От автора
В жизни любого действующего театрального актёра случаются как удачные, так и провальные сезоны. Если довелось сыграть в течение года интересную роль в новом спектакле, то это уже можно считать безусловным везением. А коли судьба дарит возможность пополнить свою профессиональную биографию ещё одной премьерой в столь короткий срок, то и вовсе возникает огромный риск возгордиться и принять себя за избранную творческую особь. Всё-таки, как ни крути, а новых, по-настоящему желанных, ролей актёры дожидаются, в среднем, два-три года. А то и больше… Я не беру съёмки в кино – там отдельная история. Но, что касается театра, то вероятность очередного шага в своем развитии (или новой ступеньки, как угодно) наступает именно с указанной выше периодичностью. И, конечно же, крылатая фраза по поводу того, что нет маленьких ролей – есть маленькие артисты, на сегодняшний день является анахронизмом. Актёр вырастает только на больших ролях – я что-то не встречал среди своих коллег вменяемых людей, с рвением стремящихся играть в эпизодах или массовке…
Если бы передо мной стояла задача разместить все происходящие в этой книге события в хронологической последовательности и показать их с документальной достоверностью, то временные рамки повествования растянулись бы, пожалуй, лет на пять. И я снимаю шляпу перед авторами, которые в своих литературных произведениях так и поступают, добиваясь абсолютной правды. Но мне показалось более интересным запихнуть все моменты, распирающие память и воображение, в один театральный сезон. Тем паче, что героя моего вполне можно считать актёром удачливым и востребованным, несмотря на то, что сам он к своей бытности в профессии относится иначе (честно говоря, писать об актёре-неудачнике было бы неинтересно, а уж читать – и подавно). К тому же, все остальные персонажи – либо собирательные, либо вымышленные.
Название театра, где происходит основная жизнь участников этой истории, сознательно не указывается, так что, можно смело утверждать, что данное произведение не имеет никакого отношения ни ко мне, ни к моим реальным сослуживцам.
Красотааааа! Полный карт-бланш для фантазии!
Восстанавливая в памяти молодые годы, крайне трудно анализировать оказанное на них влияние эпохи, но, всё же, нельзя не отметить следующее: самым принципиальным обстоятельством здесь является время действия. Условно говоря, это сезон 2000-2001г.г. В какой-то степени, подобное временное пространство даже символично: переход из одного века в другой не может не спровоцировать существенные перемены в жизни героя моей истории. И, кроме того, для меня очень важно было вернуться на пару десятилетий назад, когда интернетом пользовались немногие, да и мобильная связь являлась, скорей, редкостью, нежели привычной сферой услуг. У некоторых людей даже не было домашнего телефона. Таким образом, все общались, в основном, вживую и довольно часто хаживали друг к другу в гости. Как правило, без предварительного звонка… То, что сегодня может показаться дикостью, для моих персонажей двадцатилетней давности является нормой. Кстати, и наоборот тоже… Как говорится, бытие определяет сознание…
И, наконец, последнее… Раньше я делил актёров на две категории: самосожженцы (то есть, полностью отдающие себя служению театру и не отделяющие личную жизнь от профессиональной) и жизнелюбы (те, кто хотят жить и получать удовольствие от самой счастливой работы – если ты востребован, то так оно и есть). Но однажды, листая биографию знаменитого Роберта Де Ниро, я наткнулся на любопытную мысль: «Актёрская игра – самый лёгкий способ делать то, что ты не осмеливаешься делать в жизни». Так в моей голове возникла третья категория – хамелеоны. Безликие и мало кому интересные субьекты в повседневной жизни, но превращающиеся в полноценных и весомых людей в момент игры. Причём, границы этой игры могут проходить, где угодно. Не обязательно между сценой и зрительным залом…
Главное, чтобы эта игра была необходима моему герою…
Часть первая
Привычка идиотничать
1
– Какая у тебя, Гриня, все-таки, фамилия красивая!
– Мамина девичья… По отцу-то я – Резинкин…
Я чуть не подавился от смеха. Набитый пищей мой рот оказался не готов к незапланированным толчкам из недр организма, и на стол полетели хлебные крошки, уже успевшие породниться со шпротами. Футболке и штанам тоже достались комья ещё не прожёванной до конца закуски, а в опустошённый несколькими секундами ранее мой водочный стакан залетела даже целая рыбно-булочная глыба.
