Осень на краю света

Αφιερωμένο στην Παναγία Τσαμπίκα

Глава 1

…когда вышел к знакомому повороту. Клочковатый сумрак поднимался от усыпанной опавшими листьями земли, растекался над лужами, затягивал пожухлую траву. Пахло прелью и дымом. Здесь, у подножия холма, было почти темно. Вверх по склону, путаясь в лабиринте кургузых оградок, карабкались могильные кресты и приземистые прямоугольники памятников – туда, где на фоне еще светлого неба виднелся четко очерченный силуэт церковного купола.

Кладбище густо заросло деревьями: среди потрепанных осенней непогодой берез и тополей выделялись яркие кляксы кленов – сумрак не смог до конца стереть краску с листьев. Разбитая грунтовка – две глубокие, заполненные стылой водой колеи – плавно огибала подножие кладбищенского холма и скрывалась за рощей. Где-то там, видимо, горел костер: дым плотной пеленой стелился над могилами, комьями ваты набиваясь под кроны деревьев.

Тропинка ручейком петляла между оград. Разбухшая от дождей глина податливо проседала под ногами, липла к подошвам. Со всех сторон фамилии, имена, годы жизни – строгим официальным шрифтом, как заголовки в газете «Правда». С выпуклых эмалевых овалов требовательно смотрели живые лица умерших.

Сверху казалось, что внизу уже наступила ночь, мрак был рассечен еле видной светлой полосой дороги: наискось через длинный, поросший камышом овраг, к ровному ряду далеких фонарей вдоль шоссе.

Неуверенно проплутав между могил, тропка все-таки выбралась к забору из металлических прутьев, отделяющему кладбище от церковной территории. Дым, сочащийся со стороны погоста, растекался слоями над асфальтом, густо припорошенным опавшей листвой.

Церковь возвышалась над окружающими деревьями большим темно-синим куполом, усыпанным золотыми звездами, с золотым же крестом, закрепленным на толстых растяжках. Кресты поменьше венчали четыре маленькие главки по углам здания. Кирпич постройки – не красный, а темно-розовый – редко где лежал прямыми рядами: в основном кладка извивалась объемными узорами – волнами, завитками и, разумеется, крестами. Высокое крыльцо вело ко входу, над аркой которого возвышался шпиль колокольни. Церковь окружал аккуратно постриженный газон. В дальнем углу, у самой ограды, притулился небольшой домик, оформленный в той же стилистике, что и церковь. Снаружи, по периметру ограждения тянулся ряд елок. У закрытых ворот горели два фонаря, опрокидывая на газон причудливые тени от кованых узоров створок.

От автомобильной стоянки перед церковью уходила дорога – туда, где за небольшим березовым перелеском виднелись огни деревни. Свежеположенный асфальт масляно чернел, и небольшие лужицы в неровностях пути казались каплями незастывшего гудрона.

Сразу за перелеском дорогу с обеих сторон стиснули глухие заборы: корявые ветки яблонь лезли наружу из-за высоких стен, словно спасаясь от чего-то. Темно было в деревне. Редкие накренившиеся фонари вдоль обочины еле-еле освещали сами себя. Потом потянулись заборы попроще – гнилой, покосившийся штакетник. Кое-где в глубине разросшихся садов виднелись световые прямоугольники окон.

Наконец дорога вывела на открытое пространство. Посреди небольшой площади стоял памятник Ленину. Из-за того что вождь был небольшого размера, казалось, что на постамент залез какой-то расхулиганившийся подросток. Фонари здесь горели не такие, как в переулке – высокие, яркие. Напротив Ленина – магазин «Продукты», на фоне светлой витрины виднелись два человеческих силуэта. Асфальт на площади весь в выбоинах, пузырях растрескавшихся кочек, словно горох на нем кололи. Большой перекресток: четыре дороги расходились в разные стороны. И ныряла вправо малоприметная дорожка – машина еле проедет. Традиционно деревенская грунтовка: щебенка да битый шифер.

