Луна над Сохо

– Куда вы направляетесь? – спросил я.

– К сестрам, – ответила она, – на первое время, пока не приду в себя.

Я попросил дать мне адрес, она продиктовала, я записал. И удивился: Сохо, Бервик-стрит.

– Да, я понимаю, – сказала она, увидев выражение моего лица, – они тоже девушки богемные.

– У Сайреса есть какая-то еще недвижимость? Дом, быть может, или сад?

– Мне он ни о чем таком не говорил, – сказала она. И рассмеялась: – Сайрес-садовод – просто немыслимо!

Я поблагодарил Симону за уделенное время, и она проводила меня до двери.

– Спасибо вам, Питер, – сказала она. – Вы были очень добры.

Отражение в боковом стекле давало хороший обзор, и я заметил, что «Хонда Сивик» все так же стоит напротив дома. Женщина за рулем не отрываясь смотрела прямо на нас. Я вышел и, закрыв за собой дверь, повернулся к машине лицом. Женщина тут же отвернулась и сделала вид, что разглядывает наклейки на заднем стекле соседнего авто. Потом все-таки оглянулась назад, и вовремя: я решительно направился в ее сторону. Я прямо-таки видел, как ее замешательство перерастает в панику и она колеблется, не зная, то ли включить мотор, то ли выйти из машины. Когда я постучал в стекло, ее прямо подбросило. Я показал служебное удостоверение, и она растерянно уставилась на него. Так бывает в половине случаев: большинство граждан попросту не знает, как выглядит полицейское удостоверение, и не понимает, что за фигню им суют. Но она, похоже, поняла и опустила стекло.

– Не могли бы вы выйти из машины, мадам? – попросил я.

Женщина кивнула и вышла. Она была невысокая и худощавая, в дорогом, хоть и не шитом на заказ, костюме с юбкой цвета морской волны. Риелтор, подумал я, или менеджер по работе с клиентами, вроде пиар-агента или специалиста по продажам в дорогом сегменте. Разговаривая с полицейскими, люди обычно прислоняются спиной к своим автомобилям, это дает им ощущение моральной поддержки. Незнакомка не стала этого делать, зато принялась теребить кольцо на левой руке и периодически заправлять волосы за уши.

– Я просто ждала в машине, – сказала она. – Что-то случилось?

Я попросил ее предъявить водительские права. Она покорно достала карточку и протянула мне. Если потребовать у первого встречного назвать свое имя и адрес, он не только с большой вероятностью скажет неправду, но и вообще имеет полное право отказаться предоставлять такие сведения, если только вы его ни в чем не обвиняете. Мало того, вы должны написать расписку, что не преследуете незаконно риелторов-блондинок. Но если вы просто остановите автомобиль с целью проверки документов, то водитель охотно покажет вам права, содержащие его полное имя вместе с дурацким вторым, адрес и дату рождения. Я записал в свой блокнот: Мелинда Эббот, 1980 года рождения, проживает там, откуда я только что вышел.

– Это ваш фактический адрес? – спросил я, возвращая ей карточку.

– Вроде того, – ответила она. – Был – и вот я как раз жду, когда смогу туда вернуться. А почему вы спрашиваете?

– Я веду расследование, – ответил я. – Вам знаком человек по имени Сайрес Уилкинсон?

– Он мой жених, – сказала она, устремив на меня жесткий взгляд. – С ним что-то случилось?

Существует официальная инструкция по информированию родственников погибшего, одобренная Ассоциацией руководителей полицейских служб. Так вот, пункта «вывалить все как есть, стоя посреди улицы» там нет. Я предложил ей побеседовать в машине, но этот номер не прошел.

– Лучше скажите сразу.

– Боюсь, у меня для вас плохие новости.

Каждый, кто хоть раз смотрел «Закон» или «Реанимацию», знает, что это значит.

Мелинда отшатнулась, с трудом удержав равновесие. Казалось, еще миг, и она потеряет самообладание, но нет – справилась, спрятала эмоции под прежнюю бесстрастную маску.

– Когда?

– Позавчера вечером, – ответил я, – у него случился сердечный приступ.

