Лыжня

 
В небесах или глубинах
Тлел огонь очей звериных?
Где таился он века?
Чья нашла его рука?
 

У. Блейк

I

Стальные пружины ждут, молчит таинственный лес…^[1]

Я вам расскажу одну историю. Нет, не из тех, коими хвастают молодые самцы. Не о том, как я убил за ночь двух оленей. И не о долгой борьбе с отцом и братьями за клочок земли в междуречье. Это история о том, как одна встреча может изменить судьбу.

Просыпаясь с уходом последнего луча неверного зимнего солнца, первое, что я ощущаю – запах снега. Я не открываю глаза, чтобы не перебить это ощущение. Вдохнув сонными ноздрями морозный, мокрый, прелый, пряный, жаркий воздух и навострив уши, я чувствую, не анализируя, что происходит в моих владениях.

Да, в моих владениях. В тайге все живет по законам природы, а царь природы здесь – я. В тайге я решаю, кому и когда умереть.

Вотчина моя огромна и прекрасна. Здесь мощные горные реки мороз заковывает в лед, образуя в каньонах застывшие ледопады. Для человека тайга почти непроходима, поэтому они шастают по рекам, прокладывая широкие тропы коптящими воздух «буранами»^[2]. Здесь наверху – купола из высоченных сосен и кедров, а внизу, под многометровым слоем снега – тоже деревья, только маленькие и скрюченные. Люди называют их стлаником.

Не все понимают, насколько совершенен и прекрасен наш мир, но я понимаю. Лес вокруг для большинства его обитателей полон опасностей и загадок, для меня же он – открытая книга, которую я с удовольствием читаю, заостряя внимание то на одном звуке, то на другом. Я чаще использую слух, подключая нюх или зрение по необходимости.

Итак, в одно не слишком морозное и не слишком раннее утро, когда облака заполонили небо перед пургой, птицы замолчали, а звери лениво высовывали морды из нор, и у кого была пища, продолжали спать, а у кого не было – сетовали на пургу и плохую охоту, я проснулся и насторожился. Запах снега стал другим. Я почуял человека.

Через секунду я услышал тихое бряцание железа, какое-то клацанье и заливистый женский смех. Они были не близко, но я прекрасно слышал все, что происходило там. Судя по эху, они двигались по широкой реке в трех с половиной километрах на север. Я никогда не был на этой реке, но прекрасно знал, что она там есть. А еще я знал, что появление человека в лесу не сулит ничего хорошего. Время охоты еще не пришло, я мало спал и не до конца переварил задранного мной ввечеру кабана. Но тревога и примешанное к ней любопытство не давали мне покоя. Я решил положить конец неизвестности и, откинув присыпанный снегом лапник, фыркая и отряхиваясь, посеменил им наперерез.

Было тихо, тепло и туманно. Но я знал, что пересуды в верхушках вековых сосен скоро принесут ветер. Я ступал по снегу, покрывшему на семь месяцев стланик, и проваливался довольно глубоко, вздымая снежный пух, вырывался обратно, все ниже и ниже по склону горы. Эта игра доставляла удовольствие. Я почти кувыркался вперед и вниз, но вовремя подставлял под ловкое тело массивные передние лапы. Внизу была река. Лед там или уже вода (шел первый месяц весны)? Любопытно было увидеть, что творится там, внизу, там, где я еще не был. Ближе к реке лес начал редеть, уступая место торчащему из снега стланику. Тут уж я дал себе волю – поджал передние лапы и кубарем покатился вниз.

Остановившись посреди реки, я смутился. Река была полосатой. Я уже видел такие полоски – их оставляли охотники. Но люди, проделавшие эти, не были охотниками. У них было железо, но не было пороха, значит, вперед гнала их не жажда добычи, а нечто иное. Я посеменил по следу.

Вдали я увидел горы – отнюдь не пологие, они поднимались вверх острыми неприступными пирамидами и трапециями с плато, уходившими вниз крутыми гребнями. Лыжня шла по неявной буранке^[3]. Тут бывали снегоходы, но нечасто. «Как удачно!» – подумалось мне. Мы, взрослые тигры, хоть и опасаемся, но все же любим компанию человека. Я его вижу, он меня – нет. Я его слышу, он меня – нет. Я его чую, он меня – нет… Если быть осторожным и соблюдать законы тайги, то человек не представляет угрозы. Наоборот, становится чем-то вроде обслуживающего персонала: прокладывает дороги, по которым удобно ходить, привлекает дичь, на которую удобно охотиться. В этом мире никто не равнодушен к халяве – что хищник, что его жертва, теряющая бдительность от легкой добычи.

