1.
Болевая вспышка высветила перед глазами кипенно-белые волны, что вздымались на многие метры и ежеминутно взрывались капельной шрапнелью, погребая под собой крохотный скалистый островок. Лишь мрачный ствол маяка виднелся в серой предштормовой дымке, сдерживая напор моря, вскипающего у его основания. Погода портилась с каждым днем, к островам Камчатки подползал шторм, и выходить на берег становилось все опаснее. Ограду вокруг маяка снесло волнами два дня назад, и смотритель ждал штиля, чтобы заново отстроить никому не нужное ограждение, не спасавшее ни от гнева океана, ни от людских поползновений, с которыми за год пребывания на маяке смотрителю еще ни разу не пришлось столкнуться. От материка маяк отделяли многие и многие километры свинцовых волн. До Курил и Японии добраться было и того тяжелее: активные разнонаправленные подводные течения в том районе позволяли лишь крупным судам подобраться к безымянному островку, и каждый месяц десятого числа смотритель с нетерпением всматривался в небо, ожидая вертолета с провизией. Он помогал пилоту разгрузить машину и через пару часов снова смотрел в небо, провожая таявшую в серых облаках черную точку.
Вертолет привез очередную партию около недели назад, и этот шторм смотрителю придется пережить в одиночку. Он поднялся в башню – больше для самоуспокоения, нежели для проверки работы светооптической установки, которая давно уже пришла на смену обычным фонарям. Волны клубились и ревели у подножия, полностью скрыв поверхность островка. За последние часы воды прибыло, и он с досадой наблюдал за падением столбика барометра: если так продолжится и дальше, к концу недели им с его каменным другом придется лицом к лицу встретиться с настоящей бурей. И это станет испытанием для них обоих. Маяк стоял здесь не первое десятилетие, его отшлифованные волнами мрачные стены повидали не один шторм и, передавая дела новому смотрителю, уходивший на пенсию старик с гордостью заявил, что ни одной буре не справиться с гением архитектора, разработавшего данный маяк, и океанографа, построившего розу ветров для этого островка и поднявшего статистику штормов в этой точке океана с момента начала первых наблюдений. Старик по-настоящему любил маяк и считал его своим домом, но у него уже не хватало сил даже на поддержание работы автоматической техники, и он не без горечи и ревности уступил свое место Дмитрию, который в течение многих недель перед этим жил с ним и наблюдал за его работой. Старик обещал навещать его время от времени на том самом вертолете, однако, в свой первый же рейс на остров пилот сообщил смотрителю, что тот слег с сердечным приступом, едва его нога ступила на материк. Уже через неделю после возвращения на большую землю старика похоронили.
Дмитрий спустился вниз в свою небольшую комнату с крошечными окнами, которые теперь поминутно заливало серыми волнами. Стол у окна был усыпан брызгами, и оставленные смотрителем книга и журнал метеорологических наблюдений успели основательно промокнуть. Он поспешно убрал их в ящик стола, предварительно смахнув холодные соленые капли, и подошел к плите, проверяя готовность картошки, которую варил прямо в мундире. У него еще оставалось немного зелени, слегка завявшей за неделю, хоть он и старался хранить ее в кастрюле с пресной водой. Хлеба он ел немного и складывал буханки в морозилку сразу порезанными, время от времени доставая пару кусков, если готовил что-то сложнее макарон или гречки с тушенкой. Нож легко вошел в картофель, оставив рыхлый дымящийся след. Дмитрий выключил плиту, слил воду и переложил картофель в алюминиевую тарелку. Ветер снаружи крепчал, и к ночи обещал начаться тот самый шторм, о котором давно уже возвещал барометр неизменным падением столбика. Картофель уютно дымился и приятно обжигал пальцы. Дмитрий прикрыл глаза, ощущая на языке его вкус и тающие крупинки соли. Кажется, в последний раз он пробовал такую простую пищу только в далеком детстве, когда дедушка учил его запекать овощи прямо в костре, а потом есть их с горелой корочкой, окуная в солонку и вприкуску с зеленым луком. За годы, проведенные на большой сцене, Дмитрий успел забыть этот странный вкус уюта и одиночества, и с наслаждением впился зубами в обжигающий неочищенный картофель.
