Париж

«Ты чего это удумала, Татьяна Егоровна? – Фекла – чернобровая, глаза-уголья – говорит неспешно, нараспев. – На-ка вот отведай моего кушанья», – и достает шанежки на сметане: дух такой, что мертвого с постели подымет. Но бабушка как лежала, безучастная ко всему на свете, так и лежит. Фекла причитывает тихохонько, мама и тетки смотрят на болезную испуганными черными глазами. «Отходит», – шепчет Фекла и крестит бабушку.

Я задыхаюсь. Огромный шар будто кто-то надул в моей груди – шар подкатывает к глотке и не дает жить. Что мне делать, Господи?.. Я гляжу на крохотную потемневшую иконку, которую Фекла Алексевна кладет бабушке на грудь и одними губами творит молитву. Божья Матерь смотрит на меня своими черными глазами, младенец благословляет правой рукой.

Махонькая, сухонькая – словно мумия, в белом платочке, в зеленом платье, которое ей еще «Петруша даривал» – бабушка лежит в гробу. «Сама как стручок, а нос торчок», – убивается Фекла Алексевна («на семерых рос, а одной достался», – говаривала о своем носе бабушка).

«Почитай полгода лежнем лежала, – качает головой соседка Ивановна, товарка бабушкина, – а какая шустрая была». «Отмучилась сердечная», – скулит теть Нина: это у нее собака Норка, которая подвывала нам с Алешей, когда мы прощались… «Все там будем», – крякает сосед Ефимыч и чешет взмокшую лысину мохнатой рукой. «Не надо тебе тут, Чу́душко, – теть Шура! – и жарко дышит мне в макушку («в маковку» – так бабушка говорила). – Ступай, не гляди!» Мама кивает: пускай, мол, катится на все четыре стороны (мама, как теть Шура приехала, – что шелковая).

Ноги ватные – не идут, словно мне не девять, а девяносто. Конец октября… Снег… Занесло-то как всё вокруг… И ветрина хлещет по щекам, срывает худое пальтишонко, гонит невесть куда. «Гав-гав!» – «Джесси, фу, фу!» Ираида Николаевна! Джесси! Я падаю в снег и лобызаю узкую мордочку Джесси – и рыдаю, рыдаю в голос, впервые за эти страшные полгода… «Поплачь, девочка, поплачь…» – шепчет Ираида Николаевна и гладит меня по головке. «Таня? Чудинова? Здра-а-авствуй, – дядь Саша: черт его принес. Сверкает лысиной с зачесанными на нее тремя волосинами, потом нахлобучивает на голову форменную шапку. – А я думаю, кто это там ползает? А это Таня. Ну-ну, ну-ну», – он скользко улыбается. На пупса, что у Васюлича на шкафу сидел, похож. И только дядь Саша делает «кругом – шагом арш», Джесси хватает его за вычищенный сапог. «Это вам так не пройдет, – отбивается дядь Саша – Джесси звереет, – я вам не… А ну, пшёл, пшёл!» – дядь Саша отпихивает Джесси. Ираида Николаевна кричит «Фу-у-у!» – пес поджимает хвост и виновато смотрит то на Ираиду Николаевну, то на меня. И мне кажется, что это я сижу на снегу с поджатым хвостом, виновато озирая остановившуюся жизнь…

«Чудинова, опять воро́н считаешь? – зычно каркает Рогнеда. – А тебя, между прочим, в состав редколлегии включили, ты в курсе?» Я отрываю взгляд от голого серого окна, заклеенного серыми же полосками – на бинты похожи. Мы обычно затыкаем огромные щели в оконных рамах ватой, а сверху клеим полоски, оторванные от старой простыни или пододеяльника: эти полоски мы промазываем смоченным в воде хозяйственным мылом. Весной срываем грязные «бинты», выколупываем из щелей грязную вату и моем окна, протирая их старыми газетами… «Нет, не в курсе», – отвечаю безразлично: один оконный «бинт» отклеился – дуть будет. «И не стыдно тебе? – звякает по мозгам Рогнеда. – Вся страна отмечает 60-летие образования Советского Союза, а она…» Каблуки Рогнеды отстукивают какой-то чудаковатый ритм (та-ра-ра-ри-ра, та-ра-ра-ра).