Господи, глупость-то какая! Ну, фамилия себе и фамилия! Только уж больно не вязался с ней облик моего друга – настоящего былинного красавца, коих в любом театре оторвут, что называется, с руками и ногами: и видно его отовсюду, и слышно с последних рядов балкона, и любой костюм сидит на нем, как влитой, и расцеловал-то его боженька от души! Словом, всё у Грини Каштанова было на высоте, но сказанное им только что вносило в сложившийся безупречный портрет классного актёра какие-то диссонирующие штрихи, и предательски мгновенно сработавшее воображение едва не опрокинуло меня со стула на пол.
– По спине постучать? – совсем не обиделся Каштаныч, смахивая с рукава крошки, долетевшие и до него. Похоже, у этого человека сформировался бронебойный иммунитет к подобным реакциям на его отцовскую фамилию
– Не надо. А прикинь, ты мог бы стать героем «Ералаша»! «Резинкин, к доске!» Ой, не могу!! Или мультика! Помнишь, мультик такой в детстве: «Приключение Васи Куролесова?» Мой любимый, кстати… А с тобой был бы ещё круче – «Приключение Гриши Резинкина»! Аааа, ржака!!!
– Слушай, прекрати, а? – Гриню явно не устраивал такой поворот разговора. – Зря я тебе сказал…
– Не, не, не, ты что! Лучше поздно, чем никогда! – меня ещё продолжало трясти от неожиданной новости, – я очень рад, что ты облегчил душу!
– Чё ты несешь, идиот!
– Как это? Признаться в том, что, решив стать актёром, поменял фамилию – это же огромное мужество! А что, так ведь многие делают! Понятно же, что, к примеру, анонс «в роли генерала Чарноты – Григорий Резинкин» как-то не прокатывает, правда? Да и критики о тебе не писали бы никогда. А так, вот, пожалуйста: «Григорий Каштанов в поисках своего героя», – ткнул я в газету, служившую нам скатертью-самобранкой, где пятна от масла шпрот довольно бессовестно расползались по рецензии о моём собеседнике, – вот я валенок, блин! Вовремя не дотумкал! У меня-то мама в девичестве была – Янковская!!! Сейчас бы ты мне и в подмётки не годился – на разных орбитах бы летали!!! Нет, ну надо же!! Каштан, я тебе просто аплодирую!!! Вовремя подсуетился!! Комбинатор!!!
– Да заткнись ты!!! – это я услышал уже на полу, опрокинутый со стула не приступом смеха, но весьма ощутимым толчком в грудь. Гринина богатырская удаль редко дремала.
– Каштаныч, да я же пошутил…
– Я ещё в школе поменял фамилию! Когда паспорт получал! Потому что бухал отец, не просыхая! Потому что маму лупасил! Денег не приносил домой ни хрена! Должен я уважать такого отца?! Должен носить его фамилию с честью и гордостью?! Должен, я тебя спрашиваю?!! Я вообще просил маму с ним развестись, а она всё терпела…
Гриня, на удивление, ничего не разбил и не опрокинул стол, как того обычно требовал его темперамент. Оставив без продолжения наметившуюся было стычку, он спокойно опустился на свое место – потому, наверное, что считал меня своим другом и находился у отправленного на пол балагура в гостях. Можно даже сказать, присутствовал на новоселье – мне только что посчастливилось, с горем пополам, наскрести зелёных купюр на комнату в коммунальной квартире с комодом и раскладушкой, любезно оставленными в наследство предыдущим хозяином. А, скорей всего, не позволил Каштанов разгуляться своей кровушке и нанести ущерб столу по причине того, что дорог был ему этот предмет мебели – круглый, раздвижной, из красного дерева. Чистый антиквариат! Дело в том, что у нас в театре только что умер один пожилой артист, у которого не было ни семьи, ни наследников, и квартира автоматически отошла Союзу Театральных Деятелей. Собственно, этот Союз когда-то её и предоставил. Но всё, что угодно из нажитого добра позволялось забрать работникам театра. Так вот, долго не раздумывая, Гриня заказал машину, погрузил в неё восхитивший его стол и привез мне в подарок этого короля мебели, занимавшего отныне добрую треть моей жилплощади. Не обмыть столь бесценный трофей было бы, по меньшей мере, кощунственно (именно обмыванием мы и занимались с полной ответственностью), а уж опрокидывание его выглядело бы каким-то пещерным вандализмом.