Она непонимающе уставилась на меня:

– Сердечный приступ?

– Боюсь, что так.

Она кивнула:

– Так зачем вы здесь?

Мне, к счастью, не пришлось выдумывать очередную ложь: подъехал миникеб, остановился возле дома и просигналил. Мелинда развернулась и уставилась на входную дверь. Вскоре Симона вышла, неся оба чемодана. Водитель проявил нехарактерную для таксиста галантность: вышел из машины, забрал у нее чемоданы и сам положил в багажник. Она тем временем запирала входную дверь – на оба замка, и йелевский, и «Чаб»^[4].

– Эй ты, сука! – завопила Мелинда.

Симона шла к машине не оборачиваясь, что произвело на Мелинду вполне предсказуемый эффект.

– Да, ты! – заорала она снова. – Сука, он же умер! А тебе даже впадлу было мне сообщить. И это мой дом, жирная шлюха!

Симона таки обернулась. Сначала я решил, что она вообще не поняла, кто это такая. Но потом она задумчиво кивнула, словно сама себе, и лениво бросила ключи в нашу сторону. Они упали у ног Мелинды.

Я обычно чувствую, когда человек вот-вот слетит с катушек. Поэтому и успел ухватить Мелинду за локоть, не дав ей рвануть на ту сторону улицы и вломить Симоне по полной. Общественный порядок – прежде всего. Мелинда оказалась довольно сильной для своего роста и комплекции, поэтому мне пришлось удерживать ее обеими руками. Она продолжала выкрикивать оскорбления через мое плечо так, что аж в ушах звенело.

– Мне вас что, арестовать? – осведомился я. Это старый полицейский трюк: если просто предупредить человека, он не среагирует, но если задать ему вопрос, тогда он задумается. А как только человек начинает думать о последствиях, то почти всегда успокаивается. Разумеется, если он не пьян, не под кайфом, не тинейджер и не уроженец Глазго.

В случае Мелинды вопрос подействовал как надо. Она умолкла ровно на то время, за которое миникеб успел отъехать. Убедившись, что со злости Мелинда не собирается колотить меня – нам, полицейским, иногда достается в таких случаях, – я наклонился, поднял ключи и протянул ей.

– У вас есть кому позвонить? – спросил я. – Кому-то, кто может приехать и побыть здесь с вами?

Она покачала головой:

– Я лучше подожду в машине. Спасибо вам.

Не стоит благодарности, мадам, ответил я мысленно, я просто выполняю… да кто его знает, что я тут выполняю. Понимая, что сегодня ничего полезного от нее не добьюсь, я решил оставить все как есть.

ИНОГДА, после тяжелого рабочего дня придать сил может только кебаб. По пути через Уоксхолл я заехал в какую-то курдскую забегаловку, взял кебаб и вышел с ним на набережную Альберта, ибо есть кебабы в «Ягуаре» строго запрещено. Одну сторону набережной изуродовал в шестидесятые бум постмодернизма, и я, повернувшись спиной к этим унылым серым фасадам, стал смотреть, как солнце опускается за крыши Миллбанк-Тауэр и Вестминстерского дворца. Было еще достаточно тепло, чтобы ходить без курток, и город цеплялся за уходящее лето, как амбициозная подружка за перспективного центрального форварда.

Официально я числюсь в ОРЭП9 – Отделе по расследованию экономических и профессиональных преступлений № 9, известном также как Безумство. А еще – как отдел, о котором порядочные копы в приличном обществе не говорят. Запоминать аббревиатуру ОРЭП9 бесполезно, ибо структура столичной полиции реорганизуется раз в четыре года и все названия меняются. Вот почему отдел по коммерческим кражам Департамента расследования тяжких и организованных преступлений с момента своего создания в 1920 году именуется Летучим отрядом. Или Суини^[5], если желаете прикинуться настоящим кокни^[6]. Для справки: на кокни они рифмуются.

