Ворожея

Библиография

ВОРОЖЕЯ

ПРИКЛЮЧЕНИЯ АТРЕЛЛЫ

Я ОСТАЮСЬ, ЧТОБЫ ЖИТЬ!

АНАЛИЗЫ

ПОКА ЕДЕТ СКОРАЯ

НИКТО, КРОМЕ ВАС

НЕ ВРЕМЯ УМИРАТЬ

ЧУМНОЙ ПОЕЗД

СМЕРТЕЛЬНЫЙ ВЫЗОВ

РАБОТА НАД ОШИБКАМИ

КОГДА СПЯЩИЙ ПРОСНЕТСЯ

ПРОЕКТ А.К.С.О.Н.

КРОВАВЫЙ КОКТЕЙЛЬ

ПОКА ЕДЕТ СКОРАЯ 2-е издание

ВЕКТОР-10

КРОВЬ И СУДЬБА

Каналы автора в соцсетях

Вконтакте: https://vk.com/zwonkow_a_l

Дзен: dzen.ru/zwonkow_a_l

Телеграм: https://t.me/zwonkow_a_l

ОТ АВТОРА

Роман «Ворожея. Любовью спасены будете», как повесть «Сутки через двое» о «скорой» 80-х написан в 1998 году. Тогда же я ее опубликовал на разных графоманских сайтах, а в интернет-журнале «Самиздат» при электронной библиотеке Максима Мошкова samlib.ru выложил в 2000 году.

Читатели «Самиздата» потребовали продолжения, и к 2004 году я закончил вторую часть «Посеявший ветер» без эпилога.

Конечно, первая и вторая части сильно различались по стилю, манере и языку, все-таки я чему-то научился за четыре года, пришлось сводить части, подгоняя по стилю.

Впоследствии я регулярно возвращался к общему тексту рукописи и «полировал» ее, по мере того, как набирался литературного опыта.

В 2008 году моя пациентка, читавшая рукопись, сообщила, что хочет показать это сочинение своей знакомой из издательства «Центрполиграф» (ЦП), мол, там они как раз издают мистическую серию и, возможно, этот роман им подойдет.

К счастью, мой дебют понравился издателю, но он потребовал его доработать, при этом дали много весьма ценных рекомендаций, которые я выполнил.

В результате доделки у романа появились начало-вступление «Немного забегая вперед», в прошлом это была отдельная новелла «Наказ» и эпилог "Много лет спустя" которых раньше в романе не было. Ктига стала цельной, скомпонованной и наполненной смыслами, которые раньше приходилось тщательно выискивать.

И вот, в 2009 году в серии «Бессонница» выходит мой «Любовью спасены будете» в первом издании. Покет-бук тиражом 6000 разошелся, как пирожки меньше чем за полгода.

Я в это время писал под заказ журнала «Крестьянка» рассказы, впоследствии составившие основу сборника «Пока едет скорая», который был подготовлен уже для ЭКСМО к 2015 году.

Пока я работал над его продолжением «Никто, кроме вас»,  редактор ЭКСМО заинтересовалась романом «Любовью спасены будете» и опять после небольшой переделки, чистки и правки – книга вышла уже 2016 под названием «Ворожея».

Сдав в редакцию «Никто, кроме вас», я работал в соавторстве с Дмитрием Янковским, и мы меньше чем за полгода вместе написали два остросюжетных романа: «Не время умирать» и «Чумной поезд», вышедшие в 2017 г. (ЭКСМО).

Совместная работа с опытным автором-фантастом раскрыла мне глаза на массу характерных ошибок начинающих авторов, о существовании которых я  не подозревал в 2008 и 2015.

В общем, для этого, окончательного издания я снова переработал рукопись «Ворожеи» и теперь она заметно отличается от предыдущих текстов.

Литературно я постарался ее вычистить и выправить, нашел смысловые провалы, неудачные обороты. В общем, я подучился, и книга, на мой взгляд, стала лучше.

«Ворожея» – это мистика не ужасная. Скорее это философская притча в жанре мистики и производственного романа.

Редактор ЭКСМО надписал, что роман основан на реальных событиях, ведь многие описанные в события происходили на самом деле. (Самолет, ураган, авария, девочки-самоубийцы, теракт – взрыв на улице Гурьянова 9.09.99 и т.п. – все это взято из жизни, что-то из работы на «скорой»).