Аленка – глазенки выпучила, косички подскочили к потолку – «Мы с тобой должны стенгазету сделать. Про Советский Союз», – пищит заговорщически: пигалица восторженная!

И вот целыми днями мы с Аленкой шерстим газеты и журналы. «Стала явью прекрасная мечта о многонациональном государстве нового социалистического типа – могучем, добровольном союзе свободных народов, спаянных дружбой и братством, – переписываю я очередную передовицу красивым почерком на ватманской бумаге (папа бумагу эту из кэгебы принес). – Следуя славным традициям, советские люди отмечают свой большой праздник – 60-летие образования СССР – высокими достижениями. В адрес ЦК КПСС, Верховного Совета СССР, Совета Министров СССР, президиума торжественного заседания, посвященного юбилею, поступило много трудовых рапортов от коллективов заводов, фабрик, строек, колхозов и совхозов, передовиков производства. Миллионы участников соревнуются во всех республиках, по-ударному трудятся над осуществлением XXVI съезда КПСС. В ходе соревнования вновь ярко проявились нерушимая дружба, сотрудничество и братская взаимопомощь между всеми нациями и народностями нашей страны». «А давай на нашу газету еще и марки наклеим?» – пищит Аленка. И мы клеим марки, выпущенные к великому юбилею: «30.12.1922 I Всесоюзный съезд Советов принял декларацию и договор об образовании Союза Советских Социалистических Республик»; «В ходе индустриализации, коллективизации сельского хозяйства и культурной революции социализм прочно утвердился во всех сферах жизни страны. Ярким проявлением силы социализма стал немеркнущий подвиг советского народа, его вооружённых сил, одержавших историческую победу в Великой Отечественной войне»; «Дальнейшие социально-экономические преобразования послевоенного периода стали основой построения в СССР развитого социалистического общества»; «Главной внешнеполитической целью нашего государства было и остаётся сохранение мира. Л. И. Брежнев»; «Живое творчество масс, вдохновлённых великими идеалами коммунизма, направляемых и организуемых партией – прочная гарантия успешного претворения в жизнь исторических решений XXVI съезда КПСС».

«А здравствуй, милая моя, – заливается папа, подмигивая нам с Аленкой (мы торчим то Буяновых, то у нас), – а ты откедова пришла? А ты, бабуся…» – папа осекается, виновато смотрит на маму. «Шабала пустая», – бросает та. Ничего не изменилось…

7 ноября – воскресенье, вставать неохота, но я просыпаюсь от криков мамы и папы («Где мое кашне? – орет папа. «Прощелыга проклятый, – отвечает мама, – я кому говорила: собери всё с вечера – вот теперь бегай как бешеный таракан!» «Ё… твою мать, – не унимается папа, – опаздываю, опаздываю!»), 7 ноября папа, в шинели, белом кашне и начищенных сапогах, тащит меня на демонстрацию. Мы с папой стоим на трибуне (мы не какие-то там простые смертные – в колонне маршировать) и созерцаем движущуюся толпу с флагами и портретами. Потом папе – он восторженно улыбается, пожимая руки Рыжову и Хохрину, – дают паек в оперном театре: колбаску, сгущенку, окорочок, рыбку, коньячок, разные консервы и, конечно, коробку с восточными сладостями. Возвращаемся, уставшие, замерзшие. Мама накрыла стол. Сидим, жуем, телек смотрим, папа опрокидывает стопку за стопкой, закусывая рыбкой. Вечером, увидев Брежнева на трибуне Мавзолея, папа пророчески изрекает: «Не тот Лёня Брежнёв, не тот», – и мгновенно засыпает. А 11 ноября бегу в школу: опаздываю! Навстречу Аленка – личико заплаканное, косицы висят, шапочка надета задом наперед. «Леонид Ильич Брежнев умер, – всхлипывает пигалица, – нас домой отпустили».