В отличие от Суини, вести дела Безумства несложно. Отчасти потому, что мы ведем дела, о которых другие и говорить-то не любят. Но в основном потому, что у нас нет выделенного бюджета. А раз нет бюджета – значит, нет канцелярской волокиты и, как следствие, никакого документооборота. Облегчал управление и тот факт, что до января этого года личный состав отдела исчислялся одним-единственным человеком: старшим инспектором Томасом Найтингейлом. И хотя с моим появлением штат удвоился и была перелопачена гора бумаг, копившаяся минимум лет десять, для Главного управления Лондонской полиции мы по-прежнему малозаметны. И несем нашу службу, загадочным образом сливаясь с толпами обычных копов.

Часть этой службы – отслеживать нелегальных волшебников и прочих граждан, незаконно практикующих занятия магией. Но лично я сомневался, что Сайрес Уилкинсон практиковал что-либо помимо виртуозной игры на саксофоне. В то, что он покончил с собой при помощи обычного для джазменов коктейля из выпивки и наркотиков, тоже не очень-то верилось. Но чтобы знать наверняка, следовало дождаться результатов анализа крови на токсины. С другой стороны, зачем кому-то убивать музыканта с помощью магии прямо посреди концерта? Нет, у меня, конечно, тоже весьма сложное отношение к постмодерну, постпанку и прочим маломелодичным новым веяниям – но я вряд ли стал бы убивать человека, исполняющего подобное. По крайней мере, до тех пор, пока меня не запрут с ним в одной комнате.

От причала Миллбанк отплыл катамаран. Его дизельный мотор ревел. Я скомкал обертку от кебаба и бросил в урну. Потом сел в «Ягуар», завел мотор и выехал в густеющие сумерки.

Хочешь не хочешь, а придется-таки засесть в библиотеку Безумства, искать упоминания подобных случаев в прошлом. Полидори очень много писал о всяких трагических происшествиях, связанных с пьянством и разгулом. Возможно, под влиянием личного опыта, который приобрел, когда куролесил на Женевском озере вместе с Байроном и семьей Шелли. Если кто и разбирался в безвременных и неестественных смертях, так это Полидори. Он написал книгу на соответствующую тему прямо перед тем, как выпить раствор цианистого калия. Книга называется «Исследование неестественных смертей в Лондоне в период с 1768 по 1810 год» и весит больше двух фунтов. Я подумал, как бы и мне не захотелось покончить с собой, когда прочитаю.

Было уже совсем поздно, когда я наконец доехал до Безумства и припарковал «Ягуар» в каретном сарае. Открыл заднюю дверь особняка и тут же услышал лай Тоби. Скользя когтями по мраморному полу, пес подлетел ко мне и стал носиться вокруг, путаясь под ногами. Со стороны кухни беззвучно появилась Молли, изрядно напоминающая победительницу всемирного косплей-конкурса в номинации «готик-лолита». Не обращая внимания на Тоби, я спросил ее, не спит ли еще Найтингейл. Молли чуть качнула головой туда-сюда и вопросительно на меня уставилась.

Молли в Безумстве исполняет обязанности экономки, повара и дератизатора. Она никогда не говорит, у нее необычайно много зубов и странная склонность к употреблению сырого мяса. Я стараюсь никогда не ставить ей в вину эти особенности. И тем более не допускать, чтобы она перекрывала мне выход из замкнутого помещения.

– Я совершенно вымотался и пойду спать.

Молли указала глазами на Тоби, потом вновь уставилась на меня.

– Но я весь день на ногах.

Молли снова качнула головой – это значило «мне-то все равно, но если вы не выгуляете эту вонючую мелюзгу, убирать потом за ним будете сами».

Тоби умолк, но только чтобы устремить на меня полный надежды взгляд.

– Где его поводок? – вздохнул я.

2. Соль жизни

Обыватели часто имеют весьма искаженное представление о скорости, с которой продвигается расследование. Они любят представлять себе напряженные споры в кабинетах с опущенными жалюзи и небритых, но грубовато-красивых следователей, фанатично преданных своему делу и тем самым доводящих себя до стресса, пьянства и развода. А в реальной жизни в конце рабочего дня, если только не приходится срочно прорабатывать какую-нибудь зацепку, вы отправляетесь домой, дабы причаститься простым радостям вроде выпивки и сна. И, если повезет, контакта с представителем интересующего вас пола и сексуальной ориентации. Утром я непременно сделал бы хоть что-то из перечисленного, но увы – я, помимо прочего, последний ученик мага во всей, чтоб ее, Англии. И значит, на досуге должен изучать магию, зубрить мертвые языки и штудировать книги типа «Очерки по метафизике» авторства Джона «даешь-побольше-слогов-в-словах» Картрайта.

