Луна над Сохо

Ben Aaronovitch

Moon Over Soho

Copyright © 2011 by Ben Aaronovitch

© Трубецкая Е.Г., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Дизайн и иллюстрация Елены Куликовой

* * *

Посвящается Карифе,

ибо каждый отец мечтает стать для своего сына героем.

Люди умирали за эту музыку. Куда уж тут серьезнее.

– Диззи Гиллеспи

1. Тело и душа

Если долго ехать в одну сторону, то рано или поздно Лондон останется у вас за спиной. Такова печальная особенность современной жизни. А если вы направитесь на северо-восток по трассе А12, то неминуемо окажетесь в Колчестере. Этот город стал первой столицей Римской империи на территории Британии, и его же первым сожгла рыжая оторва из Норфолка по имени Боудика^[1]. Я знаю все это из «Анналов» Тацита, входящих в мой курс латыни. Тацит выказывал странное сочувствие к восставшим бриттам и иронизировал над плохой подготовкой римских военачальников, которые ставили удобство выше пользы. Блестяще образованные оболтусы, командующие британской армией, очевидно, приняли этот упрек к сведению: теперь в Колчестере базируется самое крутое подразделение британских войск – воздушный десант. Во время стажировки я не один субботний вечер провел на Лестер-сквер, разнимая дерущихся десантников, и теперь старательно объехал этот прекрасный город по трассе.

Потом повернул на юг и с помощью GPS-навигатора нашел съезд на шоссе B1029, что тянется по узкому перешейку между рекой Кольн и водоотводным каналом. Оно ведет в городок Брайтлинси. Лесли любит говорить, что он разбросан по побережью, словно мусор, вынесенный на берег приливом. Но у меня сложилось более приятное впечатление. В Лондоне шел дождь, но после Колчестера небо прояснилось, и теперь проглянувшее солнце озаряло спускающиеся к морю ряды чистеньких, ухоженных коттеджей в викторианском стиле.

Найти коттедж семейства Мэй было легко. Построенный где-то в семидесятых в стиле Эдвардианской эпохи, он был полностью покрыт каменной штукатуркой и весь увешан светильниками. С одной стороны от входной двери на крюке висело кашпо с голубыми цветами. С другой – виднелась керамическая табличка с номером дома, украшенная изображением яхты на волнах. Задержавшись у крыльца, я оглядел сад: возле декоративной купальни для птиц тусовалась компания садовых гномов. Глубоко вздохнув, я нажал кнопку дверного звонка.

Изнутри немедленно послышался разноголосый девичий визг. Сквозь витражное стекло в двери мне было видно только размытые силуэты, мечущиеся туда-сюда по коридору. «Там твой парень пришел!» – завопил кто-то, в ответ послышалось сердитое «шшш», кто-то что-то сказал вполголоса. Потом в конце коридора появилось светлое неясное пятно, оно приближалось, пока не заполнило собой весь витраж. Я отшагнул назад, и дверь открылась. На пороге стоял Генри Мэй, отец Лесли.

Он и так-то был крупный, а по долгу службы ему приходилось водить грузовики и перетаскивать тяжести, что добавило ширины его плечам и объема бицепсам. Однако завтраки в придорожных кафе и вечера в пабах обеспечили ему изрядное брюшко. Лицо у него было квадратное, а залысина надо лбом начинала потихоньку расти. Но он, похоже, боролся с этим просто – стригся под ноль, и сейчас волосы топорщились коротким темным ежиком. Взгляд голубых глаз был ясным и умным. Лесли, похоже, глазами пошла в отца.

Будучи отцом четырех дочерей, он, конечно, в совершенстве владел техникой внушения трепета одним своим видом. Я едва не спросил, выйдет ли Лесли поиграть.

– Добрый день, Питер, – сказал он.

– Мистер Мэй, – учтиво кивнул я.

Он не шелохнулся в дверях, все так же загораживая собой проем; приглашать меня в дом тоже не спешил.

– Лесли выйдет через пару минут.

– С ней все в порядке? – спросил я. Глупый, конечно, вопрос, и отец Лесли даже не стал утруждать себя ответом. Тут на лестнице послышались шаги, и я глубоко вздохнул, готовясь к худшему.

