Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

Хроника безумия. Это чудо. Невероятно, но эта великая книга, которая была написана еще в советскую пору, десятилетия ждала своего выхода в свет. Зальцман не питал надежд на издание своего романа ( Зальцман, близкий обэриутам , их талантливый продолжатель, знал, чем это может для него обернуться), но теперь, когда его стихи и проза доступны читателю, пусть и ничтожным тиражом, мы можем с полной уверенностью говорить о том, что без Зальцмана не может быть нашей литературы. Потому что эта книга – одна из лучших книг советской поры. Читать «Щенков» сложно, трудно их толковать, но это от своего бессилия. Подобного тому, как школьник пытается преждевременно осилить труды Гегеля или Канта. Остается лишь обозначить какие-то свои мысли. Безусловно, это хроника. Хроника безжалостная, беспощадная, где от каждой страницы веет то лютым голодом, то болью, страхом и страданием. Автор же, как безжалостный хроникер снимает-описывает вплоть до малейших деталей картину всеобщего помешательства, напоминающего ад на земле. От его взора ничему не укрыться. Здесь люди , по крайней мере в начале книги – бесформенная, темная, озверевшая масса, гонимая животными инстинктами, они убивают друг друга из-за куска хлеба. Это периферия гражданской войны. Первые части романа пронизаны голодом. Жажда пищи – основной инстинкт, который ведет всех – и людей и зверей. Щенков, верблюдов, сову-оборотня. Звери – обладатели человеческих качеств, куда более гуманны, чем сами люди. Действие происходит, то во сне, то наяву, смешиваясь, то здесь, то там, из-за чего всю описываемое напоминает сущий бред. Для большей экспрессии автор включает в повествование внутренние монологи действующих персонажей, не только людей, но и пресловутых щенков. При этом используя какой-то оригинальный язык, который заставляет читателя верить : «Да, так, наверно, и думает сова…». Действие романа мечется из Прибайкалья в Молдавию оттуда – в Петроград и обратно. В какой-то момент ты понимаешь, сюжет здесь не главное, самое важное – образы и ощущение, которые передал автор, и которые, въедаются в твое подсознание настолько, что ты уже начинаешь жить ими. Удивительная, блестящая книга. В ней представлены также и рассказы Зальцмана, которые во многом напоминают образцы магического реализма с одной стороны, а с другой – мистическую прозу Густава Майринка, замешанную на записи своих собственных сновидений. Спасибо огромное Дмитрию Волчеку, за замечательную передачу, посвященную Павлу Зальцману, благодаря которой во многом и стало известно о прозе этого великолепного автора .

Зальцмана, может быть, несколько перехваливают – на волне интереса к переоткрытому автору.И все же читать «Щенков» очень интересно – «изнаночная классика» в буквальном смысле, эта книга и на мейнстримную классику позволяет взглянуть как бы с изнанки.Это как «Доктор Живаго» – да, почти все успели сравнить «Щенков» с «Живаго», но мне это сходство бросилось в глаза ещё до того, как я взялась читать рецензии; итак, «Щенки» – это как «Живаго», только вместо интеллигентских метаний… ну, например, <здесь было неприличное слово, но я хочу, чтобы мою рецензию убрали из неформата> С ЧЕЛОВЕКОМ-СОВОЙ.Или как «Мастер и Маргарита», только роль Воланда здесь исполняет все тот же человек-сова в избушке не на курьих ножках, повернись к голодной Сибири задом, к цветущей Молдавии передом; а вместо титульных влюбленных – натурально, двое щенков; и Зальцман, в отличие от Булгакова, не скрывает, как это ужасно и безнадежно – покой в отсутствии света.