Ах да, и еще изучать магию – ради чего, собственно, все и затевалось.

Заклинание звучит так: Люкс иактус скиндере. Можно прочитать его тихо, можно громко, можно встать в эпицентре грозы в эффектную позу и драматично продекламировать, но никакого эффекта не будет. Потому что слова – всего лишь названия форм, возникающих у вас в голове: люкс – чтобы создать свет, скиндере – чтобы зафиксировать его на месте. Если вы все сделаете правильно, то получите неподвижный источник света. А если неправильно – обгорелую дыру в лабораторном столе.

– А знаете, – сказал Найтингейл, – на моей памяти такого еще не случалось.

Я в последний раз брызнул на столешницу из огнетушителя и заглянул под стол, проверить состояние пола. Отметина там осталась, но дырки, слава богу, не было.

– Ничего у меня не получается, – пожаловался я.

Найтингейл поднялся со своего инвалидного кресла, чтобы взглянуть самому. Он двигался осторожно, берег правый бок. Если он и носил еще повязку на плече, то ее отлично скрывала крахмальная сиреневая рубашка, какие были в моде в эпоху Конституционного кризиса^[7]. Молли усердно его откармливала, но мне он по-прежнему казался очень худым и бледным. И конечно, он заметил, что я пялюсь.

– Я был бы очень рад, если бы вы с Молли перестали на меня так смотреть, – сказал наставник. – Я уверенно иду на поправку. Ранения такие я уже получал, так что знаю, о чем говорю.

– Мне продолжать заниматься? – спросил я.

– Нет. Совершенно очевидно, что проблема именно со скиндере. Скорее всего, вы поторопились к нему перейти. Завтра начнем заново учить соответствующую форму и, когда я удостоверюсь, что вы ею овладели в достаточной степени, вернемся к самому заклинанию.

– Ура, – вздохнул я.

– Здесь нет ничего странного, – тихо и доверительно сказал Найтингейл. – Вы должны как следует овладеть основами, иначе все, что вы на них построите, будет искажено – и, разумеется, неустойчиво. В магии нет коротких путей, Питер. Если бы были, ею бы пользовался каждый.

Разве что в передаче «Ищем таланты», подумал я. Вслух Найтингейлу такие вещи говорить не стоит – его чувство юмора не распространяется на искусство, а по телевизору он смотрит только регби.

Я сделал мину послушного ученика, но Найтингейл вряд ли повелся.

– Расскажите мне о том погибшем музыканте, – потребовал он.

Я выложил все как есть, сделав акцент на мощности вестигия, который мы с доктором Валидом ощутили возле трупа.

– И что же, доктор ощутил его так же четко, как вы?

Я пожал плечами:

– Босс, от тела исходил звуковой вестигий, настолько сильный, что мы оба даже узнали мелодию. Согласитесь, это подозрительно.

– Соглашусь, – кивнул он, усаживаясь обратно в кресло. – Но почему речь идет именно о преступлении?

– В законодательстве говорится, что вы считаетесь преступником, если незаконно и предумышленно лишили человека жизни. И не важно, каким именно способом вы это сделали.

Я вычитал этот пассаж в блэкстоуновском «Справочнике полицейского», в который предусмотрительно заглянул перед завтраком.

– Было бы интересно послушать, как Уголовная прокуратура оспорила бы это в суде присяжных, – сказал Найтингейл. – Прежде всего вы должны доказать, что он был убит посредством магии. А затем найти того, кто сумел сделать это и сумел придать убийству видимость естественной смерти.

– А вы могли бы это доказать? – спросил я.

Найтингейл задумался.