Вообще, если спросить, о чем этот роман, ответ прост – он о жизни, любви и ответственности за свои слова, мысли и поступки. О не случайности всего, что нам часто представляется совпадением.

Приятного чтения.

А. Макшанцев сделал аудиоверсию обновленной книги в редакции 2019. Вы ее можете обнаружить на Литрес.

Отзывы прошу присылать на мою почту lsvetin@yandex.ru

А. Звонков 2019-21 год

НЕМНОГО ЗАБЕГАЯ ВПЕРЕД

Памяти врача «скорой помощи»

Сергея Абрамова

и фельдшера Виктора Червякова,

погибших 4 ноября 1992 года

Как это бывает у нас, на скорой, порой, очень редко, судьба дарит бригадам, в промежуток где-то между полуночью и тремя-четырьмя часами утра, неожиданное затишье.

Наступает редкая ночь, когда ни у кого ничего не болит, никто в районе не задыхается, никого не беспокоят скандалящие соседи и ни у кого не текут водопроводные краны…

Просто на удивление, что именно в этот момент у всех всё в порядке.

И тогда слетаются на подстанцию бригады, извлекается из одежного шкафчика старенькая гитара, и те, кто не ушел спать на жестком топчане, подложив под голову свернутую суконную шинель или наволочку, набитую скомкавшейся до состояния морской гальки ватой, заваривают крепчайший чай, курящие сворачивают из крепких желтоватых «карт вызова» фунтики вместо пепельниц, и начинают рассказывать вечные скоропомощные байки или слушать песенки, исполненные черного юмора и здорового медицинского цинизма.

В эту ночь песен не пели. Разговор зашел о парапсихологии и экстрасенсах. Из пяти ночных бригад спать ушла педиатр Симонова, не высидела Марина Захарова, оставив солнечную щебетунью Женю Соболеву, поднялась и, помахав всем ручкой, отправилась во «врачебную» – подремать. Не стал бороться с усталостью и врач бит-бригады, реаниматолог Лацис. Тему паранормальности поднял доктор Прысков, не усомнившийся в реальности, а как раз наоборот – утверждавший, что не раз наблюдал, как у него самого не раз и не два обнаруживалась способность снимать боль при осмотре. В совпадения он не верил. И утверждал, что есть что-то такое в людях, загадочное и не понимаемое, а главное – отвергаемое официальной наукой.

– Вот как тогда понимать, – Прысков выпучил глаза, – орет, катается, начинаю живот пальпировать – больно! И я чувствую, что больно, а через минуту буквально, прямо под пальцами – спазм уходит и боль исчезает. Это вот что? Как объяснить?

– А, может быть, он таблеток перед вашим приездом наелся? – предположила Соболева.

– Говорил, что нет, – Прысков поморщился. Женя ломала его стройную версию.

– А у меня такого не получалось, – зевнула спорщица. – А у тебя? – повернулась она ко мне.

– У меня – тоже. Уж если болит, так уж болит! Никакими пальцами не унять. Хотя, был как-то у одной бабки запор, так я ей сигму намассировал пока пальпировал, а она перед этим полстакана подсолнечного масла выпила. Все из нее вылетело как из пушки! Еле до унитаза донесла, – припомнил я.

– Так я и говорю, – Прысков поднял палец, – Это Божий дар и не всякому дается.

– Да вы – шаман, доктор? – пошутил я, – надо бубен подарить!

– Вот только не надо все опошливать и сводить к банальщине. – Прысков был важен и серьезен, – Парапсихология, это наука будущего, а существование экстрасенсов и особых способностей никто не отрицает. Вот только шарлатанов вокруг этого много.

Самый старый фельдшер на подстанции Борис Акимыч Супрун затоптал докуренную до картонного мундштука беломорину, вытер пальцами углы рта, отобрав у меня, второго фельдшера, литровую глиняную кружку, глотнул чаю и сказал:

– Про экстрасексов (Супрун намеренно коверкает слово) ничего сказать не могу, это слишком умно́ для меня. Но вот в бы́тность мою заведующим фельдшерско-акушерским пунктом в Рязанской губернии, когда я был чуток постарше вас, – он показал на меня и Женю, – году… дай Бог памяти, в шестьдесят пятом, кажется… с настоящей колдуньей, ведьмой дело иметь пришлось. Вот так.