«Как же мы теперь жить будем? – пищит Аленка: мы продолжаем делать стенгазету: перерисовываем из советской энциклопедии гербы и флаги союзных республик. – На нас же нападут… эти, как их… – Аленка замолкает. – А вдруг война начнется? Рогнеда сегодня – ты опоздала – говорила, что теперь империалисты точат на нас зубы…» На следующий день с работы – из кэгебы – приходит папа. Он как-то непривычно свеж, моложав, бодр, подтянут, глаза его блестят здоровым блеском. Даже одеколоном от него пахнет. «А ну дыхни», – тут как тут мама. Папа дышит ей в лицо – мама недоуменно морщится: трезвый. «А здравствуй, милая моя, – заливается папа соловьем. – А ты откедова пришла?..» Папа садится за стол, ест суп, холодец, соленые огурчики, чавкает, хохочет. Мы – я, мама, Галинка – навытяжку стоим перед ним и ожидаем какого-то золотого слова. «Порядок теперь наведем! – восторженно восклицает папа. – А то распоясались: работать никто не хочет («Ты-то переработал, – робко бурчит себе под нос мама. – Только и знаешь москвича поить да “Луку Мудищева” одним пальчиком перепечатывать»).

Вместо того, чтоб, понимаешь, на местах сидеть, они, мать их за ногу, по кинотеатрам шляются. В рабочее время. Ну ничего, – папа выпивает водочки, хрустит огурчиком и вдруг заливается: – А ты, бабуся, не волнуйся, а всё у тэ́бе впереди!» «Прощелыга чертов!» – мама сплевывает, машет рукой и выходит с кухни. Мы с Галинкой переглядываемся. «А кто порядок-то, ты говорил, наведет?» – басит Галинка и густо краснеет. «Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза, – подскакивает папа, – товарищ Андропов Юрий Владимирович! Он всё видит», – папа прикладывает руку «к пустой голове».

В телевизоре товарищ Андропов Юрий Владимирович, в газетах товарищ Андропов Юрий Владимирович. На профессора похож. Папа насвистывает. На работу он теперь собирается, словно на свидание, даже рубашки стал часто менять (мама всю жизнь теткам жаловалась: «Рубашки постираю, отглажу – а он, пропастина проклятая, грязную рубаху из корзины достанет и идет меня позорить!» – а теперь сплевывает: «Хоть в гроб клади!»).

Как-то утром подхожу к папе – он в белой рубашке, наодеколоненный, насвистывает «А здравствуй, милая моя! А ты откедова пришла?», подмигивает мне, показывает лыч. «Опаздываю», – спохватывается папа, натягивает пиджак, бежит в коридор, чистит ботинки, но как-то восторженно чистит. «А Алеша… вернется?» – вдруг спрашиваю я. Папа замирает, глядит на меня серьезно, очень серьезно (сроду он на меня так не глядел), качает головой: «Нет». Мгновение – он хватает куртку, всовывает ноги в ботинки, нахлобучивает на голову шапку (папа сам рассказывал, в армии ему приходилось одеваться за то время, пока не догорит зажженная спичка) – и в дверь. «А ты, бабуся, не волнуйся, а всё у тэ́бе впереди!» – горланит папа, скатываясь по лестнице… «Ведро пустое, – доносится до меня будто откуда-то со дна голос бабушки. – Нет чтобы что-то доброе девчонке сказать… Эх, горе горькое…»

Грудь мою распирает… Огромный шар, это он подкатывает к глотке и не дает жить. Я мечусь по квартире, я словно пытаюсь вырваться сама из себя… Деньги… Где мои деньги? Я хватаю коробку из-под «Птичьего молока» – на месте! Засовываю купюры в портфель, туда же запихиваю какие-то вещи, тетрадки… Быстрее, быстрее! Надо бежать! Запрыгиваю в автобус, покупаю билет (билет счастливый – проглатываю серую бумагу: мы всегда с Аленкой глотаем счастливые билеты!)… как же долго ехать… как же медленно плетется этот 101-й автобус… я не выдержу…

«Ну чего, уснула, что ли? – лупит мне в спину хриплый голос. – Люди в очереди стоят, а она рот раззявила!» Откуда-то с потолка раздается монотонное: «К сведению пассажиров, вылетающих рейсом 1861, ваш вылет задерживается до двадцати четырех ноль-ноль…» Какая-то тетка с большущими чемоданами охает, утирает пот со лба, плюхается на сиденье. В ушах моих гудит, я прижимаюсь лбом к холодному стеклу. Господи, помилуй! Из-за стекла на меня смотрят голубые кукольные глаза. Я достаю деньги из портфеля. «Мне один билет… до Парижа…»