Они были все ближе и ближе. Я чувствовал, что без труда догоняю их. Теперь я знал, что они не опасны. Поэтому я решил отдохнуть до вечера на берегу и затем продолжить путь по лыжне.

II

Когда я проснулся, уже смеркалось. В воздухе чувствовался неявный запах съестного и дыма. Они были недалеко. Лесным пожаром пахнут жилища людей. Меня пугала их печка, и все же я решил подойти поближе.

Я шел медленно и осторожно. Через час я еще не видел шатра, но уже знал, что их там не меньше шести. Я различал пять голосов, но понимал, что людей больше. Кто-то все время молчал, хотя шевелился. Остальные кричали, тараторили, смеялись, гремели железом. Среди них были самки – от них шел мягкий аромат лета, времени, когда цветут цветы и зреют ягоды.

Их шатер выглядел довольно забавно, но в детстве мать рассказывала мне, как выглядит зверинец, где тигры пляшут перед зрителями наравне с псами, лошадьми и прочей скотиной. Да и старшие братья пугали меня этим зверинцем, дескать, не будешь соблюдать наш закон – попадешься к китайцам или в цирке плясать. Меня учили не связываться с человеком. Любой охотник может быть охотником на тигров. Не зря они называют нас «Тойота»: продав тушу в Китай, можно купить приличный автомобиль.

Но эти ребята точно были не опасны. Сами клоуны в своем же цирке, они пришли в лес не за пропитанием, а… мне и сейчас смешно – за развлечением! Невероятно, но со временем я понял: они проводили в тайге свой отпуск! Именно поэтому они были так веселы и беззаботны. Шатер ярко светился изнутри, тени плясали на его стенах, а внутри шел непринужденный разговор.

– Отличный складывается поход, Граф! Ей-богу, я доволен.

– Погоди, Андраш. Самое интересное еще впереди.

– Что ж, мы отлично подготовились к самому интересному, – примирительно сказал хрипловатый женский голос.

Хозяйка его, однако, была молода. Как говорится, в полном расцвете сил. Судя по тембру, ей уже удалось обзавестись потомством, чего нельзя было сказать об обладательнице другого голоса, явно девичьего. Девица та была счастлива. Она говорила немного, но звонко и радостно, и эта радость сразу передалась мне.

Охотник в лесу всегда настороже, как солдат на задании. Лес контролирует его, а он старается контролировать лес. Эти же ребята явно получали удовольствие. И спирт они пили не как охотники – за тихим разговором, чтобы залить стресс и усталость, а громко, с песнями и болтовней.

Тот, кого звали Графом, был здоров и полон сил, но в его голосе явно чувствовались срывающиеся нотки настороженности и сомнения, как будто что-то бередило его, не давало покоя. Оно понятно, Граф доминировал, и в его стае явно были те, кто бы с удовольствием занял его место. Стая – она и есть стая, что волчья, что человечья. Вожак должен все контролировать, и Графу это неплохо удавалось. Все прочие самцы относились к нему дружелюбно. Все, кроме одного. И этот человек молчал.

– Граф, ты когда начал ходить в лыжные походы? С рождения? – острил Виталик.

Все смеялись, и вместе с ними смеялись и скакали по стенкам жилища их тени. Смеялся и сам Граф, а когда все утихли, серьезно сказал (в его речи ощущалось желание быть ментором и наставником):

– В свой первый лыжный поход я пошел в 17 лет с Томилиным. И чуть не лишился пальцев, когда пять минут на ветру чинил голыми руками сломанное крепление.

– А что было дальше? – спросила девочка.

– Да я уже не помню подробностей… – вздохнул Граф. – Помню, что трудно было перебинтованными руками кружку держать, когда в поезде на обратном пути трое суток квасили с нефтяниками спирт с вареньем. Дома мама даже разбинтовывать не стала, сразу отправила в травмпункт. Врач разбинтовал, а там уже гангрена, кончики пальцев черные.

Среди прочих звуков – смеха, шевеления, гудения печки, послышалось шуршание бумаги.

– Вот смотрите, – сказал Граф, – мы идем вверх по реке Тихой. Впереди – гора Самандзига.

– Господи, язык сломаешь!

– Самандзига по-удэгейски – шаман, – вставил слово тонкий мальчишеский голос.

– Я смотрю, ты подготовился, – то ли покровительственно, то ли насмешливо произнес голос постарше. Это Виталик.