Мы притихли. Ничего подобного я от Супруна никогда не слышал. Про заведование ФАПом, да, а про ведьму – нет.

Женечка вскочила и, убегая в соседнее помещение к плитам с чайниками, взмолилась:

– Борис Акимыч, подожди, я чайники поставлю!

Чайники – это важно! Собравшиеся давно выдули кипяток, и вновь прибывшим, если таковые обнаружатся, придется ждать, пока согреется новый. Поэтому к чайникам для жаждущих бригад у всех отношение было трепетное и ответственное. Попил сам – подумай о других.

Акимыч милостиво сделал паузу, отпивал из кружки, копался в растрепанной пачке «Беломора», выбирая папироску поцелее, дожидался, пока Женечка вернется к столу, укутается шинелькой и станет слушать, подперев кулаками пухленькие розовые щеки.

– Колдуньей, Акимыч… – подтолкнула Женька, как иногда напоминают людям, посреди фразы забывающим, о чем же это говорили.

– Ну так вот, – начал рассказ наш старый фельдшер, – земля рязанская полнится чудесами, ну это вы из газет сами знаете. То озеро найдут бездонное, как Байкал, то пришельцы залетят свою тарелку починя́ть, а то смерч¹ пройдет солнечным днем да в тихую погоду… Дело было давнее, как уже сказал, еще в середине шестидесятых.

Я как раз закончил медучилище в Рязани, отслужил три года в армии, тогда еще по три года служили, и вдруг прямо из военкомата, как только я получил в руки паспорт и военный билет, направляют меня в райком комсомола, от чего я шибко сильно удивился, не в облздравотдел, и говорят: «Борис Акимыч, для сознательных бойцов в деле строительства коммунизма у нас есть ответственные посты. Ты человек, прошедший армию, с китайцами повоевал, пороха понюхал… Давай, принимай должность заведующего ФАПом. Направляем тебя на новый фронт».

Я было обрадовался, подумал, что направляют меня в реанимацию горбольницы. Реанимация – слово новое, модное, она тогда только-только открылась как направление и отделение, нас туда на практику водили аккурат между окончанием медучилища и армией. И как ушатом холодной воды – заведующий ФАПом, начальником, хоть и маленьким. А страсть как не люблю командовать. Ну, не командыр я.

Спорить, однако, тоже не люблю. Привык уже, приказали – выполняю!

Дали мне разнарядку в деревню, название, скажем, Сосуево, кажись, Касимовского района. Не то чтоб я не помню, но не хочу указывать точно. Место там темное. Не хочу рекламировать, а то доктор туда сорвется… вишь, как уши поставил – чисто Шарик или Мурка!

Супрун показал на внимательно слушающего Прыскова.

Добирался я целый день. Как у Михал Афанасича [М. А. Булгаков «Записки молодого врача». ] написано… Автобусом-то до Касимова я быстро доехал, а дальше – тишина.

Сперва я полдня ждал, пока «кукушка» доползет, это паровозик такой. Там через мокрый лес железная дорога, вроде как детская – узенькая. И паровоз «кукушка» таскает три сидячих вагона. Утром и вечером.

Утром-то я еще автобуса ждал на станции, в Рязани, а вечерний приполз еще засветло, к шести. Жизнь тогда была не то, что сейчас – неспешная. Ну, ежели кто торопится, то, пожалуйста, топай через гать по болотцу километров пять, комаров корми! Только там и отдохнуть-то негде. Коли вышел на тропу – иди, кругом вода. Не присядешь. Если, конечно, не утонешь, непременно дойдешь.

Приехал я в деревню, хибарку ФАПа осмотрел – ничего домик, но ремонт, конечно, нужен.

Амбулатория небольшая. Аптечка при ней. И больничка-палата на пять коек, если кого понаблюдать придется, пока из района доктор приедет. Процедурная и операционная, она же родблок.

Устроился я прямо там же в комнатке-пристройке при амбулатории.

Штат – всего ничего: я да акушерка – она же медсестра, да санитарка, «звать Тамаркой»².

Я с людями познакомился, бухгалтерию перетряхнул, и на следующий же день поехал в район, в райздрав, доложить, что дело принял, да заявку оставить на медикаменты, инструменты. Ну, и если им меня не жалко, то, может быть, выпишут ссуду на мотоцикл с коляской, чтоб мотаться мне по окрестным деревням, коих всего оказалось шесть.