Воспоминания с головой накрыли смотрителя, словно надвигающийся шторм, и он откинулся на старом скрипевшем стуле, обитом выцветшей зеленой материей, знававшей наверняка еще времена Сталина, и радостно выдохнул. Вот уже целый год, как он тут совершенно один, но осознание счастья затопило его только теперь, в преддверии первой за этот год бури в той части Тихого океана. Недели, проведенные на маяке со стариком, пролетели для Дмитрия словно один день – в постоянных заботах и недосыпе. Старик ложился поздно и вставал рано, не любил чая и книг, зато часами мог поправлять давно никому не нужную ограду на островке, курил, как заправский пират, и все время что-то рассказывал, ни о чем не спрашивая самого Дмитрия. Он так и уехал с острова, не узнав, чем занимался его преемник в прошлой жизни и почему решил бросить все и поселиться на маяке. Поначалу это немного коробило нового смотрителя, и он то и дело порывался что-то о себе рассказать – давала знать многолетняя привычка, выработанная в бесчисленных интервью. Но старик, казалось, вовсе его не слушал, снова заводил шарманку про океан, про свою погибшую жену, про ностальгию по фонарю, который давно сменила автоматическая установка… И Дмитрий смирился, весь обратившись в слух. В конце концов, он и так слишком много говорил когда-то, пришла пора помолчать и послушать шум моря и байки старого смотрителя. И когда старик поднялся на борт вертолета, Дмитрий понял, что ему будет не хватать этой бессмысленной фоновой болтовни.
И тут он увидел море. Он не видел его прежде, он все время был чем-то занят – то лежал на пляже, попивая коктейли и болтая по мобильному, то намазывал Полине спину очередным кремом от или для загара, то бегал по горячему песку наперегонки с сыновьями, то просто плавал в теплой соленой воде, то обучался навыкам маячника… А когда вертолет, увезший старика, скрылся за туманным горизонтом, отовсюду вдруг хлынуло море. Оно окутало островок бело-зеленой взрывной волной и наполнило собой все вокруг. Оно оглушило своим присутствием, которого прежде Дмитрий никогда не замечал. Оно было везде. Оно было неизменно. С ним нельзя было бороться, ему невозможно было противостоять. Его можно было только принять в себя и стать его частью. Оно было ядом, а противоядие в виде вертолета прибыло только через месяц, когда Дмитрий был уже окончательно отравлен и не мог вернуться на большую землю. Разве можно оторвать кусок от моря?
Островок заливало слишком часто, и Дмитрий привык чинить ограду по меньшей мере раз в месяц. Но ее еще никогда не сносило в океан целиком. Такого не случалось даже за все годы работы старика. Смотритель зябко поежился в предвкушении: даже если буря разобьет стекла и вода затопит маяк доверху, он все-таки успел получить все, к чему стремился. Он не зря прожил этот год. Наверное, следовало бы отправить с летчиком письмо Полине, он давно ей не писал и теперь неизвестно, сможет ли еще когда-нибудь написать. Она слишком терпеливо отнеслась к очередной блажи неуемного мужа, и Дмитрий почувствовал легкий укол совести: жена явно не заслужила простую похоронку. Он открыл было ящик, вырвал из журнала лист бумаги, чтобы написать письмо и сунуть его в бутылку, но понял, что ему нечего сказать ей, кроме нескольких слов, которые она уже много раз слышала из его уст. Узнав о его желании бросить сцену и уехать жить на маяк, она, кажется, даже не удивилась. Поразительная женщина. Вероятно, именно поэтому он когда-то и выбрал ее в жены.
Дмитрий закрыл глаза и вспомнил ее точеную фигурку в скромном белом платье, улыбчивую и тихую, молчаливую тень своего громогласного и яркого мужа. Все как в дикой природе, где именно самцы удивляют самок яркой раскраской и нестандартным поведением. В мире людей же все давно уже было поставлено с ног на голову. Но им с Полиной удалось восстановить хрупкое равновесие природы, и коллеги по группе только пожали плечами, когда эффектная Женя получила отставку, а на ее место пришла маленькая Полина. Только Дмитрий знал, с кем застал свою первую жену еще до свадьбы, только он понимал, что так и не смог ее простить за три пусть и недолгих года совместной бездетной жизни.
