© Зорин Г. А., 2020
© Издательство «Aegitas», 2020
Все права защищены. Охраняется законом РФ об авторском праве. Никакая часть электронного экземпляра этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
* * *
Царская охота. Драма в двух частях
Действующие лица
Екатерина – императрица.
Елизавета.
Граф Алексей Григорьевич Орлов.
Граф Григорий Григорьевич Орлов.
Михаил Никитич Кустов.
Княгиня Екатерина Романовна Дашкова.
Бониперти – секретарь Елизаветы.
Денис Иванович Фонвизин – драматург.
Ломбарди – богатый негоциант.
Граф Карло Гоцци – драматург.
Капитан Снарк.
Падре Паоло – иезуит.
Степан Иванович Шешковский – обер-секретарь Тайной экспедиции.
Князь Голицын.
Белоглазов – молодой дворянин.
Мартынов – поручик.
Иностранец – гость императрицы.
Ферапонт Фомич – старый слуга.
Адмирал Грейг.
Де Рибас.
Федор Костылев – матрос.
Придворные, гости в доме Ломбарди, цыганки.
Часть первая
1
Москва. Ранняя весна 1775 года. У графа Алексея Григорьевича Орлова. Михаил Никитич Кустов – человек средних лет, нетрезвый, худой, дурно выбритый, в потрепанной одежде. В отличие от него Ферапонт Фомич благообразен, опрятен, держится солидно, лет ему под шестьдесят.
Ферапонт. И где же это, скажите на милость, их сиятельство вас отыскали?
Кустов. Глуп ты, братец, вот что тебе я скажу, – мы с графом знакомцы давние.
Ферапонт. И то сказать – знакомство завидное.
Кустов. Знаешь ли поговорку, братец: царь любит, да псарь не любит?
Ферапонт. В мой огород камешек? Так-с.
Кустов. Графу Алексею Григорьевичу люди много важнее титлов. Зане он муж – ума орлиного.
Ферапонт. На то – Орлов.
Кустов. Не в имени суть. Есть воробьи среди Орловых, средь Воробьевых есть орлы…
Ферапонт. Уж это вы, можно сказать, забылись.
Кустов. Молчи, старик. Коли я говорю, что человек своей фамилии выше и цену собственную имеет, – я не унизил его, а возвысил.
Ферапонт. А чем изволите заниматься?
Кустов. Я, брат, пиит.
Ферапонт. Так какое же это занятие? Забава души.
Кустов. И опять ты глуп.
Ферапонт. Как вам угодно. Только чем же вы снискаете хлеб насущный?
Кустов. Тому земные блага – ничто, кто с богами беседует.
Ферапонт. Дело ваше.
Входит граф Григорий Григорьевич Орлов. Очень красив, строен, одет с некоторым щегольством. Лицо его сумрачно.
Вот радость-то, ваше сиятельство!
Григорий. Где брат?
Ферапонт. Почивают.
Григорий. Буди.
Ферапонт. Ваше сиятельство, как можно…
Григорий. Делай, что сказано.
Ферапонт. Осердятся.
Григорий. Не твоя забота.
Ферапонт. Могут спросонья и прибить. А рука у них тяжеленька.
Григорий. Заупокойную отслужим.
Ферапонт Фомич, кряхтя, уходит.
(Граф оборачивается к Кустову.) Кто таков?
Кустов. Михайло Кустов.
Григорий. Не тот виршеплет, о коем брат сказывал?
Кустов. Тот самый.
Григорий (ходит). Ты был вчера с братом?
Кустов. Был, ваше сиятельство.
Григорий. Вы что учинили?
Кустов. Не помню. Все было как бы в дыму…
Входит всклокоченный, опухший, красный со сна Алексей Орлов. Коренаст, могуч, черты лица грубые. За ним семенит Ферапонт Фомич.
Алексей. Ферапонт, водки. Здорово, Гриша. С чем пожаловал? (Ферапонту.) Поднеси их сиятельству.
Григорий. Не нужно.