Это вообще очень страшная книга, одна из самых страшных в русской литературе – страшнее, может быть, даже чем «Котлован» Платонова, потому что в мире Зальцмана нет жалости. И нет надежды. Платонов создаёт язык наново, из немоты, de profundis, и в этом уже слышится робкий намёк на возрождение. У Зальцмана язык крошится, рассыпается прямо в процессе речи (недаром в пейзажных описаниях он так часто и так странно концентрируется на мелочи, трухе – осыпавшихся иглах, каплях, сучках); его язык похож на недоваренное мясо, на дурной перевод с иностранного, от него, кажется, невозможно получать какое бы то ни было эстетическое удовольствие. Но при этом и до действительного уничтожения/отмены языка – как у приятелей Зальцмана, обэриутов, – не доходит. Впрочем, у Введенского и Хармса язык становился излишним в присутствии Бога или пустоты на месте Бога, а у Зальцмана и той пустоты-то нет: спорить с Богом он будет в (пост)блокадных стихах, а здесь – никакой трансценденции, никакого катарсиса, только голод, бессмысленное насилие, вселенская пошлость и драки за ворованное добро, тут не до мыслей о Боге. Таня думает: я готова отказаться от себя, но я принесу себя ему в жертву; потом приходит ещё сорок, битое стекло, грязные портки, непристойные песенки, и Таня вешается. Собака задирает котёнка, котёнок душит мышь, мыши обгрызают труп. Это даже не «природа, обернувшаяся адом», хотя Зальцмана часто сравнивают с Заболоцким: жестокая природа Заболоцкого была по-своему величественна, в одном из стихотворений он сравнивает её с безумной матерью, которая производит на свет великого сына. Зальцман и в «сына» природы – человека не верит (люди у него будут похуже животных), и насилие у него – просто насилие, мясо – всего лишь мясо.Это все, впрочем, непосредственно про стиль, а вот с точки зрения нарративных, как теперь говорят, техник Зальцман действительно выделяется среди современников-соотечественников – похоже разве что на того же «Живаго», но и то отдаленно, и без «психологии». Но действительно ближайшим аналогом кажется немецкая экспрессионистская литература; или даже Майринк (которого Зальцман хорошо знал). Пожалуй, экспрессионисты близки ему и эстетически, причем не только писатели, но и художники, и режиссеры. «Щенки» – вообще необыкновенно кинематографичная книга, насколько сильно здесь сопротивление языка – настолько слажен и последователен визуальный ряд, почти всю книгу можно было бы переснять сцена за сценой без особого ущерба «художественности» (даже языковым аберрациям не проблема подыскать визуальные аналоги). Последователен, но отнюдь не «реалистичен»: роман на редкость насыщен сновидческими сценами, тёмными, фрейдистскими, не имеющими вроде бы отношения к основному действию – ужасающее потомство раскольниковского кошмара.Мы, кажется, достигли уже той точки, когда (пере)открытие очередного «потерянного» автора вызывает в первую очередь скепсис. Но «Щенки», при всей их рыхлости, незавершенности, неудобоваримости на звание пусть «малой», но классики вполне могут претендовать. Эта книга – по-своему – заполняет ряд значимых пробелов: заставляет по-новому взглянуть на отношения советской литературы с модернистскими литературами запада, заведомо неподцензурных авторов – с полуразрешенными (как минимум печатавшимися) классиками, даёт представление о том, каким мог бы быть «обэриутский» (или, точнее, «круга ОБЭРИУ») роман. И ещё – рассказывает о голоде и боли так, как, кажется, никто больше на русском языке не писал.UPD: дочитала ещё и входящие в этот же сборник рассказы Зальцмана. Рассказы – маленькие мистические новеллы – совсем другие, гораздо более легкочитаемые; тот же Майринк вычитывается здесь не только из стиля, но и их содержания, а из русской литературы вспоминается, например, Кржижановский – хотя, казалось бы, Кржижановский с его ясной загадочностью ужасно далёк от грубого, рваного и хаотичного повествования «Щенков». В рассказах же хаос как будто устаканивается: в «Щенках» фантастическое и реальное соседствовали и путались в голодной жестокой мешанине, здесь потустороннее и посюстороннее расходятся по своим строго установленным местам и как раз случайные их схождения вызывают ужас.