Небо стало почти черным и таким тяжелым, что маяк, казалось, служил единственной подпоркой зловещей темной махины, готовой обрушиться на крошечный островок в любую минуту. Дмитрий быстро черкнул на листке: «Я люблю тебя», сложил его вчетверо, сунул в пластиковую бутылку и бросил ее в угол – волна доберется при случае. Затем он достал из ящика книгу и журнал и снова поднялся в башню: внизу становилось слишком темно, а зажигать огонь он пока не хотел – в шторм все резервы генератора тратились на поддержание работы установки: все для кораблей, все для фарватера – практически военный лозунг старика смотрителя.
Каждый месяц помимо стандартного набора овощей, круп, консервов и напитков, вертолет привозил маячнику что-нибудь по особому заказу, что было бы несложно найти и доставить. От всех электронных приспособлений Дмитрий отказался сразу же: он так и не привык к ним в прошлой жизни, а здесь от них и вовсе не было для него никакого толку. Поэтому вертолет возил книги, бумагу, пишущие принадлежности и даже краски. В первые месяцы одиночества смотритель пытался рисовать – море, шторм, тяжелые тучи, одинокую фигурку человека, затерянного в океанской пучине, и огромный мрачный столп маяка. Но выходила все время какая-то банальная нелепость, и он рвал холст за холстом и швырял их прямо в море. Поэтому он остановился на схематичных набросках на полях журнала и тетради, в которую время от времени записывал свои мысли и наблюдения. В прошлой жизни он издал два небольших юмористических романа собственного сочинения и с тех пор не перечитывал их. Лишь несколько месяцев назад он решился заказать их у летчика, и когда прочитал свои творения двадцатилетней давности, то ужаснулся их пошлости и пустоте. Впрочем, они до сих пор хорошо продавались. Книги повторили судьбу неудачных рисунков, а Дмитрий попросил еще книг – Фицджеральда, Фолкнера, Набокова и Кутзее – всех, кого не успел прочесть на берегу, всех, кого восхваляли и ругали, всех, кого можно было прочесть за предстоящие месяцы отшельничества.
Небо пропитывалось морем, набиралось свинца, и ближе к вечеру слилось с мокрым пенистым полотном в единую мрачную картину, словно кто-то вывесил за стеклами башни плотный мутно-серый гобелен с изумрудными и белесыми вкраплениями. Книга оставалась не открытой, Дмитрий уронил голову на руки не в силах отвести глаз от назревающего за окнами шторма. Постепенно начинался дождь – пропитавшиеся насквозь водой тяжелые тучи охотно возвращали влагу в ее постоянное пристанище, четко очерченные, словно нарисованные художником, капли заскользили по стеклу, и Дмитрий плотнее запахнул плащ – стекла башни не могли защитить от суровых океанских ветров. Безумная мысль пронзила вдруг его мозг, он улыбнулся ей и потер огрубевшими за год пальцами уже изрядно отросшую щетину, а затем пошел вниз, оставив книгу и журнал на импровизированной тумбе возле установки.
В шкафу давно без дела лежала его фехтовальная экипировка. Он привез ее сюда с большой земли в надежде продолжать тренировки, но старик не оставлял ему ни минуты свободного времени, и снаряжение за год успело покрыться пылью. И сейчас он придирчиво рассматривал куртку, брюки, гетры, перчатки, набочники, кроссовки, маску и саблю – все, кроме сабли и перчаток, совершенно никуда не годилось. Дмитрий бережно свернул одежду и убрал ее назад в шкаф, оставив лишь кроссовки и перчатки. Надо было вспомнить хотя бы базовые выпады, чтобы окончательно не потерять навыка.