– Самандзига – высшая точка цирка^[4], где ни один перевал еще не пройден, – продолжал Граф. – Туда мы и направляемся.

– А где наш перевал? – спросила девочка.

– Вот. Это перевал ведет в цирк. Есть его фото 67-го года. На вид – 1Б. Подъем из леса по ущелью, на границе зоны леса открытый склон. Затем до перевального взлета по кулуару, а там – непонятно. Может, скальный взлет, может, проход найдем по осыпи, в действительности может быть все, что угодно.

– А дальше? – спросил мальчик.

– Дальше – неизвестность… – вдохновенно и немного с усмешкой ответил Граф.

– Где ты взял эти чудо-хребтовки^[5]? – прогудел вместе с печкой Виталик.

– Купил у сторожа за бутылку водки в местном краеведческом музее. Кстати, сторож этот, говорят, шаман. Лечит алкоголизм, сглаз и порчу. Так я и не понял, что он говорил – то ли святые, то ли гиблые эти места.

– Одно от другого часто неотделимо, – сухо заметил молчун.

– Господа, разрешите, я произнесу тост?

– Валяй! – хором закричали господа, а громче всех дамы, и Андраш продекламировал:

 
Аккордным эхом мы вернемся с гор
И, зазвенев, откликнутся стаканы.
Заглянет солнце между штор,
А ты, мой друг, увидишь каны.^[6]
 

Поднялся шум, гам, все повскакали с мест и принялись чокаться железными кружками и пить.

– Ты с шаманом говорил? – тихо спросил мальчик.

– Выходит, с шаманом, – ответил Граф.

– Он, наверное, мой родственник.

– Придешь в деревню – поймешь, кто там тебе родственник, – усмехнулся Граф.

– Местные шаманы поклоняются тигру.

– Дикие люди, – вздохнул Виталик. – Чего весь вечер молчишь, Юрка?

– Спать, кажется, пора, – нехотя ответил Юрка, – завтра день трудный, ответственный. А после таких возлияний не встанет никто.

Поднялся ропот: да не, ну что ты. Ну нет, чтобы я, да чтобы мы… Но стали укладываться. Они были еще молоды, но не юнцы. Пятеро ребят, две девушки. Я не видел никого из них, но нюх и слух снабдили меня всей необходимой информацией: сколько кому лет, кто в каком физическом состоянии, кто как будет спать, кто наутро встанет бодрячком, а кто будет мучиться с похмелья. Кто лидер, кто серый кардинал, кто оппозиция. Кто кого любит, кто кого ненавидит – завязка была ясна. И я хотел продолжения.

Однако ночь – время охоты. Надо было подумать о пропитании. Нет, что вы, я не людоед. Еды кругом и без того хватало. Привлекаемый объедками, за людьми тянулся целый шлейф непуганого зверья. Мне оставалось лишь прийти и взять свое. Я планировал перехватить дичь метрах в пятидесяти от палатки, чтобы никто с утра не дай Бог не наткнулся на мои следы. Бедняги, если бы они их увидели, их беззаботный отдых был бы окончен!

III

Не знаю, любила ли меня моя мать. Она родила, выкормила, поставила меня на ноги, научила охотиться и добывать пищу в голодные дни, когда не было дичи. Я вышел ничего – и ростом, и шерстью, и мощью. Но когда собственные братья встали стеной и погнали меня вон, она даже не вышла проститься со мной. Я развернулся и пошел прочь, а они шли следом, давая понять, что обратной дороги нет и дом отрезан навсегда. Я знал, что пройдет несколько дней, станет еще голоднее, и они также выдавят следующего. Для охоты места мало, и старшие постепенно выдавливают младших. Мать не препятствует этому, зная, что возле нее остаются сильнейшие. Так я стал изгоем.

Чтобы выжить и обзавестись потомством, молодой самец тигра должен пройти огонь, воду и медные трубы. У меня неплохие способности к выживанию. Когти, клыки, все мое тело создано для убийства, под него заточена и голова. Я заметен лишь в движении, но, стоит мне остановиться – я становлюсь невидимым. Так что в сторону обиды. Тигры охотятся поодиночке. Я нашел прекрасную кормушку, жаловаться не на что. Человеки притягивали всех – от пугливых оленей до наглых кабанов.