Ферапонт приносит графин.
Алексей. Ты, брат, не в Петербурге, в Москве. Есть Бог, государыня к нам пожаловала, и брата привелось повидать. (Трет виски.) Погоди, сейчас потолкуем. Голову ломит, и в глотке сушь. Это Кустов, любимец муз. Я его лет с десяток знаю. Еще до всех моих дальних странствий. Был он тогда премного пристойней. (Кустову.) В ничтожество впал господин пиит. Тощ, наг и пьян постоянно. Глянешь на твою образину, и не хочется, а запьешь.
Кустов. Мой дар причиной моему состоянию. Пиит зрением остр, а кто больше зрит, тому легче пити, чем трезвым быти. Не видеть безумства мира сего.
Алексей. Это он изрядно сказал… А где живешь?
Кустов. Лиси язвины имут и птицы гнезда. Сын же человеческий не иметь, где главы подклонити.
Алексей. Слыхал, Григорий? Ладно, живи пока у меня.
Ферапонт вздыхает.
Кустов. Нищеты не стыжусь. Почивший в бозе мой друг Иван Семеныч Барков почище меня пиитом был, а обедал не каждый день.
Ферапонт. В бозе, говорите, почивший. В бозе ли?
Кустов. Тсс-сс… Тайна сия велика.
Алексей. Ферапонт, молчи. Знай свое место. Есть почта?
Ферапонт. Вам письмо принесли.
Алексей. Тащи сюда.
Григорий. Знавал я Баркова. Бойкое, бойкое было перо. Впрочем, оду мне написал с душою.
Кустов. За то, что помните, ваше сиятельство, вам воздастся. Ах, боже святый, что за кудесник, таких уж нет. Все помнят одни срамные вирши, а знали б его, как знал его я! Как мыслил, судил, как верен был дружбе, а как любил безоглядно!.. Высокий был, ваше сиятельство, дух…
Алексей. Ну, хватит. Он помер, да мы-то живы. Уймись, Кустов, пьяный человек не должен заноситься. Грешно. Что за конверт?.. Духами воняет.
Григорий. Женщина пишет, не будь я Орлов.
Алексей. Бабы больно учены стали. Дня нет, чтоб какая-нибудь трясогузка не сочинила б послания. Тьфу. Ума на грош, а соплей на червонец. Кустов, читай.
Кустов. Прилично ли будет?
Алексей. Коли я говорю – читай!
Кустов (читает). «Жестокий! Вспомните об ласках ваших, хотя оные по правде не умышленны были. Однако ж я худо защищалась и не платила ль вам тем же?»
Алексей. А-а, вон это кто!
Кустов (читает). «Куда девался мой разум? Я себя всегда добродетельной считала, только я уж больше не такова».
Алексей. Тю-тю, матушка.
Кустов (читает). «Несчастное заблужденье! Я обязана любить своего мужа и в ту минуту, как о сем пишу, совсем вам предаюся. Праведное небо! Для чего это в грех вменяют?»
Григорий. Мысль верная, я б и сам желал понять.
Кустов (читает). «Но что я говорю? Какой ты жестокосердый! Увы, я ни в чем упрекнуть себя не могла, жила без порока, была довольна, находилась в невинности спокойно…»
Алексей. Опять заныла… тоска берет…
Кустов (читает). «И вот ведаю, что творю преступленье, но оно мне необходимо. Я бы много отважилась, если б стала противиться волнующим меня движеньям?»
Алексей. Не сама писала. Разрази меня гром, с французского перетолмачила… Право…
Кустов (читает). «Государь мой! Мы оба стали изменниками. Вы изменили другу, я – супругу. Итак, вы любите недостойную женщину, я – бесчестного человека…»
Алексей. Точно, точно – из письмовника взято. Какой же я ее мужу друг? Много чести. (Кустову.) Брось. Надоело.
Кустов. Вы, ваше сиятельство, в любви счастливы.
Алексей. Вот еще… Какое тут счастье? Это не счастье, а баловство. Ладно, оставьте нас с братом одних.