Дмитрий вышел на огороженную площадку, метров на десять возвышавшуюся над подножьем маяка, все чаще заливаемым сегодня обезумевшими волами. На несколько секунд островок совершенно пропадал из виду, погребенный под шелестящей пеной, а потом снова показывался – влажный и скользкий, чтобы через минуту вновь исчезнуть. Рельефная подошва кроссовок обеспечивала на удивление прекрасное сцепление с мокрым камнем площадки – гораздо лучшее, нежели традиционные кирзовые сапоги, доставшиеся Дмитрию по наследству от старика. Накинув на голову плотный капюшон старого дождевика, он сделал первый осторожный выпад и заскользил по площадке, опоясывающей по периметру весь ствол маяка. Выпад за выпадом пронзая невидимого противника, Дмитрий почувствовал, как постепенно тело наполняется живительным спортивным теплом и вспоминает забытые было движения. Запястье левой руки словно существовало отдельно от всего организма, ловко орудуя саблей, пока ее обладатель с улыбкой вспоминал полные удивления вопросы новых знакомых и просто скучающей публики: как это правша вдруг вздумал переучиваться на другую рабочую руку – левую? Ветер крепчал, волны били все выше, взмывая до самой площадки и окатывая Дмитрия с головы до ног, и он уже не знал, что стекает по его лбу – пот или морские капли. На подходе была очередная волна, и он вдруг резко развернулся, встречая ее лицом к лицу. И когда она подошла уже совсем близко, вздымаясь над его головой, он сделал выпад саблей, погружая лезвие в прозрачную соленую стену, и она тут же рухнула к подножью маяка, словно сраженная могущественным противником. Но море не сдавалось, вслед за поверженной волной вмиг нахлынула ее сестра. Новый выпад, и новые ошметки пены бурлят у подножия, сливаясь в единый водоворот гнева. Удар за ударом, и Дмитрий скинул сковывавший его движения дождевик и принял всю мощь волны на себя. Она захлестнула его, словно лассо, и повлекла за собой в океан. Он поскользнулся, рухнул на колени, роняя саблю, и схватился за перила в попытке удержаться на площадке. Ржавые перила застонали, но выстояли, и волна отступила, чтобы через минуту вновь вернуться. Дмитрий из последних сил схватил саблю, выставил ее вперед, и море обрушило на нее всю свою мощь. Он ахнул, чувствуя, как разжимаются пальцы в промокшей перчатке помимо его воли, как рукоять сабли медленно выскальзывает из ладони, чтобы навеки исчезнуть в пучине, оставляя ему лишь воспоминание их прощальной схватки. Несколько безбожно длинных секунд ладонь хранила в себе отпечаток сабли, и ему все казалось, что вот он встанет и отразит очередной выпад океана. Но в руке ничего не было, и дождевик повис на перилах, также угрожая покинуть своего обладателя. Дмитрий спохватился, медленно поднялся с колен и успел спасти плащ за секунду до того, как на него обрушилась очередная волна. На этот раз море победило. Но ведь он еще мог заказать себе новую саблю. Если переживет надвигающийся шторм.
2.
В помещении вспыхнул свет, и Лиза прищурилась: она очнулась около десяти минут назад, и глаза ее успели привыкнуть к темноте. Она была привязана к стулу, стоявшему посреди небольшого помещения без окон. Простая лампочка рождала совсем крохотное пятно света, выхватывавшее из темноты круг около двух метров в диаметре, в центре которого и располагалась Лиза. Рот у нее не был заклеен, и потому она принялась кричать:
– Эй! Есть здесь кто-нибудь? Что вообще происходит?
Но страшное осознание правды постепенно накатывало на нее, и она, наконец, стихла, ожидая появления того, кто доставил ее сюда.
Откуда-то из вязкой темноты – в первые мгновения Лиза не смогла определить направление звука – раздался громкий голос, не выражающий ни малейшую эмоцию:
– Поговорим?
– Кто вы? – пролепетала Лиза, чувствуя, как по щекам покатились яростные слезы.
– Если ты пойдешь на сотрудничество, даю слово, что никто не пострадает, – продолжал голос, начинавший звучать уже почти механически.
– Кто вы?! – закричала Лиза. – Что вам надо?!
– Можешь звать меня Маат, – в голосе, казалось, проскользнула улыбка. – Этого довольно, надеюсь?
– Не русский что ли, – пробормотала Лиза. – С Кавказа? Или из Таджикистана? Понаехали гребаные чурки! – в сердцах бросила она.