По словам доктора Валида, серьезно пострадали верхняя и нижняя челюсть, носовая и прилегающие к ней кости. Большая часть мышц и сосудов осталась нетронутой, однако сохранить кожный покров хирургам Университетского госпиталя не удалось. Поэтому они временно установили каркас, позволяющий дышать и принимать пищу, и шансы на то, что частичная трансплантация лицевых тканей пройдет успешно, были по-прежнему велики. Если удастся найти подходящего донора. Говорить Лесли, естественно, не могла – ведь то, что осталось от ее челюстей, соединял сейчас тончайший каркас из гипоаллергенного металла. Доктор Валид сказал, когда кости немного срастутся, можно будет попробовать восстановить и речевые функции челюсти. Как по мне, слишком уж много «если» и «когда». «Что бы ни предстало вашему взгляду, – наставлял меня доктор, – смотрите на это, пока не привыкнете. И ведите себя так, словно она осталась прежней».

– Да вот она, – сказал Генри Мэй и посторонился. Тонкая фигурка Лесли скользнула между ним и дверным косяком. На ней была синяя в белую полоску толстовка с капюшоном. Капюшон она накинула на голову, так что он полностью скрывал и лоб, и подбородок, и туго затянула тесемку. Нижнюю часть лица скрывал сине-белый шарф в тон. Глаза Лесли спрятала за огромными старомодными очками, которые наверняка откопала в мамином шкафу со всяким старьем. Я пялился на нее в упор, но все равно не мог ничего разглядеть.

– Ты бы хоть предупредила, что мы идем грабить банк, – сказал я, – я б маску захватил.

Она бросила на меня возмущенный взгляд – я понял это по тому, как она наклонила голову и передернула плечами. В груди что-то сжалось, я глубоко вздохнул.

– Тогда, может, прогуляемся?

Она уверенно взяла меня за руку и повела прочь от дома, кивнув отцу. Мы шли, и я все время чувствовал спиной его взгляд.

Брайтлинси и летом-то не назовешь шумным городом, небольшое лодочное производство и пара мелких заводиков не в счет. А уж сейчас, спустя две недели после окончания школьных каникул, здесь царила почти полная тишина. Только кричали чайки да изредка проезжали машины.

Я молчал, пока мы не вышли на главную улицу. Там Лесли вытащила из сумочки свой полицейский блокнот, открыла на последней странице и протянула мне.

Чем занимался? – вопрошала надпись черной ручкой поперек страницы.

– Лучше тебе не знать, – ответил я.

Она жестами показала, что нет, ни фига не лучше.

И я рассказал о парне, которому откусила член женщина с зубастой вагиной. А еще сообщил, что старшего инспектора Сивелла после его действий во время погрома в Ковент-Гардене вроде бы вызвали в Комиссию по жалобам на полицию. Первый случай позабавил Лесли, а вот второй не очень. Я решил вовсе умолчать о том, что Теренс Потсли, второй, кто выжил после всплеска магии, изуродовавшего лицо Лесли, покончил с собой, едва ему представилась такая возможность.

Сразу на берег мы не пошли. Вместо этого Лесли повела меня обратно по Ойстер-Тенк-роуд, через тенистую парковку, где рядами стояли в прицепах вытащенные из воды шлюпки. С моря дул холодный, резкий ветер, завывал в снастях, звенел, словно колокольчиками, металлическими частями такелажа. Держась за руки, мы пробирались между лодок, пока не оказались на бетонной набережной, продуваемой всеми ветрами. С одной ее стороны были ступеньки, которые вели вниз, к берегу, разделенному на ровные отрезки старыми полусгнившими волноломами. С другой стороны в ряд выстроились небольшие сарайчики, выкрашенные в яркие краски. Большинство были заперты, но какая-то семья явно решила продлить себе каникулы, пока не похолодало, – родители пили чай, расположившись на крыльце, а дети гоняли по пляжу футбольный мяч.