Заявку от меня приняли, с лекарствами, перевязкой и инструментами обещали помочь, а по поводу мотоцикла —показали кукиш. Нет денег у райздрава на мотоциклы.

Используй, говорят, смекалку и прояви находчивость. Потереби председателей колхозов, потому что в их интересах, чтобы медицина была на колесах.

Так что, пока приходилось мне гонять на старом велике, что достался от прежнего заведующего.

Народ потянулся на прием. У кого чирьяк, у кого радикулит, у кого зуб, кто полпальца себе топором отхватит… разные люди. Раз в неделю или две, а порой в месяц стоматолог приезжал со щипцами. До вечера надергает зубов полный тазик, и прощай до следующего раза. А хочешь, чтоб он тебе в зубе дырку сверлил, пломбу ставил, – езжай в район, сиди в очереди. Хорошо, если за день с этим делом управишься.

Нашим-то лень, да и как летом хозяйство оставишь? С пяти часов на ногах до позднего вечера…

Не поверите, ни читать, ни радио слушать времени нету… утром какая скотина есть – кормов задать, убрать-постелить, птицу выгнать на двор, коз привязать на лугу, да бегом на ферму, там до вечера, а вечером опять – хорошо, если корова дойная, так и подоить два раза в день, скотину загнать, кормов задать, и уже без ног упасть на лавки, а у кого есть – в кровать с периной и панцирной сеткой. Страсть, какие скрипучие те кровати!

Супрун опять глотнул чаю.

– Вот и не ездил никто, приходили на щипцы. Почитай, вся деревня беззубая ходила, у кого одного-двух зубов, а у кого и пол-рта недоставало. Ничего, деснами терли, ели и ни про какие гастриты не вспоминали.

Но отвлекся я. Вызывают тут меня в конце первого лета в райком космомола и мордой об стол:

– Комсомолец Акимыч, а почему на вашем участке процветает мракобесие и полное засорение мозгов?

Я – ни в зуб ногой. Чего такого я проворонил?

– Ничего не знаю, – говорю. – Никакого мракобесия не встречал. Лекции в клубах читаю по медграмотности. Плакаты развешиваю о пользе прививок и профосмотров, да о вреде абортов. Про контрацептивы старухам рассказываю, молодежь-то стесняется приходить. Бабки слушают!

– Бдительность потеряли! Cытно спите, крепко жрете у себя там – в советской деревне?! А враг за рупьежом не дремлет! Вы нам тут плакатами, да лекциями свою расхлябанность не прикрывайте!

Тут до меня стало доходить, что это они видно про бабку Василису толкуют.

– Ну, есть такая знахарка. Карга старая. Ей уж, небось, лет двести или триста… мхом поросла уже вся! Какой она враг?

– Самый страшный враг, – говорят, – не тот, что из-за океана ракетами да бомбами грозит, а тот, что под боком разлагает передовое советское крестьянство! Препятствует победному шествию этого крестьянства в светлое коммунистическое будущее! А фельдшер-комсомолец спит и не видит, как вредная народная пропаганда мракобесия и знахарства ползет по району! Корни пускает в неокрепшие умы советской молодежи!

– Хорошо, – говорю, – поеду искоренять, задание понял.

И первым же делом на перекладных в самую дальнюю деревеньку, кажись, Брысково на десять дворов, где, по слухам, и жила бабка Василиса. За полями, за лесами, да позади болот, на краю дремучего леса…

Слыхать-то я про знахарку, слышал, а вот видеть до того момента не приходилось. Приперся я к ее избушке уже в сумерках, стучу. Тишина. Дверь в сени не приперта, значит, в доме хозяйка. А чего ж молчит?

Слыхал я, что очень стара она. Не дай бог, померла, пока ей в райкоме кости перемывали да мне мозги полоскали!

Я зашел в сени, покашлял для приличия. Молчок. Сапоги скинул на мосту, так сени в тех краях называют, стою в портянках, кепку в руки взял, не принято чужой порог переступать с покрытой головой, и вхожу.

В горнице лампочка горит. Значит, электричество есть. Значит, и хозяйка где-то рядом. Чистенько, светло, все прибрано, от полов аж сверкает. Ну, думаю, неужели старуха в такой силе, что дом содержит, хозяйство блюдет и такую чистоту наводить может?! И запах… свежего хлеба!

Я у порога встал, говорю:

– Вечер добрый, хозяева!

