы никаких правил не соблюдаете – Запад соблюдает только потому, что вас не воспринимают всерьез. Потому что пока верят в вас. Потому что хотят не уничтожить вас, но сделать вас другими.

Что вы сможете сделать, когда будут приняты совсем другие решения? Куда вы побежите, за каким камнем укроетесь, если вас решат попросту уничтожить? Что произойдет, когда к власти в России придет человек, которого пацаном избила и унизила кавказская ватага, что будет, если он примет решение стереть Кавказ с лица земли? Кто спасет вас, мусульман, если в одной из столиц ненавистного вам западного мира будет принято решение сжечь вас атомным огнем, и самолеты с атомными бомбами на борту вырулят на взлетные полосы, а ракетные подлодки откроют свои шахты? Кто вас защитит? Аллах?! Ну-ну…

Верьте дальше…

Исламский мир до сих пор жив только потому, что не принято решение его уничтожить. Как только оно будет принято – ничего вас не спасет, потому что вы ничего не создали для своего спасения. В сороковые Запад принял решение уничтожить нас, русских, но мы выжили, потому что создали атомную бомбу. Создали за полтора десятилетия. Что создали вы для своего спасения за полторы тысячи лет, пока существует ислам?

Ничего.

Эта книга повествует о нравственной катастрофе. О следующих шагах, которые может сделать и сделает наше общество в попытке защититься от терроризма. О появлении одиноких убийц, существующих в этом мире только для того, чтобы уничтожать других. О джихаде, который может быть объявлен не только русским, но и русскими, как война на уничтожение. О русском терроре.

Надо ли нам это? Кто выживет в такой войне? Кем мы стали и кем мы станем? Нужна ли нам эра джихада?

Решайте…

Я готов к войне, но призываю к миру.

Прошлое
Вечер 12 сентября 2001 года
Грозный, Чеченская республика Ичкерия

 
По дорогам с разбитым асфальтом
Не гуляют ни люди, ни звери.
По броне монотонно бьют капли,
Словно дождь отмечает потери.
 
 
Не похож вовсе город на город,
Тишиною на нервы здесь давит,
И какой-то случайный осколок
Точно знает, чью жизнь забирает…
 

«Голубые береты». Раненый город

Осень две тысячи первого…

Война прокатилась по этой земле с запада на восток, оставив за собой разрушенные артиллерийским огнем села, хрустящий битым кирпичом, недобро щерящийся провалами в стенах Грозный, сотни могил, с именем и безымянных, и ненависть. Глухую и страшную ненависть, которая родилась не вчера и утихнет не завтра. Говорили, что когда-то война прекращалась с взятием столицы государства противника. Был такой неписаный закон. Теперь все было по-другому: теперь со взятием столицы противника война только начиналась. Русские это уже познали, американцам только предстояло познать…

Старый бронетранспортер – восьмидесятка, обложенный предусмотрительным водилой мешками с песком и гравием и с надписью «Колян» на борту свинцовыми белилами, лихо подкатил к бетонным надолбам уже обжитого десантниками блокпоста и с форсом, едва не с пробуксовкой колес затормозил. Невысокий, в грязной обтерханной форме без знаков различия человек с усталым и грязным лицом – соскочил с брони, одной рукой придерживая поджопник, а другой здоровенный бесформенный мешок, и моментально нырнул за заграждение, не подставляясь снайперу и не рискуя быть срезанным автоматной очередью с буйной, расположенной сразу за дорогой зеленки. Десантники – дюжие ребята, косая сажень в плечах, из пулемета навскидку только так, вованы еще не успели сменить, да и больно место стремное – опустили оружие и даже заулыбались. Бронетранспортер развернулся и начал сдавать задом в бетонный капонир.

– Старый где? – спросил человек, держа в одной руке мешок, а в другой сложенный в несколько раз отрез дорогого ковра, который он клал на броню БТРа каждый раз, как только собирался куда-то ехать. В невидимой иерархии, которая складывается всегда и везде, в любом мужском коллективе, выводы можно сделать из всего, надо только уметь смотреть. Например, грязная, неухоженная форма – и дорогой ковер под задницу показывали, что человек перед вами не простой, устроиться умеет и даже на войне не пропадет. Или подчиненные о нем позаботились – что тоже неплохо. Значит, есть авторитет среди личного состава, есть…

– В камбузе, тащ майор, – ответил один из десантников, – с жраки пробу снимает.