– Скорее всего, да, – помолчав, ответил он. – Но сначала я должен некоторое время провести в библиотеке. Заклинание должно было быть очень сильным, а мелодия, которую вы услышали, может оказаться сигнаре мага, своего рода непроизвольной личной подписью. Подобно тому, как телеграфисты узнавали друг друга по сигналам, каждый маг творит заклинания в особой, одному ему присущей манере.

– И у меня тоже есть такая подпись?

– Есть, – ответил Найтингейл. – Ваша магия с пугающей частотой поджигает различные предметы.

– Босс, я серьезно.

– В вашем случае для сигнаре еще рановато, – сказал Найтингейл, – но любой другой адепт магии легко опознал бы в вас моего ученика.

– А что, есть и другие?

Найтингейл поерзал в кресле, устраиваясь удобнее.

– После войны их осталось очень мало, – сказал он. – И, кроме них, мы с вами последние маги с классическим образованием. Точнее, вы станете таковым, если будете уделять должное внимание занятиям.

– А это мог сделать… кто-то из переживших войну? – спросил я.

– Если джаз – часть сигнаре, то нет.

Значит, и их ученики, если они есть, тоже отпадают.

– Стало быть, если это не один из ваших…

– Наших, – поправил Найтингейл. – Вы дали клятву и, соответственно, стали одним из нас.

– Если это не один из наших, тогда кто?

Найтингейл улыбнулся:

– Кое-кто из ваших речных друзей обладает такими силами.

Я задумался. Есть бог и богиня реки Темзы, у каждого из них полно вздорных и капризных отпрысков – по одному на каждый приток. И они, несомненно, обладают определенными силами: я своими глазами видел, как Беверли Брук устроила наводнение в Ковент-Гардене, попутно спасая несколько жизней – мою и семейства немецких туристов.

– Но Отец Темза не станет хозяйничать ниже Теддингтонского шлюза, – заметил Найтингейл. – А Матушка Темза не решится нарушить договор с нами. Тайберн, если бы хотела вас уничтожить, действовала бы через официальные инстанции. Флит смешала бы вас с грязью в прессе. А Брент еще слишком мала. И не говоря уже о том, что Сохо находится по другую сторону реки, Эффра, даже если бы хотела прикончить вас с помощью музыки, не выбрала бы для этого джаз.

Еще бы, она же практически богиня-покровительница британского грайма^[8], подумал я и спросил:

– Но есть ведь другие люди? И другие силы?

– Возможно. Но на вашем месте я бы сначала выяснил как, а потом уже думал о том, кто.

– Что посоветуете?

– Стоит начать, – сказал Найтингейл, – с визита на место преступления.

Правящая элита всегда хотела, чтобы города были чистыми, аккуратными и безопасными. Но, к ее великой досаде, в Лондоне грандиозные проекты по благоустройству никогда не находили должной реализации. Даже после 1666 года, когда от города почти не осталось камня на камне. Это событие отнюдь не заставило архитекторов оставить свои попытки, и в восьмидесятых годах девятнадцатого века силами Столичного управления по строительству были проложены Черинг-Кросс-роуд и Шефтсбери-авеню, для улучшения транспортного сообщения во все стороны – с севера на юг и с востока на запад. В процессе ликвидировали – разумеется, чисто случайно – пресловутые трущобы возле Ньюпортского рынка, уменьшив тем самым число бедняков, неприглядный вид которых мог оскорбить гуляющих горожан. На пересечении этих двух улиц возник Кембридж-Серкус, на его западной стороне нынче находится театр Палас, в характерном мишурном блеске поздневикторианской архитектуры. А рядом с ним стоит другое здание в том же архитектурном стиле. В прежние времена это была таверна «Георгий и Дракон», теперь же здесь клуб под названием «Соль жизни». Который, если верить его афишам, является главной джазовой площадкой Лондона.

Давным-давно, когда мой старик еще выступал на сцене, клуб «Соль жизни» отнюдь не был джазовой меккой. И существовал, по его словам, сугубо для неудачников в водолазках и с козлиными бородками, слушающих фолк и читающих стихи. В шестидесятые там по паре раз выступили Боб Дилан и Мик Джаггер. Но для моего папы эти имена ничего не значат. Он утверждает, что рок-н-ролл – музыка для тех, кто не умеет самостоятельно держать ритм.