– Прощу тебе твое невежество, но в последний раз, впрочем, – усмехнулся голос. – А теперь поговорим об условиях твоего освобождения.
– Чего тебе надо?! Изнасиловать меня хочешь, да? Классного тела захотелось?! Так я в качалке не для тебя пропадаю! Только приблизься ко мне хоть на метр!
– Нет, это совершенно бессмысленно, – пробормотал голос, казалось, себе под нос. – Так ты хочешь выйти отсюда живой и невредимой или ты хочешь пойти на корм собакам?
– Чтооооо?! – завизжала Лиза, продолжая дергаться на стуле в попытке освободиться, что привело лишь к тому, что стул, наконец рухнул, и Лиза оказалось на бетонном полу. – Помоги мне встать, черномазый ублюдок!
– Ну что ж, диалога не получается. Впрочем, это было предсказуемо, – из темноты на свет шагнула невысокая фигура и направилась к Лизе. – Тебе совсем не дорога твоя жизнь. Либо ты еще глупее, чем я думал, – он опустился рядом с ней на корточки и развернул Лизу спиной к себе, нащупывая ее пальцы.
– Что ты хочешь?! Ааааааааааа!!! – раздался щелчок, и острая нечеловеческая боль пронзила сперва руки, а затем и все существо Лизы, она почувствовала, как по ладони к запястью потекли густые теплые струйки, а на пол что-то упало.
– Я начал с двух пальцев. И буду отрезать и дальше, но уже по одному, пока ты не согласишься выслушать меня и попытаться вникнуть в то, что я тебе скажу.
– Чтоооооооо?! Да ты больной ублюдок! Я истекаю кровью! Ты психопат! Тебе лечиться надо!
Еще одно движение, щелчок, и Лиза зашлась новым воплем, ощущая, как лишилась третьего пальца, а струя, заливавшая ладонь, стала обширнее.
– Выродок! – заорала она, чувствуя, что от боли вот-вот лишится чувств.
– Так ты готова идти на контакт? Или попробуем продолжить с четвертым пальцем?
– Нееееет! Говори чего тебе надо! Я согласна!
– Быстро ты сломалась. До тебя парочка была железобетонных просто. Так и окончили свой в век в канаве. Впрочем, туда этой швали и дорога. Сейчас я обработаю твои раны, и мы поговорим. Надеюсь, мой секатор тебе больше не понадобится.
Лиза лежала как в тумане, слушая, как сначала удаляются, а потом возвращаются шаги, как ее развязывают, поливают чем-то раны. Через несколько томительных минут она почувствовала, как боль отступает – Маат что-то вколол ей.
– Не переживай, это всего лишь морфий, – предупредил он ее вопросы. – А сейчас позволь мне снова связать тебя. Я должен быть осторожен.
Покончив с этим, Маат принес из темноты второй стул и поставил его напротив Лизы. Он сел против света, лицо его скрывали широкие полы шляпы, и Лиза, как ни старалась, не смогла рассмотреть его.
– А теперь расскажи мне о себе, – и Маат приложил к лицу указательный палец, приготовившись слушать.
– Что рассказать? Я Лиза, работаю тренером по фитнесу. Чего тебе надо-то? Я не пойму.
– Это я все и так знаю. И про то, что ты приехала из Пскова покорять столицу. И про то, что дымишь, как паровоз. И про дочь твою знаю. Ты расскажи мне, что ты за человек. Какие у тебя мысли, цели, желания, стремления.
– Какие еще к черту цели? Денег я хочу побольше заработать, чтобы квартиру купить!
Маат задумался, и на несколько минут в помещении воцарилась зловещая тишина.
– А вот представь, что я дарю тебе не просто квартиру, а трехэтажный особняк в Подмосковье. Полностью обставленный, со слугами. И отписываю на тебя счет в банке с такой внушительной суммой, что ты и твои дети с внуками могут безбедно на них существовать до конца жизни, не работая при этом ни дня. Так каковы твои реальные цели в этой жизни с учетом моего предложения?
– Ты серьезно что ли? – опешила Лиза. – Это что, конкурс на то, кто даст правильный ответ, тот и получит особняк?