Здесь было намного холоднее. Деревня стояла на холме, и осенний ветер вовсю носился по площади, ерошил лужи, цеплялся за ветки разросшихся ив. Но стоило повернуть в переулок – опять тишина, только хрустит под ногами гравий, да тихо шелестят низко нависшие над дорогой яблони. Крупные шары антоновки свисали, как новогодние игрушки.

Калитка стояла открытой нараспашку. Дорожка из плиток, пьяно забирая вправо, вела к приземистому одноэтажному дому. Горело только одно окно, свет выхватывал из сумрака край узорчатого наличника, покрытого, как коростой, хлопьями растрескавшейся, облупившейся краски.

За углом дома притулилась терраска, вся перекошенная, угол задран выдавленным из земли кирпичным столбом. Истертые ступени вели к двери, обивку которой будто распирала изнутри какая-то сила: веревки глубоко врезались в черный протертый дерматин, вычертив на нем узор из ромбов.

– Кого там?! – донеслось из окна.

Загремели ведра, с сухим треском упала на пол какая-то деревяшка, звякнуло – дверь скрипнула, и в освещенном проеме возник невысокий кряжистый старик в грязных джинсах и тельняшке. Пахнуло табаком и яблоками.

– Ну чего? – свесился с порога, щурясь в темноту.

Усы воинственно топорщились над губой старика, придавая лицу – широкому, носатому, с глубоко посаженными глазами – какое-то бандитское выражение. Густые седые волосы торчали, как иглы дикобраза.

– Не узнаёшь? – спросил гость.

– С какого мне тебе узнавать-то? – ощетинился старик.

– Свет экономишь, Иваныч?

– Чего?

– Свет, говорю, над крыльцом есть? – терпеливо пояснил гость.

– Был где-то, – сбавляя обороты, проговорил хозяин и, отклонившись внутрь, пошарил по стене рукой.

Под козырьком вспыхнула лампочка, высветив скамейку у окна, ряд кленов вдоль дороги и пришедшего: невысокого мужика лет под пятьдесят в плаще и кепке. Он тоже был с усами, но его усы, унылой подковой огибавшие рот, выглядели не в пример аккуратнее хозяйских.

– Итить! – заорал хозяин, вглядевшись. – Юрка! Лично!

Он взмахнул руками и, пошатываясь, резво сковылял с крыльца. В процессе движения выяснились два неоспоримых факта: во-первых, старик был хром и, во-вторых, пьян.

– Не Юрка, а Юрий Григорич, – поправил сам себя хозяин, троекратно облобызав гостя.

Юрий Григорич вяло ответил на пьяные обнимания, по возможности быстро прервал процедуру приветствия и наставительно молвил, покачав перед носом у друга пальцем:

– Сытый голодному не товарищ, Федор Иваныч.

– Дык в чем дело-то! – радостно всплеснул тот руками. – Пошли, исправим!

Метнулись тени по струганым, рассохшимся половицам терраски, скрипнула внутренняя дверь, луч света обличающе высветил захламленный садовым инвентарем угол, стол с россыпью душистых яблок на драной цветастой клеенке, ячеистое широкое окно с треснутыми стеклами…

– Идем, идем, – пропыхтел старик, обернувшись в проеме.

Духовитая атмосфера избы словно отрезала запах яблок и осенней сырости. Прямо из сеней попали на кухню, маленькую и неопрятную: раковина с отбитой эмалью, пузатый бак АГВ в углу, оконце с занавесками на струне карниза, в углу – холодильник и телевизор на нем, напротив – стол, заваленный пакетами: сахар, соль, крупа, хлеб. За дальней открытой дверью виднелась жилая комната: ковер на стене, усыпанный, как заплатами, фотографиями в деревянных рамках. За неприметной дверью справа от входа – Юрий Григорич знал это – находилась ванная с туалетом.

– Заходи, садись, вот сюда давай, – суетился от радости Иваныч.

Хозяин плавно покачивался, сверкал веселым хмельным взглядом. На столе водка, кастрюлька с картошкой, лук и горка соли на блюдце.