Так вышло, что до сего дня я никогда не бывал в «Соли жизни». Перед тем как стать копом, ни разу не пил здесь пиво, а потом ни разу не приезжал сюда забирать дебоширов.

Я специально дождался второй половины дня, чтобы избежать толкотни обеденного времени, и сейчас по площади бродили только туристы. А внутри клуба было пусто, здесь царили приятный полумрак и тишина. Легкий аромат средств для уборки безуспешно пытался перебить запах разлитого пива, въевшийся за многие годы. Мне захотелось как следует прочувствовать это место, и я решил сделать это самым естественным способом: сесть за стойку и выпить пива. Но, поскольку я был на работе, взял всего полпинты. В отличие от большинства пабов Лондона, «Соль жизни» умудрилась сохранить в интерьере блестящую медь и полированное дерево и не скатиться при этом в безвкусицу. Я встал возле стойки и взял свою кружку. И после первого же глотка на меня нахлынули запах конского пота, стук молотков по наковальне, крики, смех, запах табака и отдаленный женский визг – словом, обычная смесь для любого старого паба в Лондоне.

Сыновья Мусы ибн Шакира^[9] были храбры и умны. Не будь они мусульманами, непременно стали бы святыми покровителями задротов-технарей. Они знамениты своим багдадским бестселлером девятого века – справочником хитроумных механических штуковин, который, исполнившись вдохновения, обозвали Китаб-аль-Хайяль, то есть Книга Хитроумных Штуковин. Они описали в ней то, что было, наверное, самым первым прибором для измерения перепада давления. Тут-то все и завертелось. В 1593 году Галилео Галилей, оторвавшись на время от астрономии и несения ереси в массы, изобрел термоскоп для измерения высоких температур. В 1833-м Карл Фридрих Гаусс придумал прибор для измерения силы магнитного поля, и, наконец, Ганс Гейгер создал в 1908 году детектор ионизирующего излучения. С этого момента астрономы получили возможность обнаруживать самые дальние планеты и звезды путем измерения колебания их орбит. А умники, которые сидят в ЦЕРНе^[10], расщепляют частицы в надежде, что однажды явится Доктор Кто и прикажет им прекратить. История того, как мы пытаемся измерить окружающий мир, и есть история самой науки.

А что есть у нас с Найтингейлом для измерения вестигиев? Ни черта у нас нет – и если б мы еще понимали, что, собственно, нужно измерять! Неудивительно, что наследники Исаака Ньютона так надежно прятали магию под своими завитыми париками. Я в шутку разработал собственную «шкалу» для измерения вестигиев, где взял за основу количество звуков, которые издает Тоби при встрече с остаточной магией. Единицу измерения я назвал «тявк» – один тявк означает вестигий, достаточно сильный для собачьего восприятия, но незаметный для меня.

Таким образом, согласно Международной системе единиц, фон обычного паба в центре Лондона составляет 0,2 тявка (0,2 Т), или 200 милитявков (200 мТ). Произведя такой подсчет, я удовлетворенно допил пиво и направился вниз по лестнице. Там, на цокольном этаже, собственно, и играли джаз.

Скрипучие ступеньки привели меня в Бар-за-сценой – помещение в форме неровного восьмиугольника, размеченное кургузыми белесыми колоннами. Они, очевидно, выполняли функции опор, потому что элементами дизайна быть уж никак не могли. И вот, стоя на пороге и пытаясь уловить здешнюю фоновую магию, я вдруг ощутил, что в ход расследования вот-вот вмешаются мои же собственные детские воспоминания.

В 1986 году Кортни Пайн выпустил пластинку Journey to the urge within, и джаз снова вошел в моду. Тогда же мой отец в третий и последний раз ощутил дыхание богатства и славы. Я никогда не ходил на его концерты, но во время каникул он частенько брал меня с собой в клубы и студии звукозаписи. Есть вещи, которые запоминаются не сознанием, а чем-то глубже: запахи высохшего пива и табачного дыма, голос трубы, когда трубач «разогревается» перед концертом. Здесь, внизу, запросто можно было отхватить вестигиев на все двести килотявков – и я не был уверен, что отличил бы их от своих собственных воспоминаний.