Я ушел от грустных мыслей и сосредоточился на окружающем мире. В пору охоты, полагаясь больше на слух, чем на нюх, я верчу туда-сюда свои круглые мохнатые уши. Со стороны это кажется забавными, но, боюсь, эта забава может стать для вас последней. Свет в палатке давно погас, люди утихли. Но стоило мне подняться, как я услышал шевеление и сдавленный шепот.

– Граф, ну хватит. Я не могу уже. Сейчас всех перебудишь.

– Тише, тише.

– Хватит, дурень! Каждую ночь помираю со стыда. Все же слышно. Вон Виталик с Надюхой спят как сурки.

– Вот и пусть спят.

– Завтра день сложный, я не высплюсь, опять пойду в конце.

– Я тебе помогу.

– На себе потащишь?

Смех. Шевеление.

– Тебе же хорошо?

– Хорошо. Мне с тобой хорошо.

– Милая моя.

– Тихо.

– Позвонишь мне в Москве, приедешь ко мне, никому не будем мешать.

– У меня жена в Москве, дети, я не хочу ей изменять.

– А сейчас ты что делаешь?

– В походе не считается. Поход – другая жизнь.

Уж не знаю, зачем господь бог создал людей такими беспомощными. Их фонарики выхватывают из темноты лишь отдельные куски, я же вижу всю картину целиком. Убить человека ничего не стоит: он глух и слеп, как котенок, чует только табак, спирт да горячий обед. Но нападать на человека – последнее дело, так учила меня мать. То же говорю вам и я. Убьешь одного, придут с десяток других, с палками, мечущими огонь. Помните, все законы написаны кровью. Каждое правило – это мертвый тигр. Одно из правил гласит: не попадайся людям, потому что стать пленником можно раз и навсегда. Выйдя из-за решетки, уже не сможешь вернуться к нормальной жизни. Людишки могут убить, а могут засадить за решетку, как они сажают себе подобных. В тесной клетке за несколько дней сойдешь с ума, перестанешь быть тигром. Они будут кормить тебя мясом, чтобы ты навсегда забыл, что значит охотиться – преодолевать расстояния, преследовать дичь, чувствовать лес, свое тело и действовать. Ты будешь питаться мертвечиной, как червяк. Тигр в клетке – больше не тигр, а вонючий плешивый кусок мяса. Ты станешь посмешищем. Человеческие детеныши будут тыкать в тебя пальцами, а с их рук будет капать на землю разноцветное сладкое молоко.

Говорили, людям попалась одна из моих старших сестер. Пытаясь вырваться, она обломала клыки о прутья клетки и провела остаток жизни в зверинце. Итак, для того, чтобы хозяин тайги пошел на конфликт с человеком, и у того, и у другого должны быть более чем веские основания. Уж лучше голодать, если нет дичи, ловить рыбу, рыть коренья, наконец. Лучше двадцать раз начать игру и двадцать раз проиграть. Голодный тигр – все еще тигр.

Я приподнял нос и, припадая к земле массивным пушистым телом, зашел с запада. Ибо ветер дул с востока. Молодая самочка пятнистого оленя подпрыгнула вверх всеми ногами одновременно, и я начал преследование. Глупая и неопытная, она заметила меня слишком поздно. Я догнал ее на третьем прыжке. Редкая удача. Пригвоздив когтями к земле, я сразу перегрыз ей горло, чтоб не мучилась. Я не маньяк-убийца, просто люблю, чтобы пища во время трапезы лежала спокойно.

Я был рад, что встретил этих людей. И та прекрасная Лань, что лежала сейчас расчлененная на кровавом снегу, являлась тому подтверждением. В еде я скурпулезен. Аккуратно отделил орган от органа, то, что планировалось съесть на ужин, сложил в одну кучку, что на завтрак – в другую. И приступил к трапезе.

IV

Я проснулся от их суеты. Знаете, как проходит утро в небольшой человечьей стае? Все барахтаются, сморкаются, фыркают, матерятся. Стараются быстрее одеться в капроновые штаны и анораки, влезть в ботинки, подбахильники и бахилы^[7], выкинуть из палатки свои и чужие вещи, не попадая на пятна желтого снега, снаружи выкопать и отряхнуть рюкзак, расправить его, вставить внутрь коврик, покидать вещи, помочь снять палатку, чтобы освободить палки и лыжи, на которых она растянута, влезть в крепления, темляки палок накинуть на замерзшие руки, рюкзак на спину – и вперед, отогреваться! Я буду употреблять непонятные для вас выражения, но я провел так много времени с этими людьми, что усвоил весь их лексикон.