– Я жду.
– Ну… – Лиза замялась. – Я не думала о таком никогда. Ты что, квартира в Москве – это предел мечтаний, а тут целый особняк!
– То есть ты хочешь сказать, что деньги и жилплощадь – это то, ради чего ты живешь? И обеспечь тебя всем этим, ты даже не будешь знать, что дальше делать со своей никчемной жизнью?
– Ну почему. Я буду заниматься саморазвитием, – ляпнула Лиза где-то когда-то услышанное слово.
– А вот это интересно, – интонация Маата сменилась с презрительной на удивленную. – Расскажи-ка подробнее, что именно ты будешь делать, что ты подразумеваешь под саморазвитием.
– Ну… качаться дальше буду, мне же нужно выглядеть шикарно, мне же в мой особняк нужен классный парень!
– О, вот мы и нащупали следующую твою цель. Классный мужик. Представь, что он уже есть у тебя. Тоже миллионер со своим особняком, яхтой и нефтяной вышкой. Покупает тебе бриллианты, а по выходным возит на скачки и гольф. На этом твое саморазвитие заканчивается?
– Эммм, – всерьез задумалась Лиза. – А чего еще нужно-то? Бабки есть, мужик есть. Считай, я в шоколаде!
– То есть ты целыми днями будешь ходить по салонам, качалкам и магазинам, примерять шмотки, смотреть сериалы и на этом все?
– Эммм… а какие еще варианты-то? По-моему, не жизнь, а малина! – и Лиза мечтательно прикрыла глаза, представляя себе описанную Маатом жизнь.
– Хорошо, а теперь поговорим об условиях твоего освобождения, – прервал вдруг Маат сладостные грезы Лизы.
– Ты хочешь, чтобы я согласилась выйти за тебя замуж и переселиться в твой роскошный особняк? – захихикала Лиза. – Так я согласна, милый!
– Даже несмотря на то, что я лишил тебя трех пальцев? – усмехнулся Маат.
Она пожала плечами:
– Все совершают ошибки. А ты, вероятно, просто слишком сильно влюблен и не хотел меня терять…
– Значит, так. Я отпущу тебя при одном условии: ты кардинально пересмотришь собственное отношение к жизни и займешься настоящим саморазвитием, а не поиском богатого самца и попытками заработать на квартиру. И помни, я буду пристально за тобой наблюдать и при малейшем отклонении от наших договоренностей ты снова попадешь сюда, но на этот раз я тебя уже не выпущу. Тебе дается всего один шанс исправить свою жизнь. Перейти с уровня развития сухоносого примата на уровень хомо сапиенс. Если ты им не воспользуешься, значит, тебе и вовсе не стоит засорять планету своими отходами.
– Чтоооо?! Я ничего не поняла! – вскрикнула Лиза.
– Теперь помимо стремления получить накачанные ягодицы ты должна преследовать и другие цели – познавать мир и природу человека, заняться самоанализом, полностью изменить свою жизнь. Четких инструкций я давать тебе не стану, поскольку только ты сама сможешь понять, с чего тебе стоит начать – с покупки хорошей литературы или с посещения психоаналитика. А, может, ты вообще захочешь вспомнить школьный курс математики или подберешь пару бездомных кошек. Решать тебе. Но выводы о твоем развитии буду делать я. Я даю тебе месяц. Если за этот месяц ты не сделаешь ни одного шага по уничтожению собственного ничтожества и невежества, то мне придется уничтожить тебя. Итак, ты согласна?
– Я ничего не понимаю, – лепетала Лиза.
– Это твои проблемы, милая, – процедил Маат. – А теперь тебе придется немного потерпеть.
Он подошел к ней и сунул в рот палку, велев зажать ее зубами, а затем в глазах у нее взорвались тысячи звезд, а лоб зажгло невыносимой болью. Лиза лишилась чувств в ту же минуту.
* * *
– То есть вы утверждаете, что не видели лица этого человека, и голос его был вам незнаком?
Лиза отчаянно закивала и вновь откинулась на подушку.
– А чего он хотел от вас? И почему отпустил, а не убил сразу?