Жаль Тоби остался дома, от него толку было бы больше. Я подошел ближе к сцене – авось там что-то распознаю.

Папа всегда говорил, что трубач нацеливает свой инструмент прямо на публику, словно ружье. А вот саксофонист любит стоять боком, показывая профиль, причем вырабатывает для этого любимую позу. Папа свято верит: настоящий музыкант ни за что не возьмет в руки саксофон, если сознает, что во время игры выглядит неидеально. И вот я встал на сцене, попытался изобразить из себя настоящего саксофониста с гордым профилем – и вдруг что-то почувствовал справа, ближе к краю. Сперва услышал легкий звон, а затем мотив «Тела и души». Он звучал словно бы издалека – тихий, навязчивый, сладковато-горький.

– Есть, – прошептал я.

Поскольку в моем распоряжении был всего-то магический отголосок конкретной джазовой мелодии, я решил, что пора выяснить, с какой именно из нескольких сотен ее кавер-версий я имею дело. И здесь требовался знаток джаза, настолько увлеченный, настолько преданный этой музыке, что отдал ей свое здоровье, пожертвовал семейной жизнью и любовью собственных детей.

Пришло время навестить моего папашу.

Как бы я ни любил ездить в «Ягуаре», для рутинной полицейской работы он слишком уж шикарный. Поэтому в тот день я сел в старенький «Форд», списанный из полицейского парка. Несмотря на все мои усилия, в этой машине все еще пахло копами и мокрой псиной. Она у меня стояла на Ромилли-стрит, с полицейским пропуском на лобовом стекле – волшебным талисманом, отгоняющим эвакуаторов. Один мой приятель поставил на эту машину двигатель от «Вольво», что ощутимо добавило ей прыти. Сейчас это было очень кстати, ибо пришлось объезжать автобусы-гармошки на Тоттенхэм-Корт-роуд по пути на север, в Кентиш-Таун.

У каждого лондонца есть своя территория – совокупность мест, где он чувствует себя как дома. Это может быть район, где вы живете или ходили в школу, где работаете или занимаетесь спортом. А может быть любимый паб в Вест-Энде, куда вы ходите попить пивка, или же район вокруг вашего участка, если вы работаете в полиции. Но если вы коренной лондонец (а нас таких здесь, вопреки расхожему мнению, большинство), то ваша территория – это прежде всего место, где вы выросли. Улица, по которой вы ходили в школу, на которой первый раз обжимались с девчонкой или напились и вывалили на асфальт съеденную курицу в остром соусе, почему-то всегда дарит особое ощущение надежности и уюта. Я родился и вырос в Кентиш-Тауне – этот район мог бы считаться зеленой окраиной Лондона, будь он позеленее и поближе к окраине. А также если бы тут было поменьше муниципальных домов для малоимущих. Один из таких домов, а именно Пекуотер-Истейт, и есть мое родовое гнездо. При его возведении архитекторы успели смириться с мыслью, что пролетарии, которые тут поселятся, хотели бы иметь в квартирах санузлы и возможность хоть иногда мыться. Но не успели понять, что означенные пролетарии могут родить по нескольку детей вместо одного. Возможно, они посчитали, что три спальни на квартиру как раз и послужат рабочему классу стимулом для размножения.

Одно преимущество у этого дома все же было: внутренний дворик, переделанный в парковку. Я нашел свободный пятачок между «Тойотой Эйго» и стареньким потрепанным «Мерседесом» с боковой панелью капота явно от другой машины. Припарковавшись, я вышел из машины, нажал кнопку, блокируя замок, и спокойно двинулся прочь, понимая, что меня тут знают все, а стало быть, никто и не подумает угонять мою тачку. Вот что значит «своя территория». Хотя, честно говоря, я подозревал, что мою маму здешние хулиганы боятся значительно больше, чем меня. В конце концов, что я могу им сделать? Всего-то навсего арестовать.