– Бедновато живешь, герой-орденоносец, – оценил ассортимент Юрий Григорич.

– Да и ты, я вижу, больше девок кудрями не завлекаешь, – отозвался старик, хитро прищурившись.

Гость как раз снял плащ и забросил на вешалку кепку, и теперь плешь на его голове озорно поблескивала под низко висящей лампой без абажура.

– Ну давай тогда за встречу, – пригладил волосы Юрий Григорич.

– Об том и речь!

Старик цепко выхватил из-под тумбочки еще одну рюмку, разлил. Чокнулись со звоном, от души, синхронно опрокинули, крякнули. И так же одновременно ухватили луковицы. Пальцы у деда Иваныча были бугристые, изогнутые, с расплющенными желтыми пластинами ногтей – и Юрий Григорич застеснялся своих ухоженных, местами даже элегантных рук.

– После первой по второй кто не выпил – тот дурак, – заявил дед, снова ухватив бутылку.

– Ну у тебя-то уже и не третья, поди…

– Ты мои не считай, ты свои считай, – посоветовал Иваныч, наполняя стаканы.

И снова, прозвенев стеклом, синхронно выпили.

– Звал-то чего? – спросил Юрий Григорьевич, хрустнув луковицей.

– Картошку вон бери, – махнул Иваныч, заметно насупившись.

– Покурим?

– На улице. В доме не курю. Внук у меня, понимаешь, завелся…

– И давно?

– Второй год.

– Ну пойдем.

После тепла кухни улица показалась по-зимнему холодной. Ночь наваливалась на деревню шипящей темнотой: дождик сыпался с неба, искрились капли на освещенном окне. Закурили, помолчали. Дед, нацепив обрезанные у голени резиновые сапоги, спустился на землю, Юрий Григорич в тапках – с крыльца.

– Ну? – напомнил Юрий Григорич.

– Ты все еще в Метрострое? – не то спросил, не то уточнил Иваныч.

– На пенсии…

– Охо-хо… Помнишь, как яблоки у меня воровал? – сверкнул стальным зубом дед.

– Дядя Федя, по делу давай.

И снова будто подзатыльник старику влепили – и улыбка исчезла, и глаза потускнели…

– Посадить меня хотят, Юрка! – помявшись, выпалил дед и отчаянно затянулся.

– Не посадят! – твердо заявил Юрий Григорич.

– С чегой-то?

– Ну а сколько тебе стукнуло?

– С двадцатого я. Сам считай.

– Восемьдесят… Не посадят.

– С них станется. Да и не это важно. Внук у меня, так? Я что им, чикатила какая? Таскают туда-сюда – участковый, следователь. Я их взорву, к собакам – у меня мина противотанковая…

– Да что ты сделал-то?

– Ничего. Я тут сторож, в церкви то есть нашей. Ну как… не то чтобы сторож. Я тут рядом живу, потому отец Андрей обратился, попросил приглядывать, если уж бессонница… Ну, и доплачивает он мне за это. Или там продуктов… Поэтому и ходил той ночью. Потому что проверять надо. Такая обязанность у меня, понимаешь?

– Давай-ка по порядку, дед. – Юрий Григорич достал новую сигарету, прикурил.

– В дом пошли, – попросил Иваныч.

– На свежем воздухе оно лучше будет. У тебя тут язык резвей ворочается.

– Я как увидел, что они мертвые…

– По порядку, дядя Федя, по порядку, – напомнил Юрий Григорич.

– Хорошо. – Иваныч подобрался, тоже засмолил новую беломорину. – Икона у нас в церкви. Бабка твоя Ульяна лет пять тому, перед самой смертью, отдала. Помнишь? Ну вот. Тут выяснилось, что имеет она большую ценность. Три дня назад комиссия приезжает, так? Два мордоворота из ихних, в рясах. И два не из ихних, тоже мордовороты – охрана, значит. В сторожке заночевали. Утром мертвые. Я их нашел. Я, получается, и убил.

– Те, которые приехали забирать?

– Ну!

– Почему ночью приехали?