Опять тишина. И такая, знаете, тишина, ну вот, наверное, как в гробу, когда на два метра закопают. Тише не бывает. Аж уши заложило. До звона. Гляжу, из-за печки котяра выходит. Рыжий, мордатый. Глазищи желтые, и так внимательно на меня смотрит, будто он тут за хозяина, а я непонятно зачем приперся.

Был бы черный, я, может, струхнул бы сильнее, а этот рыжий с наглой мордой показался мне своим парнем. А я как прирос к порогу, не могу шагу ступить дальше. Притолока низкая, невольно кланяешься. Я сгорбился, кепку в руках мну и ни тпру ни ну…

Вдруг сзади меня кто-то толкает, и слышу голос скрипучий:

– Что встал, милок, проходи, давай, не обойти тябя.

И будто пленка, наподобие целофановой, прорвалась передо мной. Я шаг вперед делаю, и вдруг разом – горница серенькая, углы в паутине, под потолком лампа керосиновая, с прошлого века не протиралась от копоти, еле светит… на дощатом колченогом столе раскрыта книжка толстенная с желтыми страницами, и каракулей в той книжке… ничего не понять!

А рядом со мной и правда – карга. Нос крючком, горб угловатый, у нее, как его, этот… – Акимыч постучал пальцем по столу, – сколиоз! Бабка в тряпье каком-то ветхом. Изо рта торчит один клык, руки жилистые, пальцы узловатые, черные, и смотрит она на меня одним глазом, второго не видно, из-под платка выбиваются седые космы, пол лица прикрывают.

Ну, думаю, попал к бабе-Яге! Прямо с экрана из сказки «Василиса прекрасная» и в избу. Ну, точь-в-точь, как та!

Одно утешало, что печка у нее не русская, а голландка, значит, на лопату не посадит, в топку не наладит… И то хорошо. Но все равно страшновато стало.

И какие-то мысли бредовые бродят в голове: думаю, а чего это она? И все. Чего «чего»? Признаюсь, очень хотел я сбежать в тот момент и подальше. Не знаю, что удержало.

Кого я больше опасался – райкома или бабки, – А она меня протолкнула, сама в горницу прошла и, все так же, глядя на меня одним глазом, вторым-то она, оказывается, что-то на полу высматривала, спрашивает:

– И что это в наши края ученого фельшера занесло? Или современная наука не справляется?

И голос у нее совсем не старушечий, низкий такой, с хрипотцой, но по голосу я б ей больше сорока не дал. И от этого еще страшнее стало.

Хотел я ей ответить, как меня в райкоме настроили, да язык к зубам прилип. Только и смог выдавить:

– Здравствуйте, баба Василиса… поклон вам! – как меня уборщица райкомовская научила. Забыл сказать. Я ж когда из райкома-то выходил, остановила тамошняя старушка с тряпкой да шваброй и сказала: «Поедешь к знахарке, скажи „поклон вам, баба Василиса“, если беды не хочешь»! Вот я и вспомнил в последнюю секунду.

Только сказал, все снова поменялось. Опять горница светлая, кот по полу гуляет, хвост трубой! Стол накрыт, самовар на столе, массивный такой, на пару ведер, а передо мной никакая не бабка, а довольно молодая, лет так сорока пяти – пятидесяти, женщина в сорочке расшитой, юбке широкой из ситца с васильками.

Руки и правда жилистые, трудовые руки. Зубов как положено, и ни один не торчит, все белые, ровные. Глаза серые, с прищуром, а волосы хоть и с сединой, но туго сплетены и прибраны, только видны железные шпильки, да на груди ожерелье с деревянными фигурками резными. Она мне и отвечает:

– Здравствуй, Борис Акимыч, коли не шутишь! А чего это ты меня в бабки записал?

Я молчу. А что сказать? Что пришел искоренять ее как класс? Что я такой весь из себя активист-комсомолец, пришел бороться со знахаркой?

– Хотя, пожалуй, все верно – бабка я. Ведьма…

Нет. Не то чтобы я скис, испугался… Конечно, не без этого, когда она мне бабой-ягой-то показалась, струхнул, конечно, что и говорить.

А теперь, когда вот так встречает с самоваром, да за стол приглашает, ругаться как-то и неудобно. Про себя думаю, надо бы миром дело решить. Она мне чашку с чаем придвигает, ватрушку с творогом кладет. Как она сказала «ведьма» – меня будто электричеством по спине прошибло от копчика до макушки.

