I
Знаменитый мастер создал эту арфу. Он добыл для арфы самые лучшие струны в мире, самые звучные, самые чуткие и отзывчивые. Для отделки ее он достал прекрасное блестящее черное дерево и украсил его только крупными перламутровыми звездами. Прекрасна, проста и изящна была эта арфа. Творец ее был великий артист, – старик высокого роста, могучий, с величавою осанкой. Густые, седые волосы, как серебристым сияньем, окружали его большой, открытый лоб. Старик уже давно задумал создать такую арфу, чтобы все – народы и цари – заслушались ее.
Он долго трудился над нею. Наконец наступил тот час, когда арфа явилась на свет. Всю последнюю ночь, глаз не смыкая, работал над нею старик…
– Кончил! – со вздохом проговорил он, поднимаясь с места.
В растворенное окно уже брезжил рассвет, и – до тех пор красный – огонь ночника казался на сером фоне комнаты желтым, мигающим пятном. С любовью и с тихою грустью старик смотрел на арфу, смотрел долго, долго, потом бережно взял ее и подошел с нею к окну. В ту минуту свежий утренний ветерок, с проблеском рассвета ворвавшись в комнату, задул едва мигавшее пламя ночника… Слегка опершись арфой на подоконник, старик посмотрел на божий мир, широко и далеко расстилавшийся перед ним.
Утро занималось над землею. Светлая полоска горела на востоке. Но земля еще спала, вся погруженная в неясные, синеватые тени; спал город, спали деревни, поля, леса, даже, казалось, спала река и, словно спросонок, тихо плескалась в своих берегах. Полоска на востоке разгоралась все ярче и ярче; голубое небо уже светлело над землею. А на земле все было еще тихо…
– Иди в мир! – вслух промолвил старик, обращаясь к арфе, как к живому существу. – Я создал тебя на благо людям, на радость и утешенье им. Пусть они, слушая тебя, делаются лучше, добрее; пусть становится светлее у них на душе! Послужи им, сделай их счастливыми!
По-прежнему все было тихо и в небесах и на земле. Словно совершалась какая-то тайна… Только листья на деревьях слегка дрогнули и зашелестели под дуновеньем предутреннего перелетного ветерка. Старик легко провел пальцами по струнам, – и арфа ожила. Первый звук, трепетно сорвавшийся с ее струн, походил на легкий вздох. Тихо, чуть слышно, пронесся он над землей… Откинув волосы, старец вдохновенно посмотрел на сиявшие небеса и тихо, как бы про себя, заиграл на арфе прекрасный, радостный гимн, такой же светлый и ясный, как то ясное, летнее утро, что загоралось над землею.
Солнце блеснуло на горизонте и золотисто-розовым светом обдало небо и землю. Арфа звучала все громче и громче. Теперь ее звуки уже разливались могучей волной; они, словно, неслись на встречу к вечному светилу, в огне, в багрянце, в лучезарном блеске всходившему над миром. Победные, торжествующие звуки свободно разносились в воздухе, прославляя Солнце, Свет и Жизнь…
Замерли дивные звуки… Солнце взошло. Земля пробуждалась, листья на деревьях слышнее зашелестели, цветы поднимали свои за ночь поникшие головки, трещали насекомые и птички пели, – стозвучная музыка неслась отовсюду – с полей, с лугов, из зеленой лесной тени… То – жизнь заговорила, и не слыхал в то утро ее говора только тот, кто спал в темной могиле вечным, непробудным сном. Все живое, казалось, радовалось, ликовало, празднуя появление на свет чудесной арфы… Старик, стоявший у своего высокого, открытого окна, был совершенно доволен делом рук своих. Со слезами на глазах посмотрел он на арфу, приблизил ее к себе и – счастливый, взволнованный – нежно прильнул устами к ее струнам. В порыве восторга он целовал арфу…
– Ты – прекрасна, моя арфа! – шептал он с любовью, склоняясь над нею. – Но… ты – слишком чутка, восприимчива, ты – слишком нежна, моя арфа! Я уже стар, мне недолго играть на тебе. А тебе, может статься, предстоит еще долгая жизнь… Хорошо, если ты попадешь в руки человека – такого же чуткого, нежного сердцем, как ты сама! А если тебя захватят чьи-нибудь грубые лапы?.. Ведь тогда не будут беречь тебя, как я… Тогда станут не пальцами перебирать по твоим туго натянутым, отзывчивым струнам, будут, пожалуй, кулаком стучать по тебе… Кулаком!.. когда самое легкое прикосновенье заставляет тебя всю дрожать… Боюсь, что тебя не поймут и не оценят. – Старик задумчиво поник головой.
– Не знаю, что сделают из тебя люди и как они станут обращаться с тобой… – немного помолчав, со вздохом проговорил он. – Может быть, они искалечат тебя, разобьют, оборвут твои нежные струны… Но теперь ты все-таки иди к ним, послужи им… Ты должна идти!.. Я знаю, кому завещать тебя перед смертью. Я отдам тебя Ивону.
При жизни старика из арфы извлекались только высокие, торжественные звуки.
Умирая, старик дрожащими руками передал арфу своему любимцу, юноше Ивону.
– Играй на ней все хорошее, все, что хочешь… – прошептал он, с усилием взглядывая своими угасавшими очами на румяное юношеское лицо, склонившееся над его изголовьем. Только не извлекай из нее фальшивых нот… Эти ноты режут слух… И не трещи на ней без толку! Пусть каждый добрый ее звук – грустный или светлый – будет внятен людям и вызовет отголосок в чьей-нибудь душе: в душе ли блудного или добродетельного сына – все равно… Для этой арфы – нет отечества, нет чужих, нет язычников. Весь мир – ее отечество, и все люди для нее – свои… Ивон! Исполнишь мой завет?
– Да! – промолвил юноша.
Старик с усилием приподнялся и, дрожащей, костлявой рукой указывая на небо, прошептал:
– Помни!
В предсмертном бреду горячие уста его шептали с мольбой: «Больше любви! Любви!..» И с этими словами умер старик.