– Не знаю, – пробормотала Лиза. – Чего-то он там говорил про книги и математику. Я толком ничего не поняла. Но он сказал, у меня всего месяц, и он будет наблюдать за мной. Если я не изменюсь, то он меня убьет, – и по щекам ее покатились слезы. – Вы же меня уже обо всем спрашивали!
– Да-да, извините. Просто все это звучит слишком невероятно, – пробормотал следователь и вышел из палаты в коридор. – Чушь какая-то, Вань. Это уже третья жертва за неделю. Только предыдущие две были найдены мертвыми. Но с такими же клеймами на лбу.
– Э, нет! Клейма разные! Погляди, – Иван протянул следователю три фотографии. – Схожи они только первым символом, а второй у всех трех различается. Вот это шрам Елизаветы Корвич. Первый символ такой же, как и у предыдущих двоих – что-то среднее между буквой Р и обыкновенным пером.
– Перо и есть скорее всего – посмотри, как изломана линия, это не может быть просто буквой, – пробормотал Николай. – Надо погуглить, что может символизировать перо.
– А ты еще этого не сделал? – усмехнулся Иван. – Я уже после первой жертвы заинтересовался. Это древнеегипетский иероглиф, означающий истину и правосудие. А по сути – это простое страусиное перо. Судя по тому, что он присутствует на каждой жертве, это что-то вроде подписи нашего уважаемого маньяка. А вот второй символ куда интереснее. У Елизаветы это что-то похожее на перечеркнутый головной мозг.
– Ну она и вправду интеллектом не блещет, – улыбнулся Николай.
Двое вышли на крыльцо больницы и закурили. Собирались тучи, вот-вот грозясь пролиться так надоевшим за последние три месяца дождем. Погода в то лето напоминала скорее октябрьскую, дождь лил каждый день, и Николай так и не достал летнюю одежду из шкафа.
– У первого вообще форменный разврат на лбу, – процедил Иван, помахивая одним из фото. – Мужское достоинство. Не перечеркнутое, заметь. А второй – известный чиновник. Заместитель мэра нашего. И у него выжжены только руки. Почему интересно?
– Судя по тому, что оба они валялись на проезжей части без пальцев рук и ног, да и в целом были серьезно покалечены, пока, наконец, наш Маат их не прикончил, на его условия они не пошли. Что же это были за условия?
– Надо покопаться в делах обоих, – задумчиво протянул Иван и бросил сигарету в урну. На наше счастье он отпустил Лизу. Но выбор жертв мне по-прежнему неясен… Пойдем пообедаем? Все бумаги у меня с собой. Я как услышал про клеймо, решил захватить и предыдущие два, а то когда до отделения доберемся… У меня еще тут пара вызовов будет, похоже, – и он пропустил Николая вперед к автомобилю.
Сам немолодой уже криминалист так и не сумел обзавестись собственной машиной, но при этом в последние годы очень редко пользовался общественным транспортом: ценившие его наблюдательность и смекалку следователи неизменно возили Ивана всюду с собой, подбрасывали до дома и даже присылали за ним машину с утра. Сурненкову давно предлагали перейти на должность следователя, обзавестись собственным кабинетом, меньше времени проводить в беспрестанных разъездах – все-таки уже не тридцать, не за горами пенсия. Но он все таскал и таскал за собой свой уже потертый чемоданчик с реагентами и обращал внимание коллег на, казалось бы, мелочи, которые в итоге оказывались ключом к разгадке.
Николай остановил машину возле скромной столовой в псевдо-советском стиле, и через десять минут они уже обедали простыми щами со сметаной, картофельным пюре с котлетами и овощным салатом, запивая все это компотом из сухофруктов. Иван разложил на столе все три дела и, стараясь не закапать их жирными щами, продолжил:
– Поверхностный анализ не выявил между жертвами ровным счетом ничего общего. Первый – мужчина тридцати лет, обыкновенный офисный планктон. Второй – заместитель мэра, и вот здесь нас крепко прижали с ускорением расследования…
– Властям плевать, – кивнул Николай, – что это серия. Им дай результаты именно по этому типу. Лоб расшиби, но отчет предоставь. Я пока отбрехался, но через неделю, чую, на ковер вызовут-таки…
– Третья – дама сорока лет, которую оставили в живых. Что мы имеем? На поверку слишком мало…
– Ну почему же… Если предположить, что предыдущим двоим этот Маат учинял тот же допрос, что Елизавете, можно по итоговым клеймам на лбу примерно догадаться о вердикте нашего убийцы.