Из моего укрытия было прекрасно видно, как вылез из тубуса^[8] палатки высокий, немолодой, но все еще статный блондин-Капец, начал откапывать свой рюкзак и санки. Было довольно тепло, поэтому он только через некоторое время надел шапку. Из рюкзака сильно несло съестным, особенно вяленым мясом (они называют его колбасой), и я подумал: как мило быть рядом с этими людишками. Если вдруг по какой-то причине я не смогу охотиться, я просто выйду к ним навстречу, они побросают свою еду и убегут, а я смогу немного полакомиться до восстановления.

Затем появилась Рыжая. Она действительно была рыжая, как я и предполагал: эдакая Анжелика в пуховке и синей флисовой повязке на голове.

– Капец, – хрипло предупредила она, – не смотри назад по лыжне.

Капец отвернулся, но стоило ей чуть отойти, стал подглядывать через плечо, как Рыжая снимает штаны. Тут появился Вожак, которого звали его Графом. Немолодой, с поседевшими висками (они с Капцом были ровесниками, но Капец выглядел моложавее), с темными усами и бородой. Его движения были мягкими, но уверенными. Мне он нравился. Пометив ближайшее дерево, он громко и радостно объявил:

– Вылезайте! Погодка шепчет!

– Посмотрим чего и кому она сегодня нашепчет, – вторил ему Андраш, и они принялись в унисон ржать, точь-в-точь как вчера, – Виталь! Клади ЦеКа^[9]!

– Ямщик, не гони лошадей! – простонал Виталик, – дай чайку допить. Кажись, вчера хапнул лишнего.

– Все хапнули! – жизнеутверждающе поддержал его Андраш, – пора выгонять алкоголь!

Андраш никак не мог натянуть на себя одеревеневшие на морозе ботинки, но это его ничуть не огорчало.

– Ох уж мне эта ваша терапия на свежем воздухе! Пять лет в походе не был, так горя не знал! – выразительно ныл Виталик.

– Ты за эти пять постарел на десять! – вбросил Граф. – Кстати, как тебе удалось не разжиреть, все спросить хочу.

– Я же тренер по самбо. У меня тренировки шесть дней в неделю с детьми. Нельзя мне быть жирным, неудобно.

– Эх, надо тебе Женьку отдать. А то уже третий класс, а постоять за себя не может. Жена постоянно ходит в школу на разборки. Мечтаю, чтобы сам всех мутузил.

– Это ты зря, – затягивая тубус рюкзака, вставила Надежда, – я постоянно хожу на разборки, потому что мой Гришка всех мутузит. Ниже среднего удовольствие.

– Парни! – крикнула из палатки Личка. – Я вещи выкидываю? Тут полный шатер барахла.

– Выкидывай! – радостно ответил ей Граф.

Из открытых тубусов полетели кружки, миски, варежки, остатки продуктов, какие-то железки… Я очень ждал, когда появится сама Личка.

Но появился Валька. Я не ожидал, но у него лицо было, как у местного. И на голове как будто тюрбан. Странная такая шапочка. Вид у Вальки был удрученный. Чувствовалось, что сегодня его одного мучает не похмелье, а просто усталость. Он явно заболевал.

– Валь, – спросила его Надежда, – может тебе антибиотиков дать?

– Не, – вяло отмахнулся Валька.

– Давай, – вмешался Граф, – Валентин, ты явно не в кондиции. В нашей ситуации лишним не будет. Лич, клади Цека!

В то утро я так и не увидел Лику, потому что Капец надел лыжи и двинулся прямо на меня.

V

Я решил отойти подальше и залечь спать, а когда проснулся, все вокруг было темным и серым. Облака опустились так низко, что не видны были уже верхушки средненьких сосен и даже тонких берез. К тому моменту, как я поел и пустился за моими подопечными, начал накрапывать мелкий дождь.

Я вышел на лыжню. В такую погоду верхние слои льда подтаивают, снег становится мокрым и налипает на лыжи большими комьями. Они шли впереди по очереди, постоянно меняясь. Это было понятно, потому что возле лыжни через каждые сто-двести метров был след от рюкзака и санок. Судя по всему, тропящий с разбегу налетал на проталину или лужу, за следующие десять шагов набирал на лыжи килограмма три мокрого снега, после чего бросал рюкзак, садился на него, снимал и очищал лыжи.