Между последним сарайчиком и открытым бассейном была узкая полоска зеленой травы, на которой стоял еще один маленький домик. Там-то мы и решили передохнуть. Этот домик построили еще в тридцатые годы, когда люди не питали никаких иллюзий относительно британского климата. У него были такие мощные кирпичные стены, что при случае он мог послужить противотанковым укреплением. Мы устроились внутри, на скамейке в нише, куда не задувал ветер. Стены были разрисованы морскими пейзажами: голубое небо, белые облака, алые паруса. Какой-то конченый дебил написал через все небо «БиЭмЭкс» черным аэрозолем для граффити. Сбоку на стене были неряшливо намалеваны имена: БРУК Т., ЭМИЛИ Б. и ЛЕСЛИ М. Они находились именно в том месте, где их могла вывести рука подростка, сидящего на краю скамейки и не знающего, чем себя занять. Не надо быть копом, чтобы понять: именно сюда приходит потусить молодое поколение жителей Брайтлинси в трудный период своей жизни, когда возраст уголовной ответственности уже наступил, а легального употребления алкоголя – еще нет.

Лесли достала из сумочки клон АйПада и включила его. Перевела в клавиатурный режим, и АйПад заговорил. Кто-то из ее родных, очевидно, установил синтезатор речи. Модель была базовая, в речи слышался американский акцент, поэтому Лесли говорила как туповатый красавчик-серфер. Но все равно это было почти похоже на нормальную беседу.

Она спросила сразу, без всяких предисловий:

– Магией можно лечить?

– Но доктор Валид, наверное, уже обсудил это с тобой?

Я ждал, что она об этом спросит. Ждал и боялся.

– Ты скажи.

– Что сказать?

Лесли склонилась над АйПадом и стала методично тыкать пальцем в монитор. Набрав несколько строк, она нажала ввод.

– Хочу услышать это от тебя.

– Но почему?

– Потому что доверяю тебе.

Я глубоко вздохнул. Пара пенсионеров на инвалидных электроскутерах пронеслась мимо нашего домика.

– Насколько мне известно, магия подчиняется тем же самым законам физики, что и все вокруг, – сказал я.

– Что вызвано магией, – ответил АйПад, – можно магией же и исправить.

– Если обжечь руку огнем или электричеством, будет ожог. Его мажут мазью, бинтуют и все такое – но не лечат ни огнем, ни электричеством. Ты…

… лишилась лица, его кожа и мышцы распались по воле проклятого злобного духа. Твоя нижняя челюсть полностью разрушилась и сохраняла свою форму только благодаря магии, а когда она перестала действовать, твое лицо развалилось. Твое милое, прекрасное лицо. Я был там и видел это своими глазами. А помочь не мог.

…понимаешь, что по щелчку пальцев он не пройдет.

– Все на свете знаешь, да? – спросил АйПад.

– Нет, – сказал я. – Все на свете даже Найтингейл не знает.

Некоторое время Лесли сидела молча и неподвижно. Я хотел обнять ее за плечи, но не знал, как она себя поведет. И уже почти решился, когда она кивнула, будто сама себе, и снова застучала по монитору.

– Покажи, – сказал АйПад.

– Лесли…

– Покажи, – она кликнула на повтор, потом еще несколько раз. – Покажи, покажи, покажи.

– Подожди-ка, – сказал я, протягивая руку за АйПадом, но она поспешно убрала его из пределов моей досягаемости.

– Я должен вытащить аккумулятор, – объяснил я, – иначе магия сожжет чип.

Лесли раскрыла АйПад и извлекла оттуда аккумулятор. Убив пять телефонов подряд, я в конце концов обезопасил свой «Самсунг» последней модели отключающим устройством. Правда, половинки корпуса скреплялись теперь двумя эластичными ремешками. При виде этой конструкции Лесли вздрогнула и издала странный фыркающий звук – очевидно, засмеялась.

Я мысленно воспроизвел нужную форму, потом раскрыл ладонь, выпуская шар-светлячок. Не слишком большой, но его неяркий отсвет все же отразился в стеклах очков Лесли. Она перестала смеяться. Я сложил пальцы, и шар погас.

Несколько секунд Лесли таращилась на мою ладонь. Потом дважды, медленно и методично, повторила мой жест. Не увидев никакого эффекта, она подняла голову и посмотрела на меня. Сквозь шарф и очки ничего не было видно, но я знал, что она хмурится.