– Елизавета тупа как пробка, отсюда перечеркнутый мозг. Офисный хомяк озабочен на почве секса? В деле указано, что он счастливый семьянин, отец двоих детей, с любовницами замечен не был…
– Оставим все равно эту версию в качестве рабочей. Другой-то у нас все равно нет… А чиновник? Вор что ли?
– Ну изображение рук, вероятно, указывает именно на это.
– Мда… что там с пальчиками?
– Нету пальчиков, – вздохнул Сурненков, доедая щи и отставляя тарелку в сторону. – На одежде всех троих следы чужого ДНК не обнаруженыан. Пока отправил образцы в лабораторию на дополнительное исследование. Но это же иголка в стоге сена, ты же понимаешь…
– А что с именем нашего героя? Какое-то оно у него странное. Постой-ка, – Николай достал планшет и через минуту погрузился в чтение статьи из Википедии. – Следовало ожидать, – убрал он планшет и вернулся к еде. – Маат – не его настоящее имя. Так звали египетскую богиню правосудия, ту самую, которую изображали в виде пера.
– Богиню? Хм, как интересно.
– Думаю, за Лизой надо установить круглосуточное наблюдение. Условий нашего товарища она не выполнит, тут и гадать нечего. И через месяц мы должны быть готовы накрыть его.
– Только вот зачем ему все это нужно? – пробормотал себе под нос Сурненков, задумчиво допивая приторный компот.
3.
Туча цвета расплавленного свинца уже несколько дней наползала с севера, то приближаясь, то отступая, и, наконец, накрыла маяк своей непомерной тяжестью. Впервые в тот день Дмитрий ощутил, как сдавило изнутри и снаружи его виски. В последний раз он принимал лекарства еще в детстве, и с тех пор здоровье ни разу не подводило его, за исключением, разумеется, нескольких травм, которых было никак не избежать в силу особенностей его поведения на сцене.
Туча до упора вдавила маяк в погребенный под волнами островок, и Дмитрию все казалось, что с каждым часом она опускается все ниже и ниже и скоро сплющит их обоих – его и маяк. Он забился в угол каморки – поближе к еще не остывшей плитке – и угрюмо уставился в окно. Последние несколько дней непрекращающегося безделья доконали его. Старик отчего-то всегда находил чем заняться, сейчас Дмитрий и припомнить не мог, что же они делали целыми днями. Быт давно был налажен и привычен до зубовного скрежета, установка редко требовала осмотра и ремонта, да и сам маяк давно отслужил свое. GPS-навигация сделала его бесполезным столбом в океане, пережитком еще не забытого прошлого. Большинство его собратьев уже давно были заброшены, да и вот уже пару лет, как шли разговоры о закрытии и этого маяка. Впрочем, в условиях усиления Тихоокеанского флота все дальневосточные маяки решено было пока сохранить в рабочем состоянии.
Туча опускалась все ниже и ниже. Дмитрий уже почти физически ощущал ее присутствие за окнами, шелест ее капель, напоминавших стальную стружку. Он подошел к окну, сжимая в руке книгу, и поплотнее прикрыл ставни – совершенно бессмысленное занятие. Под тяжестью собственного веса, ощущая неизбежную близость океана, туча все набирала скорость и через несколько минут, наконец, буквально рухнула к подножию маяка, растворяясь в сероватой пене. Дмитрий выдохнул, чувствуя, как ослабло давление в висках, и положил ладонь на запотевшее стекло. И в этот самый миг, всего несколько секунд спустя, по воде пошли круги, словно в нее опустилось что-то огромное и тяжелое. Круги медленно ползли от подножия маяка в океан, покрывая поверхность волн невесть откуда взявшейся хрустальной изморозью. Пена всего на мгновение застывала в причудливых ледяных узорах, тут же таявших в соленых объятиях моря.