– Они днем еще объявились. Пошли сначала в храм, потом икону взяли – в сторожку. Потом еще что-то… Отец Андрей им и говорит: оставайтесь, мол, до утра. Чего вам на ночь в Москву? Ну, остались.

– А ты сторожил?

– Я ночью два раза выходил. У них там «Мерседес». Большой, черный. Мало ли что? Наши выпивохи гвоздями неприличные слова нацарапают. Они, наши-то, икону отдавать не одобряли. Да и я тоже считаю, что…

– Ты не отвлекайся.

– Ну да. Те, специалисты, они спать легли. А охрана чаю попросила. Я им самовар принес. Ну и вот… Второй раз пошел обход делать. Смотрю, у этих в сторожке свет горит. Думаю, надо зайти, может, что еще надо? Вокруг церкви обошел… Вбегаю к этим – а они уже и мертвые. На полу лежат. Я к отцу Андрею. Он к Федорову. Это участковый наш. Ну, Вовка – ты его знаешь…

– И поэтому они решили, что ты убил?

– Они бестолковые там все, понимаешь? Что наш Вовка, что следователь из Калуги. Им лишь бы на кого это повесить. Весной еще на столбе у церкви видеокамеру поставили. Записывает, что там происходит, круглые сутки. И на записи никого, кроме меня, нету, понимаешь? Там все мертвые, в сторожке, икона пропала – а никто, кроме меня, не входил, не выходил.

– Померли отчего?

– Угорели, говорят…

– Печку, что ли, топили?

– Так холодно по ночам-то уже. Топили, должно.

– И дымоход неисправен?

– Нормальный дымоход. Я как вбежал, так и не заметил ничего такого.

– Угарный газ без запаха.

– Нормально дышалось там, Юрка.

– Времени сколько было?

– Часа четыре…

– И что ты делал там в четыре часа ночи?

– Ну это, обход делал.

– Ты каждую ночь обход делаешь?

– Говорю же, потому что «Мерседес» у них, черный…

– Церковь вокруг обошел?

– Ну. Потом к этим, кто за иконой приехал.

– А теперь давай правду.

– Чего? – Иваныч изумленно задрал голову.

– Правду.

– Об чем?

– Зачем к сторожке побежал? – быстро спросил Юрий Григорич.

– Почему побежал? – спохватился Иваныч.

– Сам так сказал.

– Не так выразился. Пошел, имелось в виду.

– Зачем?

– Спросить, мож надо чего?

– И…

– Вошел, а они мертвые…

– Зачем людей убил?

– Юрка, ты чего? – Старик горестно всплеснул руками.

– Тогда не ври.

– Дык я же и говорю…

– Иваныч, ты, откуда бы ни шел, так или иначе мимо окна сторожки не проскочишь. Ты обязательно бы заглянул. И увидел бы, что они мертвые, еще с улицы.

– Я в окно не заглядывал. – Дед порылся в кармане телогрейки и достал еще одну папиросу.

– А должен был заглянуть. И постучать. Вдруг спят? Нет?

– Нет, – отвернулся Иваныч.

– Давай, давай, рассказывай.

– Я не сумасшедший, Юрка, – с вызовом заявил старик и крутанул левый ус так, что он встал дыбом.

– Ну так кто спорит-то? – подбодрил с крыльца Юрий Григорич.

– Короче говоря, так, – резанул ладонью Иваныч. – Иду, а она там, за забором, со стороны кладбища стоит…

– В четыре часа ночи?

– Ну! Я поначалу к ней: кто, зачем? А как разглядел – бегом обратно.

– Что она там делала-то, в такой час на кладбище?

– Сказать по совести, ей там самое место.

– Да?

– Да. Это бабка была твоя, Юрий Григорич. Ульяна. Которую мы там и похоронили.

Замолчали глубоко, надолго. Шумел дождик. Табачный дым клубился вокруг лампочки, и бился в дыму одинокий крупный комар. Старик зябко передернул плечами, повернулся и решительно…

Глава 2

…потому что другого объяснения нет! – хлопнул по столу капитан Сапегин, и часы на запястье весело блеснули.