– Это труднее, чем кажется, – пояснил я. – Я целых полтора месяца тренировался каждое утро по несколько часов. А ведь это далеко не все, что надо освоить. Я говорил, что одновременно нужно учить латынь и греческий?

Некоторое время мы молчали. Потом она пихнула меня в плечо. Вздохнув, я засветил еще один «светлячок». К этому моменту я уже, наверно, даже во сне мог их лепить. Лесли повторила мое движение – ничего не произошло. Нет, кроме шуток, этому и правда надо учиться очень долго.

Пенсионеры на скутерах наперегонки катили обратно по набережной. Я погасил шар, но Лесли продолжала воспроизводить мое движение, с каждым разом все более резко и нетерпеливо. Я смотрел на это, пока мог, потом мягко накрыл ее ладонь своей.

Скоро мы двинулись обратно к ее дому. Когда дошли, она похлопала меня по руке, шагнула через порог и захлопнула дверь прямо у меня перед носом. Сквозь витраж я видел только неясный силуэт: она быстро прошла по коридору и совсем пропала с глаз.

Я развернулся и уже собрался уходить, как вдруг дверь открылась снова, и отец Лесли вышел на крыльцо.

Людям, подобным Генри Мэю, нелегко дается смущение, поэтому они не умеют его скрывать.

– Питер, – сказал он, – я тут подумал, может быть, выпьете со мной чайку? В центре есть кафе.

– Спасибо, – ответил я. – Но мне надо возвращаться в Лондон.

– А, – сказал он и шагнул ближе. – Она не хочет, чтобы вы видели ее без маски. – Он махнул рукой в сторону двери: – Ну, если вы зайдете, ей ведь придется снять маску – вот она и не хочет, чтобы вы ее видели. Надеюсь, вы ее понимаете, а?

Я кивнул.

– Она не хочет, чтобы вы увидели, насколько все плохо.

– А насколько?

– Хуже не бывает, – ответил Генри.

– Мне жаль.

Генри пожал плечами.

– Я просто хотел, чтобы вы поняли: вас никто не выгоняет, – сказал он. – И никто на вас не в обиде.

И тем не менее меня выгоняли, хоть и ненавязчиво. Поэтому я попрощался, сел в «Ягуар» и покатил в Лондон.

Когда мне удалось наконец найти выезд обратно на трассу А12, позвонил доктор Валид. Он сообщил, что в госпитале есть труп, на который мне обязательно нужно взглянуть. Я прибавил скорость. Впереди ждала работа, и я был этому рад.

Во всех больницах, где мне доводилось бывать, пахло одинаково – едва уловимой смесью дезинфицирующего раствора, рвоты и смертности. Университетский госпиталь построили совсем недавно, меньше десяти лет назад, но характерный запах уже начал скапливаться в углах по всему зданию. По странной иронии, его не было только в цокольном этаже, где находился морг. Краска на стенах здесь выглядела еще совсем свежей, и новый бледно-голубой линолеум поскрипывал под ногами.

Вход в покойницкую находился посередине длинного коридора, увешанного картинами, изображавшими Госпиталь Миддлсекса тех времен, когда мытье рук после приема каждого пациента было последним словом медицинской науки. Туда вели двойные огнеупорные двери с электронным замком и надписью: ВХОДА НЕТ! ДОСТУП ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА МОРГА. Еще был знак, призывающий нажать кнопку домофона. Что я и сделал. Динамик издал пронзительный писк, и я, на случай если это был вопрос, сказал, что я констебль Питер Грант и что меня ждет доктор Валид. Домофон пискнул еще раз. Я стал ждать, и вскоре доктор Абдул Хак Валид, всемирно известный шотландский гастроэнтеролог, а по совместительству криптопатолог и практикующий маг, открыл мне дверь.

– Питер, – кивнул он. – Как там Лесли?

– Да вроде в порядке, – ответил я.

Внутри морг почти ничем не отличался от остальной части госпиталя – разве только пациенты не ругали Государственную службу здравоохранения. Мы миновали ресепшен и охрану, и доктор привел меня к покойнику, о котором шла речь.