Кустов и Ферапонт Фомич уходят.
Григорий. Зачем он тебе?
Алексей. А сам не ведаю. О прочих знаешь все наперед. Что подумают и что скажут, а этот нет-нет, да и удивит.
Григорий. Уж будто?
Алексей. Иной раз даже взбрыкнет. После очнется от страха в поту, а мне забавно.
Григорий. Вчерашнее помнишь?
Алексей. Помню только, что был в безудерже.
Григорий. Дрался на кулачках. И с кем же? Со всякой сволочью. Фу ты, пропасть… Занятие для героя Чесмы.
Алексей. Что делать, Гриша, скука заела. Каково мне с моим-то норовом на Москве небо коптить. Да и люди не кони, взглянуть не на что.
Григорий. Нет, Алеша, рано, рано разнежился. Время тревожное – не для забав, не для шутов.
Алексей. Да отчего же? Его величеству Пугачеву сделано усекновение членов. Мужички берутся за ум, а всякая челядь в себя приходит.
Григорий. В этом-то, Алексей, и суть. Покамест дрожали за свои головы, было им не до нас с тобой. Где уж было с Орловыми воевать, когда Пугач у них на дворе. Теперь же вся мразь, какая ни есть, только и ждет, когда споткнемся.
Алексей. Помилуй, ты спас Москву от чумы, в честь твою в Царском воздвигнута арка.
Григорий. А ты турка без флота оставил. Что нам заслуги считать, Алеша? Чем больше заслуг, тем больше врагов. Иной раз чувствую, воздуха мало. Он злобой отравлен, тяжко дышать.
Алексей. Любят тех, кому покровительствуют. А тех, от кого зависят, – не любят. И что тебе любовь человеков. Любила бы женщина…
Григорий. Кабы так…
Алексей. Вздор, Григорий, каприз не в счет. Был и прошел. А ты остался.
Григорий. Алеша, слушай… тебе одному, другу, брату, крови своей, – не то, Алеша, вовсе не то! Такой ли была, так ли любила? Ведь рядом покойно стоять не могла, взор блуждал, и руки дрожали. Звала меня своим господином. Да я им и был, можешь поверить. Стоило мне насупить брови, она уж на все была готова. Ах, брат, это не передать, ты только представь себе – императрица, властительница над жизнью и смертью сорока миллионов послушных рабов, меня как девочка поджидала, минуты считала, когда приду. А ныне – покойна и снисходительна. Еще того хуже – жалеет! Алеша! Кого она жалеет? Меня!
Алексей. Полно, она и в былые дни знала, что делает. Сколько ты тщился Панина укоротить, а ведь жив. Стало быть, нужен. И ведь уличен! Ведь дважды заговор обнаружен. Другому б не сносить головы.
Григорий. Все-таки он в опале.
Алексей. Не верю… и ты не веришь. Он угорь – вывернется. А все потому, что нужен, умен. А матушка наша умна сама. Умный-то к умному вечно тянется. Вот Лизавета была попроще – при ней сила была в цене.
Григорий. Васильчиков, по-твоему, мудр?
Алексей. Васильчиков – нуль, пустобрех, петиметр. И прост, незлобив. Его не страшись. Это, брат, женский туман, растает. Вот тезка твой – Гришка Потемкин – другой. Я, брат, его не оценил. Каюсь, думал, что простодушен. С такой комплекцией человек редко бывает стратиг, а поди ж ты…
Григорий. Видеть, видеть его не могу!..
Алексей. Вот в чем беда твоя, больно ревнив. Ревнивец когда-нибудь да опостылеет. А государыню ревновать, это как ревновать державу. Это уж объявить права не на женщину – на престол. Говоришь, звала господином! Гриша, что ночью не говорится. Ночному слову, любезный друг, нет ни цены, ни веры. Забудь.
Григорий. Уеду. Пусть вспоминает.