Майор поддел ногой шуршащий пакет от «Ролтона», валяющийся тут, возле исклеванных пулями бетонных блоков, сложенных в человеческий рост. «Ролтон» был хорош тем, что стоил дешево, весил всего ничего, и его можно было просто погрызть всухомятку, если не было возможности развести костер. «Ролтоном» и сникерсами питались обе стороны на этой войне…

– Приберитесь, – коротко сказал он, – или не свинячьте.

– Есть!

Когда человек в форме без знаков различия пошел дальше, старший среди десантуры, двухметровый наголо бритый детина, молча двинул другого – молодого, в обязанности которого входило смотреть за порядком на блоке. Это был залет, и залет требовал немедленного наказания.

Человек в форме без знаков различия уверенно шел по бетонным лабиринтам восьмого контроля, стоящего на востоке Грозного на въезде в город. Это был его блокпост, его контроль. Он его строил в весенние дни девяносто пятого, угрозами, лестью, посулами, матом и трофеями вымогая дополнительные стройматериалы с давно пустивших все налево тыловиков. Он знал каждый его закоулок, каждую нору, каждую огневую точку, каждый капонир для бронетехники. Он его оборонял в провонявшем соляркой и горелым мясом августе девяносто шестого – именно с востока входили основные силы боевиков, значительную часть блоков уже передали чеченским ментам, которые при виде боевиков либо разбежались, либо перешли на их сторону. А колонну тормознули между шестым и седьмым контролями, расстреливая со стороны завода, и он, отражая нападение одновременно со стороны зеленки, под огнем снайперов с пятиэтажек, видел, как останавливается, не дойдя пары сотен метров до них, одинокая бээмпэшка, как выскакивают и падают под градом пуль пацаны и как ведет огонь башенное орудие – до конца, до взрыва. А потом он передавал этот блокпост чеченскому уроду – двадцатилетнему сопляку в кожаной куртке, с жиденькой бороденкой и ножом а-ля Рэмбо на поясе. Это были совместные комендатуры, порождение безумного гения Александра Лебедя с его Хасавюртом, предавшего их как раз накануне победы, когда силы боевиков выдохлись, а объединенная колонна МВД и армии прорвалась в центральную часть города, деблокировав комплекс правительственных зданий. Тогда даже один из боевиков из отряда этого сосунка не выдержал – в горах не принято, чтобы сопляк хамил взрослому мужчине, – и двинул своего же кулаком в бок, хорошо так двинул. Но это ничего не изменило – и они ушли отсюда со словами: Родина может быть не права, но она моя Родина. Потом он снова пришел сюда – уже старшим офицером, замом по разведке в городской комендатуре. И хотя дворец Дудаева снова был их, исписанный надписями, как Рейхстаг в сорок пятом, того ощущения победы не было. Было ощущение, что работа только начинается и он готов был ее делать…

Старого – или капитана Старикова Тимофея Павловича – он нашел не в камбузе. Заглянул туда, потянул носом – дым, мясо, баранина, барана где-то дернули, черти, лыбящийся солдат, поставленный следить за огромным чаном на огне, где варилось мясо и все, что удалось сегодня к нему достать, но самого Старого не было. На вопрос, где Старый, солдат неопределенно махнул рукой. Совсем распоясались…

Старого он нашел в восточной части контроля. Тот лежал на заботливо подложенной большой тряпке, которая когда-то была одеялом, и смотрел куда-то через небольшую щель в блоках. Смотрел внимательно, не отрываясь…

– Кэп… – позвал человек в форме и без знаков различия, – чего на земле лежишь? Так и цистит подхватишь на пару с геморроем.