Было это поздним вечером. Гудящий свет люминесцентных ламп давил на глаза, бликовал на протертом до дыр линолеуме в кабинете участкового уполномоченного. Висел над столом портрет президента Ельцина, и капитан Федоров нет-нет, да и косился на него: вовремя не сменил, теперь уже поздно – Сапегин заметил и даже замечание сделал. Хмурился участковый, выслушивая версию следователя: логично выходило у него, складно. Сапегин сидел за столом, а хозяин кабинета расхаживал перед ним из стороны в сторону: от шкафа с папками и книгами до журнального столика с электрочайником и чашками.

– Но даже если и так, то почему все четверо ра-зом задохнулись? – нападал Федоров.

Участковый был толст и низок, с мясистым загривком, практически без шеи. Густые волосы коротко стрижены. Пухлые губы и нос картошкой делали его похожим на Карлсона из советского мультфильма – он сам это прекрасно осознавал, поэтому к закономерно приставшей кличке относился с пониманием. Хотя теперь, когда давно перевалило за сорок, Карлсон из участкового получался весьма потрепанный жизнью.

– Володя, они печь топили? – Сапегин нисколько не горячился, осознавая свою правоту.

Капитан Сапегин внешне был полной противоположностью Федорова: худой, высокий, лысый. И поэтому спор двух этих людей со стороны выглядел весьма естественно, даже закономерно: чего еще ждать от противоположностей? Участковый долго подбирал ему соответствующий персонаж из кино – казалось, что Сапегин отчетливо похож на кого-то, но сравнение постоянно ускользало… И вот сегодня утром внезапно осенило: да просто вылитый Кальтенбруннер из «Семнадцати мгновений весны», только с бритым черепом.

– Топили! – согласился участковый. – Но в одном из двух помещений. Дверь между ними закрыта была.

– Отравление угарным газом подтверждено?

– Предварительно.

– Все. Что тебе еще надо?

– Икону мне надо.

– У сторожа она. У Томина.

– Гениально! У него ключи от церкви и без того были. Он эту икону мог украсть сто раз.

– Узнал от приехавших специалистов истинную цену – вот крыша и поехала от жадности.

– Знаешь, сколько ему лет?

– Ну правильно, решил перед смертью гульнуть на полную. Или в наследство передать.

– Нет у него никого.

– Не все так просто, товарищ капитан. Ты ведь знаешь, что он на старости лет пытался усыновить ребенка из вашего местного детдома?

– Ну, знаю, – недовольно скривился Федоров.

– Комиссия ему отказала?

– Да не было никакой комиссии. Сказали: не суйся – и все дела.

– А что так? – ехидно сощурился Сапегин.

– Да вот так вот…

Федоров отошел к окну. Стекло четко, во всех подробностях отражало обстановку кабинета, а улицу, наоборот, размывало, корежило в потеках дождя. Смутные образы: деревья, фонари, низкие тучи, похожие на грязное стеганое одеяло – как на картинах импрессионистов. Поздно уже, совсем ночь. Стоянка перед сельсоветом вся в лужах, и одинокая «девятка» следователя Прокуратуры Сапегина у бордюра. Упрямая осень в этом году, ранняя, тягучая, как затяжная болезнь. Раскисла от непогоды земля, даже в редкие солнечные дни не просыхает. И к утру опять поднимется липкий туман. За спиной Федорова торопились-тикали старые часы в массивном деревянном корпусе. Их отражение суетливо поблескивало качающимся маятником. Нашел на свалке, починил, повесил в кабинете: раз в полчаса тоскливо бьют, отсчитывая время жизни. Не переубедить Сапегина, будет мурыжить Томина до упора, пока не надоест. А Иваныч… характер у него сложный, мягко выражаясь – чего-нибудь учудит в отместку. А деревня без Иваныча будет совсем уже не та…

– Томин этот вообще-то, как я понял, тип еще тот, – будто подслушал мысли коллеги Сапегин.

– Откуда такая информация? – развернулся от окна Федоров.

– Навел справки.