– Кто такой? – спросил я.

– Сайрес Уилкинсон, – ответил доктор. – Позавчера в пабе на Кембридж-Серкус потерял сознание, его привезли сюда. Констатировали смерть до прибытия бригады «Скорой» и, как полагается, отправили тело в морг для проведения вскрытия.

Бедняга Сайрес Уилкинсон на вид был вполне цел и невредим – не считая, разумеется, Y-образного разреза, тянущегося от грудной клетки до промежности. Доктор Валид, к счастью, успел покопаться в его внутренностях и зашить разрез до моего приезда. Сайрес был белый, на вид сорока с небольшим лет, и для своего возраста в превосходной форме, правда, пивное брюшко уже наметилось. Зато руки и ноги были вполне мускулистые – он наверняка любил бегать по утрам.

– И вследствие чего он оказался здесь?

– Что ж, я обнаружил признаки гастрита, панкреатита и цирроза печени, – ответил доктор. Последнее мне было знакомо.

– Он много пил?

– В том числе. Налицо сильнейшая анемия, что может быть связано с больной печенью, но, на мой взгляд, она скорее вызвана нехваткой витамина B₁₂.

Несколько секунд я молча смотрел на труп.

– А на вид вполне крепкий.

– Он занимался спортом, – сказал доктор Валид, – но в последнее время как-то запустил себя.

– Наркотики?

– Я сделал все общие анализы, – ответил доктор, – наркотики нигде не обнаружены. Через пару дней придут результаты по образцам волос, тогда можно будет сказать точнее.

– Но какова причина смерти?

– Остановка сердца. Я обнаружил следы обширной кардиомиопатии. Это когда сердце расширяется и не может работать как положено – но думаю, его погубил острый инфаркт миокарда, который случился ночью в клубе.

Термин «инфаркт миокарда» я выучил еще в Хендоне, отрабатывая ситуацию «Подозреваемый теряет сознание в камере предварительного заключения, ваши действия?». Проще говоря, у него случился сердечный приступ.

– Естественная смерть, хотите сказать?

– На первый взгляд да. Но на самом деле он отнюдь не был настолько болен, чтобы вот так в одночасье умереть. Хотя, конечно, и такое иногда бывает.

– А почему вы решили, что это наш случай?

Доктор Валид похлопал труп по плечу и подмигнул мне:

– Подойдите ближе, и сами все поймете.

Я очень не люблю вплотную приближаться к покойникам, даже к таким благообразным, как Сайрес Уилкинсон. Поэтому попросил у доктора Валида респиратор и защитные очки. Удостоверившись, что теперь даже случайно не коснусь трупа, я стал осторожно наклоняться, пока не оказался с ним нос к носу.

Магия оставляет на физических телах невидимый отпечаток – вестигий. Это такая форма чувственного восприятия, словно вспоминаешь знакомый запах или звук, который слышал когда-то раньше. Подобные ощущения могут возникать по многу раз на дню, но они перемешиваются с воспоминаниями и фантазиями и даже с реальными запахами и звуками. Некоторые физические объекты – например, камни – впитывают все, что происходит вокруг, если в этом есть хоть малая крупица магии. Вот почему каждый старый каменный дом имеет свой характер. Другие объекты, вроде человеческих тел, ужасно плохо держат вестигии: необходим импульс, сравнимый по силе со взрывом гранаты, чтобы на трупе хоть что-то отпечаталось.

Именно поэтому я был несколько удивлен, услышав соло на саксофоне, исходящее от тела Сайреса Уилкинсона. Мелодия словно выплывала из той эпохи, когда радиоприемники делали с использованием бакелита и стекла. Одновременно с ней нахлынули запахи стройки: опилки и бетонная пыль. Я стоял неподвижно, пока не узнал мелодию, потом шагнул назад.

– Как вы узнали? – спросил я.

– Я проверяю все внезапные смерти, – ответил доктор. – Просто так, на всякий случай. От него слышится что-то вроде джаза.

– Вы узнали мелодию?

– О нет, это не ко мне. Я поклонник прогрессив-рока и романсов девятнадцатого века. А вы?