Алексей. Дурак. Делать ей нечего – вспоминать. С глаз долой, так из сердца вон. Нет. Орловы так не уходят. Орловы насмерть стоят. Затаись. Умей глаза закрывать. Не видеть. Страсть переменчива. Это, брат, море. Сегодня отлив, а завтра прилив. А ты знай сиди на берегу да жди погоды.
Григорий. Нет, не по мне.
Алексей. Мало ли! Ты вот мне говорил, что Панин Потемкина греческий план не одобряет.
Григорий. Что из того?
Алексей. А то, что это вовсе не худо. Глядишь, один другого пожрет.
Входит Ферапонт Фомич.
Кто тебя звал?
Ферапонт. Виноват, ваше сиятельство. Поручик Мартынов. По срочному делу.
Алексей. Впусти.
Ферапонт уходит.
Мартынов? От государыни?
Входят: Ферапонт, совсем юный офицерик, в глубине переминается Кустов.
Здравствуй, поручик. Чего изволишь?
Мартынов. Ее императорское величество просят пожаловать ваше сиятельство незамедлительно.
Алексей. Подожди.
Мартынов. Слушаюсь, ваше сиятельство.
Алексей. Ступай.
Офицерик уходит.
Видишь как? Легка на помине.
Григорий. Зовет тебя, а я ни при чем…
Алексей (озабоченно). К добру ли? (Смотрит на Григория.) А ты уже и не в себе.
Григорий. Брат, не до шуток. В тебе есть надобность, а я про то и ведать не ведаю.
Алексей. Эй, Ферапонт, умываться. Живо. Царская служба ждать не любит. (Брату.) С Богом!
Григорий. В добрый час, Алексей.
Алексей. Господин пиит пусть отоспится.
Кустов. Что плоти сон, коль дух еще бодрствует?
Алексей. Ну, бодрствуй, да в меру. Гляди! (Уходит.)
2
Кабинет Екатерины. Екатерина и Дашкова.
Екатерина. Слушаю, Екатерина Романовна. О чем твоя просьба?
Дашкова (подчеркнутая сдержанность). Ваше величество, сын мой окончил курс в Эдинбурге. Мне надобно провести с ним в Европе то время, которое потребно для завершения его воспитания. Прошу на то вашего дозволения.
Екатерина. Скучно тебе, княгиня, с нами? Три года пространствовала, два – здесь прожила и уж назад тебя потянуло.
Дашкова. Ваше величество, я живу для сына. С той поры, как князь Михаил Иваныч оставил меня в сем мире одну, жизнь моя навсегда кончена. Мне для себя ничего не надо. Но моя обязанность вложить в Павла все, что оправдает любовь матери и даст ему одобренье отечества.
Екатерина. Не рано ль ты стала для сына жить? Гляди, княгиня, не ошибись. Дети любви нашей редко стоят.
Дашкова. Я надеюсь, что сохраню доверенность моего ребенка. Он вовсе не способен на зло.
Екатерина. Рада за тебя, коли так. А все же на досуге подумай. Я ведь не с потолка беру. Мы с тобой обе – Екатерины, у тебя свой Павел, у меня – свой. Храни тебя Бог от моих забот.
Дашкова. Было время, ваше величество, я Бога просила, чтоб ваши заботы стали моими. Был и тот далекий и столь опасный июнь, когда я и вовсе была готова расстаться с земным существованием, лишь бы увидеть на вас корону. И делала то, что делать могла. Теперь обстоятельства переменились.
Екатерина. Что, милая, о былом вспоминать? Тогда мы обе молоды были. А на обстоятельства негодовать есть манера хорошенькой женщины. Уж если ты для сына живешь, учись смиренью. Вот мой совет.
Дашкова. Благодарю вас, ваше величество. Это совет бесценный.
Екатерина. Ой ли? Не идет тебе, Катя, схима. Старит. Я постарше тебя, а кто из нас моложе глядится, скажи по совести?
Дашкова (не без колкости). О, вы, бесспорно, ваше величество.
Екатерина. Спасибо, мой друг. А все оттого, что женщина должна быть женщиной и жить настоящим. Мне Дидерот еще пять лет назад писал: княгине Дашковой двадцать семь? Я полагал, ей уже сорок!