Старый ничего не ответил…

Капитанское звание в армии бывает пяти подвидов: капитанчик, капитанишка, капитан, товарищ капитан и капитанище. Такого вы не найдете ни в одном уставе, но такое есть. Люди, которые носят погоны капитана, абсолютно разные. Некоторые получили эти погоны, когда еще молоко на губах не обсохло, и уже считают, как бы им получить очередные, перескочив это несерьезное звание. Есть те, кто особыми талантами не блещет, но честно выслуживает это звание, как то, которое им больше всего и подходит. Есть, наконец, те, которым более высокого звания в этой жизни не выслужить по причине ершистого характера. Не умеет строить отношения – переводя с бюрократического языка на нормальный, это значит: режет правду-матку в глаза, в том числе начальству, может послать кого угодно и куда угодно и любит своих солдат больше своего непосредственного начальника. В российской армии такого не прощается. Таким либо просто возвращают документы на присвоение очередного звания, либо командование части не посылает, в зависимости от того, где означенный капитан умудрился начудить. Но иногда армии приходится и воевать, знаете ли, и вот тогда-то такие капитанищи и тянут на себе, на своих плечах всю планиду войны. Ибо понимают они в ней побольше, чем многие генералы, получившие зачастую свои звания, усердно вылизывая начальственные зады. Не все, конечно, но многие, многие. И вот такие капитанищи – они всегда оказываются в нужном месте на участке прорыва, всегда умудряются замкнуть кольцо окружения или прижать банду огнем, прежде чем в штабе сообразят, что делать, именно они при необходимости виртуозно саботируют многомудрые приказы штабов, спасая солдатские жизни и добавляя еще более нелестные характеристики в свое личное дело… короче, они и ведут войну. Неторопливо, но неотвратимо, размеренно вращают это кровавое колесо, воюя так, как крестьянин пашет поле – без надрыва, но и пока свое не сделает, не уйдет. Таким был капитан Стариков, которого он знал с прошлой войны – человек, которому майором светило стать разве что под самую выслугу…

– Что там? – спросил человек в форме без знаков различия, инстинктивно пригибаясь…

– Снайпер, с..а. По ночам с фэзэушки колотит, гад. Иногда с хрущевок работает. Опытный, гад, никак не поймаем.

– Зацепил кого?

– Пока нет. Но не вылезти… сегодня днем отработал… едва Димыча не сделал.

Оба они знали, что это может означать. Если снайпер прицепился к местности, работает по одному и тому же блоку, по одной и той же точке – это, скорее всего, значит, что он местный. И скорее всего – не мужик. Баба или ребенок… может, пацан. Такого не выцепить почти никакой зачисткой, этот снайпер, наверное, не раз проходил днем через блокпост – на базар, искать родных, получить какую-никакую помощь в зональной комендатуре. Они знали, что в горах – в течение всех четырех лет, пока здесь не было русских, работали снайперские и не только снайперские школы, здесь вербовали наемников, дикие гуси слетались на запах поживы. В отличие от первой войны, где воевали только чеченцы, сейчас все больше попадались люди с других мест, даже из других стран. Грузины, дагестанцы, афганцы, турки, даже негры. Первая война изрядно повыбила чеченских мужиков, кто-то погиб, кто-то умер от ран – и на смену им пришли ваххабиты. Эти сражались уже не за землю, не за народ – плевать им было на землю и на народ, эти сражались за власть, за идею, за исламское будущее. В комендатуре человек в форме без знаков различия держал в кабинете едва ли не мешок разных удостоверений, от ДГБ, Департамента государственной безопасности Чеченской Республики Ичкерия до исламского комитета такого-то села, или вовсе – арабские битаки^[1]. Мужчины были мертвы, но оставались женщины и дети этой земли. И они мстили как умели. Ни один из мужиков, сидящих сейчас у бетонной стены в восточном углу восьмого контроля – ни тот, кто лежал у щели, напряженно смотря вдаль, ни тот, кто сидел рядом, прикрыв глаза, не сомневался в том, что здесь русский народ воюет против чеченского народа. Не армия против бандитов и террористов – а именно так: русский народ против чеченского народа. Это было бы плохо и, наверное, даже безнравственно, если бы не одно «но» – здесь и сейчас решалось, кто будет жить и владеть не Чечней, а гораздо большими землями – русский народ или чеченский народ. А тут при таких раскладах все соображения справедливости и гуманности лучше засунуть в…