– Это «Тело и душа», – ответил я, – написана в тридцатые годы.

– Кто ее играл?

– Ой, да кто только не играл, – сказал я. – Это же классика джаза, известнейшая вещь.

– Но от джаза ведь нельзя умереть, – заметил доктор, – верно?

Я вспомнил Фэтса Наварро, Билли Холидея и Чарли Паркера – последнего, когда нашли мертвым, посчитали вдвое старше, чем он был на самом деле.

– Знаете что, – сказал я, – может статься, что и можно.

Во всяком случае, отец мой дошел до такой жизни именно из-за джаза.

Вестигий не может так мощно отпечататься на теле без сильного магического импульса. Соответственно, либо что-то магически воздействовало на Сайреса Уилкинсона, либо он сам колдовал. Граждан, занимающихся магией, Найтингейл называл адептами и утверждал, что дома у них всегда есть следы магии, даже если адепт абсолютный новичок. И вот я отправился на ту сторону Темзы, по адресу, указанному в водительском удостоверении мистера Уилкинсона, чтобы проверить, нет ли там кого-то, кто так его любил, что мог убить.

Жил он, как оказалось, в двухэтажном коттедже в эдвардианском стиле, на «правильной» стороне Тутинг-Бек-роуд. Это было царство «Фольксвагенов Гольф», и лишь немногочисленные «Ауди» и «БМВ» придавали пафоса. Оставив машину за желтой линией, я направился пешком вверх по улице. В глаза сразу бросилась ярко-оранжевая «Хонда Сивик». У нее был слабенький двигатель на 1,4 литра, а за рулем сидела женщина. Она не сводила глаз с нужного мне дома. Как следует запомнив номер машины, я открыл кованые ворота, прошел по недлинной дорожке к дому и позвонил в звонок у двери. На несколько мгновений я ощутил запахи пиленого дерева и бетонной пыли, но затем дверь открылась, и я утратил всяческий интерес к окружающему миру.

У нее были старомодно пышные формы, влекущие изгибы которых не скрывал даже мешковатый голубой свитер ручной вязки. Прелестное лицо было несколько бледноватым, а каштановые волосы, если бы не были стянуты на затылке в неряшливый узел, наверняка укрыли бы спину до середины. Глаза были темно-карие, рот крупный, уголки полных губ слегка опускались вниз. Она спросила, кто я, и я представился.

– Чем могу помочь вам, констебль? – спросила она. У нее был чистейший, почти пародийный лондонский выговор. Когда она заговорила, мне показалось, что над нами вот-вот пронесется истребитель «Спитфайр»^[2].

– Это дом Сайреса Уилкинсона? – спросил я.

– Боюсь, что это был его дом, констебль, – ответила женщина.

Я очень вежливо поинтересовался, кто она.

– Симона Фитцуильям, – назвалась она и протянула руку. Я машинально пожал – ладонь была мягкой и теплой. Я почувствовал запах цветущей жимолости. Спросил, можно ли войти в дом, и она посторонилась в дверях, пропуская меня.

Дом явно был построен для амбициозных «низов» среднего класса. Коридор был узкий, но при этом соразмерный. Черно-белую плитку на полу не меняли со времен постройки, и потертый антикварный буфет из мореного дуба явно с тех же пор здесь стоял. Симона провела меня в гостиную. Я зацепился взглядом за ее крепкие, но стройные ноги, обтянутые черными легинсами.

Этот коттедж, подобно многим другим, пережил стандартную реновацию: стену между гостиной и прихожей снесли, дубовые половицы отшлифовали, покрыли лаком и застелили паласом. Мебель, похоже, была от Джона Льюиса – дорогая, удобная и очень унылая. Плазменный телевизор, как и положено, гигантский, был подключен к спутниковой сети «Скай» и укомплектован Блюрэй-плеером. На ближайших полках вместо книг стояли DVD-диски. Над камином – то есть над тем местом, где он был бы, если бы его за прошедшие десятилетия не заложили – висела репродукция Моне.

– В каких отношениях вы были с мистером Уилкинсоном? – спросил я.

– Он был моим любовником, – ответила она.