Дашкова. Делает честь его наблюдательности.
Екатерина. Чрезмерное умствование женщину сушит. Боюсь, что Никита Иванович Панин сыграл в твоей жизни дурную роль.
Дашкова. Он вам не по сердцу. Ах, ваше величество! Меня лишиться – утрата малая, но Панин – потеря невосполнимая. Вас хотят разлучить, это можно понять. Человек значительный возбуждает ненависть.
Екатерина. Так я о себе не худого мнения – значительных людей не страшусь. Посредственности, которых амбиции за счет способностей разрослись, мне тягостны. Большие умы делают большей и славу царствования. За дарованья графа Панина на многое я закрыла глаза, но кое-что и закрывши видно.
Дашкова. Вы его не любите, ваше величество.
Екатерина. Я его довольно ценю – любить же его не обещалась. В моем положении любить опасно – за любовь расплачиваются, и больно. Зато у тебя, моя смиренница, старая приязнь цела. И чем он тебя прельстил, не пойму. Бледен, болезнен, вял в порывах – таков ли настоящий мужчина?
Дашкова. Ах, этого не было.
Екатерина. Полно, мой друг. Не потеряй господин Панин, по милости твоей, головы, думаю, не был бы он со мною тому назад тринадцать лет. Слишком хитер да осторожен.
Дашкова. Молю вас, не поминать тех дней. Чем память дороже, тем мучительней. Чем прошлое человека прекрасней, тем настоящее безотрадней.
Екатерина. Нельзя давать памяти много воли. Она со смертными часто играет презлую шутку. Она точно зеркало, в котором он видит лишь себя и любуется на себя. От этого собственное значение кажется ему непомерным.
Дашкова. Ваше величество, эти слова сами по себе справедливы, но до меня они не касаются. В том, что вы вступили на трон, роль моя совершенно ничтожна.
Екатерина. Полно, княгиня, что за речи. Не забываю ничьих услуг, но помню и ваши с графом помыслы. (Резко.) И знаю, что давнее ваше мечтанье обузить царскую власть, как платье, не столь бескорыстно, как это кажется.
Дашкова хочет ее прервать.
Заботы о своем возвышенье тут боле, чем о благе страны, которая при слабом правленье погибнет.
Новая попытка Дашковой возразить.
Я хотела бы верить, что Пугачев вас просветил. Да, княгиня, Монтень и Локк, может быть, хороши в Европе, но не на этой странной почве. Право же, я начинаю думать: обстоятельства моего воцаренья дурманят не только слабые головы, побуждая их к самозванству, но и иных умнейших господ. Им, верно, мои права на престол кажутся не столь безусловными, чтоб их нельзя было ограничить.
Дашкова. И вы это говорите мне?
Екатерина. Вам, княгиня, и вашему другу. Признаюсь, я вижу некую связь между безумными поползновениями и обдуманными прожектами.
Дашкова. Ваше величество! Бога ради, вспомните наши с вами мечты! Пусть даже граф Никита Иваныч хотел обязательного для всех государственного устройства, достойного столь великой страны, – разве ж и мы не о том молились? И мне теперь слышать, что вы меня заподозрили в личных видах…
Екатерина. Честолюбие до добра не доводит.
Дашкова (вспыхнув). Честолюбие не всегда порок! Я встречала его и в царственных душах.
Екатерина. Ты – на мой счет? Я – дело другое, я ведь провинциалка, мой друг. Мне сам Бог судил мечтать о несбыточном. Но ты рождена в столице империи, тебе терять головы не пристало. (Встает.) Я обдумаю вашу просьбу.
Дашкова. Я буду надеяться, ваше величество.
Возникает Мартынов.
Мартынов. Его сиятельство граф Орлов Чесменский!
Екатерина. Пусть войдет.
Мартынов уходит.
Дашкова. Позвольте мне удалиться. Я не в силах видеть этого человека.