– Федькин тебе наябедничал, – брезгливо протянул участковый. – Справки он навел!

– Ну так и что? Он председатель, он знает. Жаловался, что Томин уже второй год угрожает его взорвать. Между прочим, противотанковой миной. Был такой сигнал?

– Откуда у старого алкоголика противотанковая мина, товарищ капитан?

– Так он танкистом в войну служил.

– Служили мы с тобой. Он воевал.

– Вы не родственники? Чего ты так за него вступаешься?

– Володя, ему девятый десяток. Дай старику помереть спокойно.

– Я сюда приехал не над стариками измываться, а преступление расследовать, – резонно возразил Сапегин. – С меня тоже спрашивают. И пожестче, чем я с него.

Федоров снова отвернулся к окну. По пешеходной дорожке, отгороженной от шоссе рядом ободранных тополей, медленно перемещалась шаткая фигура. Дорога вела со стороны круглосуточного магазина. Никого из знакомых в пьяном Федоров не опознал. Фигура, опасно накренившись, зависла над лужей, кое-как выправилась, но спустя пару метров споткнулась и рыбкой нырнула в канаву. Надо будет по дороге домой пнуть, попробовать разбудить. Зимой бы замерз насмерть… Капитану Федорову пришлось прошлой весной одного такого оформлять. Труп нашли на лесной опушке, в стаявшем сугробе. Участковый поморщился от воспоминания: когда он приехал, на лице «подснежника» задорно чирикали и резвились снегири – птицы ковырялись в бледных заледеневших глазах.

– Нельзя жить в деревне и не пить! – заявил Федоров, усевшись напротив капитана.

– Это ты к чему? – слегка удивился Сапегин.

– Так, мысли вслух. Давай попробуем все заново обмозговать.

– Обмозговать – оно всегда полезно, – согласился Сапегин и с хрустом размял шею.

На столе были раскиданы бумаги, папки-скоро-сшиватели, блокноты. Капитан периодически порывался поправлять этот хаос и отдергивал руки, вспоминая, что сидит на чужом месте. Федоров придвинулся ближе, стул застонал под его массой.

– Специалисты приехали за иконой к четырем часам дня, – начал Федоров перечислять факты. – Провели предварительный осмотр. Отец Андрей предложил им переночевать. Отца Андрея не подозреваешь?

– Подозреваю, – согласился Сапегин.

– Он за пять лет тоже мог найти возможность ее умыкнуть. Без свидетелей.

– Как только выяснил, что икона подлинная…

– Он в этом и не сомневался.

– Да? А почему тогда ихние спецы заинтересовались иконой только сейчас?

– Не знаю. Настучал, наверное, кто-то. – Федоров почесал затылок. – Вообще, оно, наверное, правильно: чтобы ценная икона где-нибудь в музее, под охраной, хранилась. Но как-то это несправедливо. Она же в нашей церкви с самого начала была. Пропала, вернулась. Отец Андрей говорил, что эту икону нельзя из церкви выносить.

– Почему это?

– Беда будет.

– Это он откуда решил?

– Не знаю.

– А если честно?

– Сказал, приснилась бабка Ульяна, та, что передала икону церкви. Предупредила. Так нормально?

– Понял. Запишем: свято верил в подлинность. Возвращаемся к теме беседы.

– Возвращаемся, – кивнул Федоров. – Специалисты определили, что икона имеет художественную и историческую ценность. Определили к десяти часам вечера. Ехать до Москвы три часа. Логично было предложить переночевать?

– Логично. Отец Андрей Кармазин сказал, что результаты экспертизы сообщили только ему. Томин при разговоре не присутствовал. Однако это ничего не меняет.

– Как минимум доказывает, что его там не было.

– Он там был после. Общался с гостями. Сам показал, что ставил им самовар. Учитывая контекст ситуации, обязательно должен был поинтересоваться выводами экспертов?

– Не исключено.

– Так оно и было, что тут исключать-то?

– Хорошо! Но… – подался вперед Федоров.