Я выдавил «спасибо» и никак о главном, о ее знахарстве, заговорить не могу.

Так сидим, чаи гоняем из блюдечка.

Молчим. Чувствую, кто-то должен первым заговорить, думаю, пусть она… Все-таки пока слово не сказал – ты его хозяин, а как выпустил наружу, оно главней.

Наконец, она начала. Хоть по традиции гость должен первым рассказать, зачем пришел, когда не звали.

– Ладно, не тужься, фельдшер, – говорит. – Можешь ничего мне не объяснять. Ты еще в райкома входил, а я уж знала, что будешь сегодня у меня в гостях.

Только сразу скажу, делить нам нечего. Я тебе не враг. Ты вот пришел с миром, не грубил, не угрожал, и я к тебе с любезностью. Теперь выкладывай, что сказать хочешь? Только честно.

А я дурак-дураком. Про все спросить хочется. И как она лечит людей? И отчего я в дом войти не мог? И почему она то старухой кажется, то нет? Да как-то неудобно. Я хоть и городской, но Рязань среди деревень, мы тоже всякого наслышаны…

– Да ничего, – говорю, – хотел вот, теперь не хочу. Смысла нет. Вы и сами все знаете. В райкоме недовольны. А по мне, так я вреда не вижу никакого. Потому как по вашей вине никто не помер, да и от моей работы не отговариваете.

А она, будто мысли мои прочитала, на одном дыхании говорит:

– Дурни райкомовские знать ничего толком не знают, не понимают, а судят. Только и могут – пламенные речи на митингах говорить, да со знаменами маршировать. И мне ведомо, откуда там этот ветер дует, но тебе пока не скажу. Ни к чему. Этот ретивый деятель еще себе зубки-то пообломает. Недолго ему куролесить, да людям головы дурить. Я – бабка. А это знаешь, что означает?

Мне только сил хватило головой помотать, мол, не понимаю, о чем это она.

– Это значит, что я колдунья, ведьма по-нашему.

Мороз опять подрал по спине. Не поверите, я задницей к скамейке примерз, так зазнобило. Но с силами собрался и говорю:

– Предрассудки это, миф. Ведьм не бывает! Сказки…

А она смеется!

– Миф, говоришь? А то, что у тебя задница в скамейку вросла, тоже миф? И то, что ты боишься меня, тоже миф? А сам-то о чем думал, когда пришел? Сказать?

Я только и смог, что покачать головой: «Не надо».

Я себя щупаю, точно, вот портки, а вот уже скамейка, и между ними ни малейшей щелочки, и седало такое деревянное стало… не поспоришь. А она смеется уже вполсмеха:

– Не то беда, что маловерные вы, да невежественные, а то, что настоящую науку не видите, по вершкам смотрите, дурь всякую, демагогию – наукой называете… Запомни, медик, без любви науки быть не может. Не откроются истины природные. А любить по настоящему, всем сердцем, нонче не всякому дано. Думаешь. Если старая я – то неграмотная? Книгу видишь?

Я кивнул, язык присох, а сам думаю, эка завернула… «демагогия»!

– Та книга мне от бабки моей в треть тоньше досталась, а я чего узнаю, чему научусь – все туда пишу. Ведовская книга. Одна беда, фельдшер, детей мне Бог не дал, и пионеры не приходят. В старину б я сиротку приютила, так не дают теперь. Обучить мне некого. Все с горнами, да барабанами строем ходят, никто учиться не хочет! Вся моя наука и сила в землю уйдут вместе со мной.

Горько так сказала, серьезно. Как мне с ней спорить? И рад бы не верить, да встать не могу. При чем тут любовь? О чем это она? Слова-то ее о том, что детей нет, мимо ушей прошли. Силенок, однако, набрался и говорю:

– А что ж наука-то? Какая в любви – наука? Чё я, девок не видел?

Она совсем посерьезнела, стала чашки со стола убирать и молвит:

– Простой ты. Не скажу – примитивный. Но простой. И ведь людям хочешь помогать. Так? Вот ты на фельдшера выучился зачем?

Я плечами пожимаю. Что значит «зачем»? У меня сосед – шофер на скорой был, он посоветовал после школы в медики идти, работа чистая, интеллигентная, вот я и пошел. Мне понравилось. Но как это бабке Василисе объяснить?