Екатерина. Вы слишком суровы.
Дашкова. Возможно, что так. Но я не могу себя принудить здороваться с тем, кто запятнал самое для меня святое – воцаренье вашего величества.
Екатерина. Не помышляю вас принуждать. И все же подумайте на досуге, – сколь ни возвышенно у вас столь благородное негодование, не оттого ли и вам и Панину стали Орловы так ненавистны, что все эти годы были они твердой опорою твердой власти?
Короткая пауза.
Прощайте, княгиня. Я дам вам знать.
Дашкова кланяется. Входит Алексей Орлов.
Дашкова стремительно уходит.
Алексей. Явился по твоему повеленью, государыня.
Екатерина. Что ж, входи. Сколь тебя, сударь мой, дамы боятся. Княгиню Екатерину Романовну как ветром сдуло в единый миг.
Алексей. Норов крутой, а объезжена худо. Князь был наездник не больно лихой.
Екатерина. Зато ты, граф, лошадник отменный. Все знают.
Алексей. Лошади – моя страсть.
Екатерина. К людям, граф, надобно быть добрей.
Алексей. Матушка, люди того не стоят.
Екатерина. Княгиня того простить не может, что на тебе, Алексей Григорьевич, кровь…
Алексей (очень спокойно). Чья, ваше величество?
Екатерина. Моего супруга.
Алексей. Кровь крови рознь, ваше величество. Коли вонзят в человека кинжал и кровь потечет из его груди, то его кровь и впрямь благородная, она на убийце клеймом горит. В твоем же манифесте объявлено, что прежний государь Петр Федорович помер от своих геморроидов. Этой крови совсем другая цена.
Екатерина. Граф, веселость ваша не к месту.
Алексей (серьезно). Храни мое письмо, государыня. Храни получше. В нем все написано. Ты невинна, а я виноват. Такое письмо пошлет не всякий.
Екатерина. Письмо твое честно, да люди злы. Я в чистоте взошла на трон, а пролитая кровь его мажет. Зря я тебя послала в Ропшу. Не узнала за несколько дней.
Алексей. Такие дни, моя государыня, верно, стоят премногих лет. Той ночью вошел я к тебе в Монплезир, где ты изволила почивать и на мое прикосновенье открыла глаза, от сна вся розовая. А я шепнул: пора вставать, все готово к вашему провозглашению, и ты тогда доверилась мне, хотя до того и в глаза не знала. И мы помчались, точно два вихря, коней загнали – каких коней! – и пошагали с тобой пешком, как пилигримы в Святую землю, пока не сыскал я порожней телеги, на коей и въехали в Петербург. А там уже ждал тебя мой брат, весь дрожа от любви и восторга. Нет, ты меня узнала в ту ночь. И после, когда послала в Ропшу глядеть за низложенным государем, знала, что положиться можно.
Екатерина. Я и теперь это знаю, граф.
Алексей. Мы, Орловы, верные слуги, нас на новых менять не след.
Екатерина. Худо, что кровь в начале царствованья после самозванство питает. Много теней кругом меня бродят, оттого и неймется живым. То Опочинин себя выдает за сына Елизаветы Петровны, то казак объявляет себя моим мужем.
Алексей. Ну, мальчишка был просто глуп. Мало было ему назваться сыном русской императрицы, он к тому же себе в отцы взял английского короля.
Екатерина. Не в глупости и не в наглости дело. Самозванство не только стремленье возвыситься. Что оно на величие посягает, это полбеды. Но оно родится от желанья низвести святыню до себя, оно хочет стереть границу меж высоким и низким и их сравнять. Алексей Григорьевич, я не знаю, что страшнее – угроза или соблазн? Ибо первую можно отразить, а второй, подобно незримой язве, медленно пожирает тело. И ведь это только внутренний отзвук, а про внешний нечего и говорить. Остальным государствам нужды нет, что пред ними злодеи, чрез их посредство им надобно расшатать Россию. Что ты знаешь об этой девке, которая нарекла себя принцессою Володимирской?