Открыв дверь родительской квартиры, я, к своему удивлению, услышал джазовую мелодию The way you look tonight, исполняемую на синтезаторе. Она доносилась из главной спальни. Мама лежала на единственном нормальном диване в гостиной. Как пришла с работы: в джинсах, серой водолазке и головном платке с пестрым набивным рисунком. Глаза у нее были закрыты. Я изумленно осознал, что магнитофон молчит и даже телевизор выключен. В нашем доме телевизор не выключался никогда, даже в дни, когда кого-то хоронили. Особенно в такие дни.

– Мама?

Не открывая глаз, она приложила палец к губам, а потом указала на дверь спальни.

– Там папа? – удивился я.

Мамины губы изогнулись в неторопливой блаженной улыбке, знакомой мне лишь по старым фотографиям. В начале девяностых третье и последнее возвращение моего отца на сцену закончилось тем, что он потерял свой саксофон прямо перед выступлением в студии Би-би-си-2. После этого мама с ним не разговаривала полтора года. Думаю, она приняла это слишком близко к сердцу. В столь же расстроенных чувствах я ее видел только однажды, на похоронах принцессы Дианы, но тогда она скорбела вместе со всеми и находила это менее неприятным.

Музыка все лилась – проникновенная, душевная. Помню, мама, вдохновившись фильмом «Клуб «Буэна Виста»^[11], купила отцу синтезатор – но не помню, чтобы он когда-либо учился на нем играть.

Когда музыка стихла, я отправился в крошечную кухню и заварил две чашки чаю. Услышал, как мама завозилась на диване и вздохнула. Вообще я не фанат джаза, но в детстве частенько служил отцу мальчиком на побегушках, ставя в проигрыватель пластинки из его коллекции, когда сам он был не в силах. Поэтому сразу узнаю хорошую музыку.

Папа играл очень хорошую музыку, а именно All blues, но без хитровывернутых импровизаций: просто воспроизводил красивую печальную мелодию, как она есть.

Я вернулся в гостиную и поставил мамину чашку на журнальный столик из искусственного дерева «под каштан». Потом уселся и стал наблюдать, как она слушает папину игру.

К сожалению, он довольно скоро закончил. Последний раз пробежался пальцами по клавишам – и все. Мама вздохнула и села на диване.

– Зачем пожаловал? – спросила она.

– Повидаться с папой, – ответил я.

– Молодец, – кивнула она и глотнула чаю из своей кружки. – Совсем остыл. Налей горячего.

Когда папа вышел в гостиную, я был в кухне. Он поздоровался с мамой, а потом я услышал непонятные влажные звуки, в которых с изумлением узнал поцелуи. И чуть не пролил чай.

– Перестань, – шепнула мама, – Питер приехал.

Папа заглянул в кухню.

– Это не к добру, – заявил он. – А может, и мне заодно чайку нальешь?

Я кивнул на вторую кружку на столе.

– Надо же, – протянул он.

Когда я наконец выдал обоим чаю, папа спросил, зачем же я все-таки приехал. Причина относиться к моим визитам настороженно у них, что ни говори, была: прошлый раз я внезапно явился после того, как спалил рынок в Ковент-Гардене – ну, почти спалил.

– Мне нужна твоя помощь, это связано с джазом, – ответил я.

Папа самодовольно улыбнулся.

– Тогда добро пожаловать в кабинет, – сказал он, – доктор Джаз готов помочь.

Если в гостиной властвовала мама со своей многочисленной родней, то спальня принадлежала папе и его коллекции пластинок. По семейной легенде стены здесь вообще светло-коричневые, но никто не может это подтвердить, ибо стены до последнего дюйма закрывают деревянные, обитые сталью стеллажи. На каждой их полке виниловые пластинки, составленные аккуратными пачками вертикально, чтобы не попадали прямые солнечные лучи. Когда я переехал отсюда, мамин старый разваливающийся шкаф с большей частью ее обуви тут же водворился в моей комнате. И теперь в спальне только-только хватало места для двуспальной кровати, громоздкого синтезатора и стереосистемы.