– Хорошо! – Сапегин вытянул ладонь, прервав коллегу на полуслове. – Дальше. Он предлагает включить… то есть затопить печку. Потому что сыро. Разжигает дрова. Задвигает заглушку…

– Вьюшку, – поправил Федоров.

– Вьюшку, – согласился Сапегин. – Потом уходит. Люди травятся угарным газом. Он возвращается. Прячет икону, отодвигает заглушку, открывает форточки. И разыгрывает панику – будит людей, вызывает милицию. Что тебе не нравится?

– То, что ты совершенно не учитываешь возраст твоего подозреваемого. Это дед. Восемьдесят лет. Ему помирать скоро. Куда он эту икону денет? У него много выходов на барыг? Или он, когда до Берлина дошел, там полезные связи завел? Переправить за кордон планирует?

– Вопрос реализации пока отодвинем в сторону, – заявил Сапегин. – Ты запись с камеры смотрел. Видел все сам: не было там никого, кроме Томина, понимаешь?

– Так, погоди! Он заходил с самоваром. А потом только под утро, когда они уже были мертвы.

– Время смерти там плюс-минус час. Ты мне лучше скажи: если не он взял, то кто? После него вы вместе со священником заходили. Других на видеозаписи никого нет. До самого приезда группы. Версию сговора рассматривать будем?

Сапегин наклонился поближе к участковому и, погладив широкой ладонью блестящую лысину, заговорщицки подмигнул.

– Во! Логичный вывод. Благодарю. – Федоров иронично поклонился.

– Только давай без обид, ладно? – поморщился Сапегин. – Вывод, как ты сам сказал, весьма логичен. Но только вас с настоятелем я не подозреваю.

– Что так? – хмыкнул участковый. – Мозгами не доросли?

– Наоборот. Вы не идиоты. Как ты правильно заметил, выкрасть икону священник мог давно, и без особого шума. Тем более если был уверен, что она подлинная. На крайняк сам бы потихоньку на экспертизу отдал. И не было бы никакого шума. С тобой, опять же, не пришлось бы делиться. Так что, как ни крути, а один ваш Томин и остается.

Федоров тяжело вздохнул. Он глядел на спокойное лицо коллеги и понимал: версия, которую ему сейчас изложил Сапегин, и станет в этом деле основной. Нужно признать, вполне заслуженно. Если бы не запись с камеры, на дядю Федю, наверное, и не подумали бы. А так выходит, что кроме него некому. Сапегин не местный, не знает, кто такой Томин, и почему он, наверное, последний человек из всех в деревне, на которого можно подумать…

– Знаешь, друг Володя, – Федоров пожевал губами, – Федор Иваныч, он, как бы тебе сказать… никогда особо деньгами не интересовался. Я его с детства помню. Это сейчас он нищий, а при Союзе была у него пенсия ого-го! Так вот, в день выдачи у дяди Феди алкашня со всей округи собиралась. Пару дней гуляли, всех поил. А потом до следующей пенсии бегал по деревне, занимал, чтобы жратвы купить. Так и жил…

– Я понимаю, к чему ты это рассказал, – покивал Сапегин. – Но давай без эмоций. Смотри: пацаненка из детдома, что к нему постоянно бегает, он внуком называет, так? Ему когда не дали его забрать, знаешь, что сказали? Сказали: у тебя, дед, доходов на одного еле хватает, где тебе еще ребенка содержать. Вот дед таким образом и решил эту проблему. Понял?

– Пуаро Агаты Кристи, – заявил Федоров.

– В жизни сюжеты и поинтереснее бывают. – Сапегин с улыбкой откинулся на спинку стула.

Федоров снова подошел к окну. Дождь усилился, жесткие капли барабанили по карнизу, жирными червями сползали по стеклу. Сквозь щели в раме доносилось прерывистое шипение: поднявшийся ветер пытался прорваться внутрь. За спиной скрипнуло, зажужжало – часы угрожающе отбили половину одиннадцатого.

– Знаешь что, – Федоров крутанулся так резко, что линолеум взвизгнул под каблуком, – я тебе одно могу сказать…