За день пройти им удалось немного. Пришло время удовлетворить мое любопытство. Я спрыгнул с лыжни, сделал круг и замер в каких-то двадцати шагах от людей. Грустный Валька сидел на рюкзаке и курил, прожигая варежку. Какой нескладный человечек! Анорака почти до колен, на голове – не шапка, а какой-то тюрбан. Странная внешность: удэгейские черты лица были разбавлены кем-то с далекого запада.

– Валентин! – тяжело выдохнул Виталик, – может тебе сразу ноги отрезать?

– Может, – грустно согласился Валька. Это еще больше взбесило Виталика.

– Ты зачем вообще в поход пошел? Да как тебя вообще Граф взял? У тебя же ноги кривые и мозгов нет! – почти в отчаянии кричал Виталик, в десятый раз за переход ^[10]скидывая рюкзак, – третью неделю тащимся последними!

Маленький удэгеец молча подал Виталику лыжу.

– Ты знаешь, что у меня остался один тросик^[11]? Если ты и его порвешь, останется только реп^[12], а он перетирается в три раза быстрее. Знаешь, что я тогда сделаю?

– В бубен дашь? – с надеждой спросил Валька.

– Нет, дружок. Я тебя прямо под елкой в жопу трахну. Потому что я еще ни с какой бабой наедине столько времени не проводил, как с тобой. А потом скажу Графу, чтобы ходили с тобой все по очереди. Отдам тебе 15 метров расходного репа, и разбирайся со своими лыжами сам. Как хочешь их к ногам приматывай.

Валька только вздохнул.

– Ты бы снял свои бахилы огромные. У тебя ботинки и так сорок шестого размера, вообще без лыж можешь идти! Не рассчитаны тросики на такой размер ноги! Поставлю я тебе тросик потуже, так щечки крепления не выдержат!

– Я хотел, но Граф запретил бахилы снимать. Говорит – ноги отморожу.

– Слишком доброе сердце у Графа.

Он заменил Вальке тросик и, не торопясь, пошел вперед. Валька подхватил рюкзак, догнал Виталика и сосредоточился на созерцании задников его лыж.

– Ну давай, потрещи мне про тигров.

– Я мало знаю…

– Нет уж, трещи давай. Хоть какое развлечение.

Накрапывал мелкий дождь.

– Говорят, что добрый дух тигра – Куты Мафа – всегда приходит на помощь охотнику, если он попал в безвыходное положение, говорил Валька нараспев, будто ученик семинарии. – У нас есть миф о том, как двое охотников забрались высоко на скалу и не смогли слезть. Тогда они призвали на помощь Куты Мафу, и тот снял их со скалы.

– Занимательно! – потянул Виталик. – Давай, топай, – бросил он через плечо, – Агзу…

– Агзу – это, на самом деле, не фамилия. Это название деревни, где родились мой отец и я.

– Очень интересно.

– А имя моего рода – Хунгари. В свидетельстве о рождении перепутали графы, – Агзу вздохнул и поправил нелепо висевший на его худощавом тельце рюкзак. – Но ни рода, ни деревни уже давно нет, так что теперь это не имеет значения.

– Ладно тебе! – обернулся Виталик, – не грусти. Хоть названия остались – и то хорошо.

– Хорошо, – вздохнул Валька. – И мне здесь хорошо. Я как будто чувствую рядом родную душу.

– Ну, это ты брось, – снова обернулся Виталик. – Какая я тебе родная душа? Я бы сейчас с удовольствием с Надюхой отстал. А тащусь все время с тобой, долбоклюем.

– Я не про тебя.

– Про кого же?

– Про него. Невидимого.

– Да у тебя совсем крыша поехала.

– Знаешь, мой народ строил не юрты, как принято считать, а двускатные жилища, и крыши крыл древесной корой…

– Как интересно, – кисло поморщился Виталик.

– И поклонялся тигру.

– А еще Ильичу в тяжелые времена.

– Здесь времена всегда тяжелые, – внезапно по-взрослому, даже по-стариковски вздохнул Агзу. – Чтобы выжить, мои предки пили кровь оленя, а желудок ели вместе с содержимым.

– О, это ценно. Я твой желудок тоже с содержимым съем! – резко обернулся и рявкнул Виталик.

Валька вздрогнул, но понял, что Виталик так шутит. Какое-то время они шли молча. Потом, будто вспомнив что-то важное, Валька громко сказал:

– А еще… а еще они иногда берут себе в жены женщин!

– Кто, пидорасы? – спокойно спросил Виталик.

– Нет, тигры!

– Валь, – Виталик с жалостью посмотрел на него, – ты бы хоть иногда думал, что говоришь.