Человек в форме без знаков различия ничего не спрашивал – он просто сидел, прислонившись спиной к холодному бетону и закрыв глаза, пытался немного отдохнуть перед очередной бессонной ночью. А Старый, капитанище, который отвечал за жизни двух с лишним десятков пацанов на блоке, не отвечал. Он выслеживал снайпера, и ему было некогда отвечать.

Темнело. Темнело уже рано, наступила осень. Пока днем еще было тепло, но утром уже перетаптывались с места на место, стараясь согреться. Потом наступит глубокая осень. С деревьев опадут листья, лужи по утрам уже начнут покрываться ломким ледком – и боевики в горах закопают свои автоматы и пойдут пережидать зиму на зимних квартирах, в городах и селах. Молодые и не очень, с волчьими взглядами, мозолями на указательном пальце, сбитыми до синяков плечами. Потом придет зима – мерзкая, с раскисшими дорогами, холодными туманами и долгими ночами, в которые по эфиру не докричишься помощи, если чего. А потом придет весна, и деревья оденут листву – пойдет зеленка, и колесо провернется снова, липкое от русской и чеченской крови…

И все…

– Не… – решил Старый, – облом. Без толку.

Повернувшись на бок на своей грязной тряпке, он достал из пайковой пачки сигаретку, но курить не спешил. Просто мял в пальцах.

– Чего нового в мире делается? – спросил он.

– Вчера в Нью-Йорке два небоскреба самолеты таранили. Оба рухнули.

Капитан покачал головой:

– Это как это?

– Да вот так! – почему-то раздраженно сказал человек в форме без знаков различия. – Совсем, смотрю, паутиной заросли на своем блоке. Радио не слушаете, что ли? Со вчерашнего дня об этом по ящику в каждых новостях долдонят.

– Не. Не слушаем. Аккумуляторов лишних нет, а дырчик^[2] гонять ради одного радио… Да и шум лишний на хрен нужен, не заметишь, как подберутся. И чо теперь будет? Двухсотых много?

– Да хрен его знает. Говорят – тысячи две. Врут, наверное – такие махины, оба упали в самом центре города – наверное, двумя тысячами не обойдется. Еще на Пентагон самолет упал. Война, наверное, будет…

– Духи?

– Ну а кто же?

Примерно два года назад подобное уже происходило в Москве. Два дома были взорваны ночью в Москве, оба рухнули, погребя под собой всех жителей. Почерк один и тот же – снятая на первом этаже квартира, «Газель», полная мешков с «сахаром». Взрыв третьего дома удалось предотвратить. Через несколько дней машина, набитая взрывчаткой, рванула в Волгодонске…

– Да… чем дальше в лес, тем толще партизаны…

– И не говори.

– Что наши?

– Повышенную объявили. Дрочат чего-то в штабе. С умными мордами…

– Это они могут…

Оба помолчали. Нью-Йорк был где-то далеко, даже не за океаном – на другой планете, в другой жизни. Нечто недостижимое. Не то, о чем мечтаешь, – просто то, чего в твоей жизни никогда не случится. Нью-Йорк там, с его чистыми улицами, роскошными магазинами, машинами и огромными небоскребами – а они здесь. Где разбитая гусеницами танков дорога таит в себе опасность на каждом метре, где зеленка в любой момент может огрызнуться огнем, где все настоящее – дым из трубы, побитые пулями блоки, теплая броня бэтээров, грязная лужа. Где живут и умирают не понарошку, здесь, сейчас – а не где-то там, на далекой американщине. И не могут сказать за что, но умирают.

– Короче. Дело есть. Можешь отказаться – это не приказ, в штабе он не проведен, а дело хреновое…

– Говори.

– Погоди. Что с пацанами? Зелень?

– Да есть. Но есть и хорошие хлопцы. Дельные.