Стереосистема марки «Хитачи» была премиальная, навороченная, но бестолковая: никакой вертушки для винила, только CD-проигрыватель. Рядом стояла пара стеллажей с дисками: Уэс Монтгомери, Дэви Редмен, Стэн Гетс. Другие диски содержали популярную музыку девяностых.

– Сочувствую вашему горю, – сказал я. – Но, если можно, задам вам несколько вопросов.

– Констебль, а нельзя без этого обойтись?

– Когда обстоятельства и причина смерти неясны, – пояснил я, – мы обычно начинаем расследование и стараемся все выяснить.

На самом деле, мы, то есть полиция, начинаем его, только если любому дураку ясно, что произошло умышленное убийство. Либо когда Министерство внутренних дел дает установку срочно заняться тем или иным преступлением, потому что оно засветилось в сегодняшних новостях.

– А разве они неясны? – удивилась Симона. – Я так поняла, у бедного Сайреса случился сердечный приступ.

Она села на пастельно-голубой диван и жестом пригласила меня сесть в такое же кресло напротив.

– Разве не это называют естественной смертью?

Ее глаза блестели от слез, и она вытерла их тыльной стороной ладони.

– Простите, констебль.

Я сказал, что меня можно звать по имени – а этого ни в коем случае не следует делать на данной стадии расследования. Я прямо-таки слышал, как Лесли на побережье Уэссекса кроет меня на все корки. Но Симона, впрочем, не предложила мне чаю – что ж, не повезло.

– Спасибо, Питер, – грустно улыбнулась она. – Можете спрашивать.

– Сайрес был музыкантом?

– Он играл на альт-саксофоне.

– Джаз?

Снова слабая улыбка.

– А что, бывает какая-то другая музыка?

– Ладовый, бибоп или мейнстрим? – уточнил я, решив щегольнуть своими познаниями.

– Кул Западного побережья, – ответила она, – но, впрочем, по обстоятельствам мог поиграть и хард-боп.

– А вы тоже играете?

– О господи, конечно же нет, – сказала она. – Я ни за что не стану мучить публику своей абсолютной бездарностью. Надо же понимать, что ты можешь, а что не можешь. Но я хороший слушатель, Сайрес это очень ценил.

– А в тот вечер вы были на концерте?

– Разумеется, – ответила она. – Сидела в первом ряду. В таком маленьком клубе, как «Соль жизни», совсем нетрудно найти место рядом со сценой. Они играли «Полуночное солнце», Сайрес закончил свое соло и вдруг уселся на монитор. Я подумала, ему стало жарко, но потом он стал заваливаться набок, и мы поняли, что что-то с ним не так.

Она умолкла и отвела взгляд. Сжала ладони в кулаки. Я немного подождал, потом, чтобы помочь ей сконцентрироваться, стал задавать занудные формальные вопросы: помнит ли она, когда точно Сайрес потерял сознание, кто вызвал «Скорую» и была ли она с ним рядом все это время.

Ответы записывал в блокнот.

– Я хотела поехать с ним на «Скорой». Правда хотела, но его унесли так быстро, что я даже опомниться не успела. Потом Джимми подбросил меня до больницы, но, когда мы приехали, было уже слишком поздно.

– Джимми? – переспросил я.

– Это их барабанщик, он такой славный. По-моему, шотландец.

– Можете назвать его полное имя?

– Представляете, я его даже не знаю, – сказала Симона, – какой кошмар. Для меня он всегда был просто Джимми-барабанщик.

Я спросил про остальных музыкантов, и она смогла припомнить только, что бас-гитариста зовут Макс, а пианиста – Дэнни.

– Вы, наверно, считаете меня ужасно черствой, – сказала она. – Конечно же, я должна знать их имена. Но сейчас попросту не могу вспомнить. Наверное, я просто не в себе из-за того, что Сайреса не стало так внезапно.

Я спросил, не страдал ли он в последнее время от каких-либо заболеваний, не испытывал ли недомогания. Симона сказала, ничего такого не было. Имени его лечащего врача она тоже не знала, но сказала, что, если нужно, покопается в его документах и найдет. Я сделал пометку спросить у доктора Валида.