Алексей. Право, государыня, что об ней толковать? Жила она чуть не во всех столицах, теперь, говорят, основалась в Риме. Слала письма кому придется – султану, папе, мне также писала, когда я в Ливорно с флотом стоял.
Екатерина. Не только тебе. Писала и флоту. И подписывалась при этом Елизаветой всея Руси.
Алексей. Дальше меня не пошло. Пусть тщеславится. (Пожав плечами.) Не стоит она твоего внимания.
Екатерина. Ты напрасно так полагаешь. Женщина опасней мужчин. (С нервным смешком.) Ей уж мало принцессой быть. Всклепала, видишь ты, на себя имя дочери Елизаветы Петровны от Алексея Разумовского. Каково?
Алексей. Да тут ведь только начать, а дале дело идет все шибче. Покойницу-императрицу жаль. Столько детей и все незавидные.
Екатерина. Здесь дело не смешно, а серьезно. Коли ты думаешь, что с Пугачом уже покончено, так заблуждаешься. Вовсе неспроста эта девка в некоторых своих посланьях себя объявляет его сестрой. Огнь под золой еще тлеет. Я уж постигла этот народ и знаю своих любезных подданных. Прими во вниманье, что Пугачев имел сподвижников и сочувственников не только среди озверелой черни, но меж иных господ дворян.
Алексей. А ведь и то сказать, государыня, в слоге этой особы было некое очевидное сходство с пугачевскими бумаженцами.
Екатерина. Представь на мгновенье, что эта тварь окажется в пределах империи? Можешь ты голову положить, что не найдется для ней опоры? Кроме того, поимей в виду, что тут Радзивиллова интрига. Нечего ждать, что они смирятся, что Белая Русь к нам отошла. Шашни с султаном тоже недаром. Пока не ратификован мир, он мыслит, нельзя ли вернуть хоть часть, что им в Чесменской бухте потеряно. Что же касаемо Римской церкви, то связь ее с Польшей слишком ясна. С некоторых пор в Ватикане худо спят – снится все тот же сон: православие в Европу заглядывает. Скажи по совести, ты убежден в нейтралитете иных держав? Если и было им не с руки прямо выступить за Пугачева, то эта распутница – дело другое. Она жила там долгие годы, имеет связи, и ко всему для общего мнения глядится приятней, нежели бородатый мужик. Алексей Григорьевич, твоему геройству Россия обязана приходом на италийские берега. Можно ли рисковать обретенным? Нами сделан лишь первый шаг.
Алексей. Какой, государыня, будет второй? Уж не прожект ли Григорья Потемкина?
Екатерина. А если и так? Ты стар для него?
Алексей. Далась ему Греческая империя! Больно мало что можно выиграть, да недолго все проиграть.
Екатерина. Слышу панинские слова. Вот не ждала, что рядом будете. Вижу, выветрились Орловы. Я чаяла, что в великих делах еще могу на вас опереться. Впрочем, всему на свете срок.
Алексей. Всему, да только не нашей верности. Зачем призвали, ваше величество?
Екатерина. В предвиденье всего того, что надлежит свершить, невозможно доле терпеть эту особу. Повелеваю схватить бродяжку и доставить ее сюда. Ты с дамами горазд управляться – сможешь и с девкой совладать.
Алексей. Что ж, авось полегче будет, чем флот турецкий пустить ко дну.
Екатерина. Надеюсь, граф. Но тут обойтись должно без пушечного грома. В совершенной благопристойности. Не привлекая вниманья держав. А ежели не обойтись без шума, то с Богом! Потребуешь ее выдачи. Не повинуются – так и быть! Придет черед твоим канонирам.
Алексей. Исполню как надобно.
Екатерина. Постерегись. Сказывают, она хороша. Многих уже погубила.
Алексей. Не страшно. От этого яда средство есть.
Екатерина. Какое же?
Алексей. Нужно лишь вспомнить ту ночь. В Монплезире. Как ты проснулась. И в первый раз на меня взглянула. Вся еще розовая от сна.