А она продолжает:

– Наука, парень, в нас самих, в любви к природе, к людям, без нее нет понимания, научись любить, Борис Акимыч, и многие тайны откроются, поймешь, что наука вон в лесу, каждом дереве, травинке, корешке… В тебе, во мне. Постарайся увидеть суть вещей. Учись видеть кругом себя. Говорить ученые слова – большого ума не нужно. И ворона может. Полюби людей. Не на словах, не по обязанности – от сердца полюби. Такими, какие они есть. Живые. И не ленись учиться. Всю жизнь. Вот мне уж… не важно. А я все одно – учусь. Хорошо вот, что добрый ты. Перед черным сердцем я б так не распиналась и на порог бы не пустила…

Я крякнул.

– Всю жизнь, что ли, учиться? Это ж как?

– А хоть бы и всю жизнь. Иль ты думаешь, что я не училась? Еще раз скажу – учусь. Вот с тобой говорю и учусь. И скажу тебе – спасибо. Кое-чему научил меня – ведьму старую. Но повторю: люби людей и будь к ним милосерден, тогда многое поймешь.

Сижу я, пытаюсь бабку понять, а мысли, будто дробь свинцовая в голове, так и пересыпаются. С хрустом! Бурчу: «Ничего я не думаю», а про себя: «Завела бодягу – возлюбите ближнего, подставь правую ягодицу, если пнули тебя в левую». А бабка Василиса опять смеется:

– И верно, к чему думать? Это ж – трудно! – На ходики глянула. – Одиннадцатый уже! На заре вставать! Давай-ка стелиться.

Думаю, и где она меня положит? Печка не годится. Сундук – один, бабкин. На мосту прохладно и полка жесткая. И кем я завтра встану? Колдунья же она! А Василиса со стола убрала, ко мне поворачивается и спрашивает:

– На сеновале ляжешь или в горнице на сундуке?

Про себя она ничего не говорит. Может, она вообще не спит? Слыхал я будто колдуны с открытыми глазами спят… проверять не хотел.

– На сеновале, – отвечаю, а про себя думаю: там безопаснее, и чего мне мыслишка глумливая в голову влезла: «Жалко, что у нее дочки или внучки нет. Сейчас бы погреться на сеновале – в самый раз!». Однако бабка Василиса ничего не сказала. То ли не стала мысли мои читать, то ли деликатность проявила. Не знаю.

Дала она мне наволочку, одеяльце шерстяное, солдатское… и провела с лампой на двор, показала, где сеновал. Я набил наволочку свежим сеном, укрылся одеяльцем, как шинелькой, и провалился в глубокий сон.

Сны снились… не то чтоб страшные, но какие-то странные, тревожные. Мама приснилась, отец, погибший на войне. Я его и не помню. Но точно знаю – это отец снился. Ничего они не говорили, только смотрели. Не на меня, друг на друга… словно давно не виделись и насмотреться не могли, а меня будто и не видели. Потом оба исчезли.

И совсем под утро, помню, что-то необыкновенное снилось и не так чтобы приятное, лица, животные, и все ходят куда-то. То ли хороводом, то ли в направлении, но я не понял… потом уже что-то еще снилось, не помню. Вдруг слышу Василисин голос: «Просыпайся!». Будто и не спал.

С сеновала слез, студеной водой из бочки глаза промыл – и в горницу. А там опять серые стены, стол колченогий, книги нигде не видно. Рыжий котяра на табуретке дремлет, даже ухом не повел на мои шаги.

А у стола, на скамейке, сидит ветхая старушенция, не та баба-яга, а совсем дряхлая… нос подбородка касается, голова трясется и непонятно, в чем душа держится. Я ей:

– Доброе утро, баушка, а где же бабка Василиса?

Затряслась она, захихикала…

– А я это, – говорит, – или не признал, с кем вчера чай пил да ватрушки нахваливал?

Тут у меня сердце и дало такую серию экстрасистол, аж в макушке отразилось. Голос вроде бы тот же, но со скрипом уже.

Вот и выходит – не верь глазам своим! Я хоть и комсомолец, а от страха перекрестился. Ничего – бабка осталась бабкой. Взяла она меня за руку и жалобно так просит:

– Милок, ты прости меня. Срок мой подходит. Приезжай на Крестовоздвиженье.