На этом я решил, что задал достаточно вопросов, чтобы скрыть истинную причину своего визита. И самым непринужденным тоном попросил разрешения осмотреть остальную часть дома.

Обычно, если в доме полиция, то и самый законопослушный гражданин начинает смутно чувствовать себя виновным непонятно в чем. И соответственно, не очень хочет, чтобы вы громыхали своими ботинками сорок третьего размера по всему дому. Поэтому я малость удивился, когда Симона махнула рукой в сторону коридора и сказала, чтобы я не стеснялся.

Второй этаж выглядел, примерно как я и ожидал: сначала хозяйская спальня, затем гостевая. Ее, судя по стеллажам с дисками вдоль стен и совершенно свободному полу, использовали для репетиций. Кабинетом пожертвовали, чтобы расширить ванную комнату и вместить туда ванну, душевую кабину и туалет с биде. Стены здесь были облицованы бледно-голубой плиткой с узором из цветущих лилий. Содержимое шкафчика под раковиной традиционно состояло на четверть из мужских и на три четверти из женских средств по уходу за телом. Он предпочитал одноразовые станки с двумя лезвиями и пользовался гелем после бритья; она часто делала эпиляцию и покупала кремы и лосьоны в сети «Супердраг». Но не было ни одного признака, что кто-то из них баловался с тайным искусством. Дверцы двух встроенных шкафов в основной спальне были распахнуты настежь. Дорожки из наспех сложенных вещей вели от шкафов к кровати, где лежали два раскрытых чемодана. Горе, подобно раковой опухоли, пожирает людей с разной скоростью, и все же мне показалось, что она слегка рановато собралась избавиться от вещей своего дорогого Сайреса.

Но тут я увидел среди вещей джинсы с низкой посадкой, какие уважающий себя джазмен в жизни не наденет. И понял: Симона собирала свои чемоданы. Однако это казалось не менее подозрительным. Я замер и прислушался. Убедившись, что она не поднимается по лестнице, я по-быстрому заглянул в оба ящика с нижним бельем. Результатом было лишь ощущение собственного крайнего непрофессионализма.

Музыкальная комната могла сказать мне больше. На стенах здесь висели в рамках портреты Майлза Дэвиса и Арта Пеппера, полки были заставлены партитурами. Эту комнату я оставил напоследок. Ибо надеялся ощутить в доме то, что Найтингейл называл sensis illic, а я – фоновым вестигием, до того, как войду сюда, в домашнее святилище Сайреса Уилкинсона. Я услышал отзвук мелодии «Тело и душа», снова почувствовал запахи бетонной пыли и пиленого дерева, но они перемешивались с ароматом духов Симоны, делаясь почти неуловимыми.

В отличие от остальных комнат, книжные полки здесь содержали кое-что еще помимо фотографий и необоснованно дорогих сувениров, привезенных из отпуска. Я успел понять: всякому, кто задумает научиться колдовству неофициально, придется перечитать кучу оккультной дребедени, прежде чем наткнуться на руководство по «истинной магии», если такое понятие вообще существует. Уж что-то подобное наверняка должно было найтись – но не нашлось. У Сайреса в доме не было даже «Книги лжи» Алистера Кроули^[3], которую, на худой конец, можно полистать ради забавы. Вообще подборка была почти как у моего папы: биографии Арта Пеппера, Чарли Паркера и других джазменов перемежались ранними романами Дика Фрэнсиса.

– Нашли что-нибудь важное?

Я обернулся. Симона стояла на пороге.

– Пока нет, – ответил я. Сосредоточившись на поисках, я даже не заметил ее шагов по лестнице. Лесли, помнится, заметила, что неспособность услышать, как у тебя за спиной отплясывает голландский фолк-ансамбль, – не то качество, которое поможет выжить в сложной, быстро меняющейся среде современной полиции. Хочу отметить: во-первых, я в тот момент показывал дорогу одному туристу, который был малость глуховат. А во-вторых, ансамбль был шведский.

– Не хочу торопить вас, – сказала Симона, – но перед вашим приходом я заказала такси, а вы же знаете, как таксисты ненавидят ждать.