– Штурмовую группу наберешь?

– А сколько надо?

– Человека три-четыре. Плюс я. На, глянь.

Человек в форме без знаков различия подвинул к капитану большой, тяжелый мешок. Тот развязал его, глянул. Мелькнула вороненая сталь стволов.

– Два Вала^[3], два апэбэ. Гранаты «Заря». Оставишь все себе. Если живым вернусь.

– Если живыми вернемся, – поправил капитан.

– Ты охренел? Кто командовать будет?

– Митяя поставлю. Замка своего. Парень нормальный, справится.

Оба помолчали. Спорить было бесполезно, и они об этом знали.

– На кого выставляемся?

Человек в форме без знаков различия покачал головой.

– Выставляться не будем, смысла нет. Времени тоже нет. Завтра – в Чечен-Ауле будут конкретные люди. Очень конкретные. Мне назвали дом, где они будут, и время. Всего несколько часов – а если спугнут, то и меньше. Они выходят из Грозного, там их перехватят, и они пойдут в Грузию. Секешь?

– Пока нет.

Человек в форме без знаков различия достал карточку.

– Вот этот урод. Он там шестерка, тузы другие. С ним еще несколько. Настоящие духи, с Афганистана, хрен знает еще откуда. Все по-взрослому.

На карточке были изображены несколько бородатых, они стояли на фоне зеленки, и еще за спиной угадывались кое-какие строения. Один из них поставил ногу на лежащего на земле человека – непонятно, мертвого или нет, но явно, что русского. Ему было смешно, он улыбался в густую бороду…

– Вот эти двое – арабы…

Капитан молча смотрел на фотографию. Он знал этого урода – именно ему он передавал блок. Заматерел, гад…

– Ночью выдвигаемся?

– Ты ничего не понял. Завтра днем.

– А как же наблюдение? Разведка?

– Не будет никакого наблюдения. Разведки тоже не будет.

– Ты охренел?

Человек в форме без знаков различия сжал кулаки. Заговорил отрывисто и зло:

– Тебя не зае…о каждый раз пустышку тащить? Раз за разом одно и то же. Приезжаем – ни хрена. Постель еще теплая, жрачка на плите – и ничего. В штабе нашу же информацию душне сливают. За бабки.

– Погоди-ка… Так это… в штабе не знают, что ли?

– Дошло, наконец.

Капитан подумал. То, что ему предлагали, мало того что было против устава и правил взаимодействия, это было еще и по-настоящему опасно. Действительно, реально – очень – очень опасно. Правилами ведения боевых действий предусмотрено составление плана операции, оповещение командиров подразделений в оперативной зоне – иначе не избежать стрельбы по своим, санкции от многомудрого командования. Без всего этого за самовольную операцию можно и погоны снять, и под трибунал пойти, если личный состав погибнет. А тут – на каждом шагу смерть.

Но с другой стороны: хорошо, сообщали, организовывали взаимодействие – и чего? Вон, у соседей – спецы выставились, предупредили всех, что работать будут в этом районе. Ночью какой-то козел, не разобравшись, из танка – шарах! Двое двухсотых, семеро трехсотых. И такое сплошь и рядом. Потери от дружественного огня, от огня своих тридцати процентов достигают. А погоны… да просто задолбало уже все.

– Конкретно. Чего хочешь?

– Место действия – Чечен-аул. Дом Хадуллаевых. Через твой блок транспорт идет, в том числе и оттуда. Как только появляется подходящая машина – водилу пакуем, оставляем здесь. Сами на трофейной машине идем в село, тихо делаем, и обратно. Все.

– Значит, превышение должностных полномочий, возможно мародерство…

– Давно таким законником стал?

– Да не. Просто рассуждаю.

– Чо-то много рассуждать стали. Делать надо.

Капитан, ставший на войне капитанищем, еще раз посмотрел на фотографию. Молодой чеченский волчонок, ставший волком, нагло улыбался ему, поставив ногу на грудь русского раба.

– Завтра, значит… – сказал капитан.

– У меня тряпье трофейное в бэтээре. Переодеться есть во что…