(Будто я знаю, когда это?) Она поясняет:

– Двадцать седьмого сентября по-новому. Я тебе передам кое-что… гостинец приготовлю. Только обязательно приезжай, не опаздывай. Одна ведь я!

Ну, что сказать? Пообещал.

И засуетился я что-то, да еще меня в район в этот день опять вызвали.

В общем, вспомнил я о Крестовоздвиженье и обещании, когда услыхал колокола.

Бабку, мимо идущую, спрашиваю – почему звон? Она и сказала.

Меня будто током прошибло. Обещал же! А куда теперь? Уже вечер…

Думаю, ладно, может, завтра к ней поеду? Велика важность!

Да вот что-то изнутри толкало меня. «Езжай! Обещал же!»

И, как назло, ни одной попутки.

Смотрю, подвода, вроде как без дела. Я к мужику:

– Отвези, будь человеком! Срочное дело!

– А что случилось? – любопытно ему, вишь!

– Вызов у меня, к бабке Василисе. Срочный!

Мужик аж с лица спал. Помрачнел. Я ему:

– Мне быстрей надо… Вызов очень срочный!

А он словно нарочно как вареный. И чем больше я его тороплю, тем он медлительнее и медлительнее…

Наконец, посулил я ему бутылку купить, пол-литра! Так он, пока я из сельмага две чекушки не принес, не шевельнулся.

Пока он лошадь не докормил, не допоил, мы не поехали. В деревню вкатили уже глубокой ночью, по темноте!

Я с подводы соскочил, побёг напрямик через огороды, задами! Мужик сразу на разворот и давай нахлестывать! Хорошо, луна полная, как фонарь. Да сам не знаю, чем мне еще светило, как я ноги там не переломал?

Подошел, а дом ведьмы еще страшней, чем в первый раз.

У меня часы «Победа» от дядьки-фронтовика остались, там стрелки светятся, я только перешагнул порог, и стрелки на полуночи – раз, сошлись. Кончилось «Крестовоздвиженье»! У меня будто колокол в башке – БАМ!

В горнице вижу: лежит бабка Василиса на лавке, руки на животе сложила, на груди у нее книга, а на книге – кот сидит. Ровно статуэтка. Я про себя даже не подумал, что бабке тяжело дышать, должно быть.

Глазищи кота в темноте светятся.

С неба луна одним лучом засвечивает в дом.

Бабка лежит желтая, восковая, не шелохнется.

Умерла, что ли?

А она говорит, не открывая рта и вообще не шевелясь.

Я вот точно ее голос прямо в голове слышу:

– Ты опоздал, фельдшер. За опоздание – накажу! А за то, что вспомнил все-таки обо мне и спешил, я тебя награжу. Возьми мою книгу и кота. Книгу – читай, если сможешь, может, ума наберешься, а кота корми, дай ему дожить до старости. Если научишься людей любить и природу понимать, откроются тебе тайны, а если нет, так дураком и помрешь и всю жизнь будешь опаздывать к тем, кто от тебя помощи ждет!

Сказала так, что я не сразу в себя пришел. Луна в облако зашла, в избе темнота кромешная. В черных углах мыши скребутся. На чердаке что-то шебуршит, домовой, наверное.

И все. Кот спрыгнул с хозяйки, стал о ногу мою тереться, мурлыкать.

А я Василису осмотрел, уже остывает. С полчаса как померла.

Я ее законстатировал, написал справку о смерти, досидел до утра с покойницей. В доме холодно, печь топить нельзя. Оконце не открыть.

Кот ходил ходил кругами, фыркал в углы, искры пускал… потом всю ночь орал, мявом исходил, даже задремать не дал.

Потом я справку в сельсовет отдал, чтоб похоронами занялись, и к себе в амбулаторию.

Котяра бабкин прожил у меня два года или чуть больше, мышей ловил до самой дряхлости, потом ослеп. Но я его кормил, витаминами подкалывал.

И ведь что обидно, наказ бабкин исполнялся на сто процентов. Опаздывал я. Уж и мотоцикл у меня появился, и телефон в ФАП провели, а все равно – опаздывал. Не то чтоб люди, не дождавшись, умирали, хоть и всяко бывало, но каждый раз я чувствовал – мог бы раньше, хоть бы на чуток раньше, все было б лучше!

Когда кот помер, я его схоронил в лесу.