– Блин, мы же забыли стены окропить! – обратив внимание на то, как я, поднимаясь с пола, ударился локтем о плинтус, и под обоями лавиной посыпалась штукатурка, мой друг поспешно налил в стаканы водки и один из них сунул мне. Затем он снова встал и, периодически окуная пальцы в свою гранёную посудину, щелчками разбрызгал спиртные капли по периметру комнаты:
– Чего завис? Давай, а то не приживёшься!
– Каштаныч, только по последней, ладно… У меня сегодня ещё одна встреча важная… И так-то многовато будет…
– Лады. А это мне, как раз, на вечер, – Гриня подхватил литровую бутылку огненной воды, в которой плескалось чуть меньше половины, и, не обратив внимания на мою обескураженную мину, убрал зелье к себе в сумку.
– У тебя же спектакль сегодня! – я даже икнул.
– Спасибо, что напомнил!
– Так тебе спектакль надо будет играть, а не смотреть!
– Так у меня между первым и вторым выходом – минут сорок, между вторым и третьим – ещё полчаса… Всё нормально! Расслабься… А освободишься, так подгребай к финалу! Вместе и допьём, что останется!
– Слушай, ну несерьёзно… Тебе обязательно надо пузырь до последней капли, что ли, высасывать?! Давай лучше завтра вечером догуляем! – на всякий случай, я не предпринимал попыток вернуть водку на стол (это было всё равно, что забирать лежащую перед собакой кость), но и ни секунды не сомневался в том, что любые уговоры бессмысленны. Ограничился иканием.
– Жить, Паша, надо сегодня. А наступит ли завтра, никто не знает… Ты не боись, у меня с этим напитком давнее джентльменское соглашение, – речь моего друга была тверда, походка, с которой он отправился к выходу, не смутила бы даже экспертов по части сценического движения, а готовность его к спектаклю зашкаливала и обезоруживала. – Чем ныть, лучше бы выпил на посошок, да проводил товарища до лестничной площадки! А то, не ровён час, ошибусь дверью и зарулю к кому-нибудь из твоих соседей водку допивать…
– Так тебе ещё и без разницы, с кем пить?! Лишь бы булькало…
– Ну, ведь у тебя же, родное сердце, нынче офигеть какое важное рандеву! А ты ещё и дико переживаешь за улётность сегодняшнего спектакля! Так не доставайтесь же одному Каштанову окаянные поллитра! Ладно, проехали. Так и быть, не буду тебя позорить! Пока! – конечно же, никого из моих «домочадцев» Гриня тревожить не собирался, и открывшаяся только что перспектива вычерпать недопитое пойло, что называется, в одно рыло, скорей, обрадовала его.
Последнее слово мой гость произнёс как-то двусмысленно, а не с присущей ему конкретностью. И, в течение минуты, у меня была возможность догнать Гриню в коридоре и выяснить, угроза ли закладывалась в брошенное им «пока» или обычное
прощание. Но, дослушав партитуру удаляющихся шагов с благополучным разрешением в хлопок входной двери, я осушил уже согревшийся в моей руке стакан, закинул в рот какую-то шпротину и плюхнулся на раскладушку.
Никакой встречи у меня, на самом деле, назначено не было. Да ещё важной. Стал бы я пить перед важной встречей! А уж о спектакле после стопки-другой в моём случае и речи быть не могло! Скрыть опьянение мне всегда не удавалось, а что касается работы… Сказать, что игра становилась каторгой – это значит ничего не сказать! Каштанов же мог работать в любом состоянии. Причем, не мучиться, не выкарабкиваться, не ставить партнеров в дурацкое положение, а именно играть! Не выключаться из процесса до последней секунды! Жить в роли!!
А соврал я ему, потому что уж больно не хотелось, чтобы Каштан надирался во время спектакля. То есть, я полагал, что сыграть-то он, разумеется, сыграет, но ведь чем трезвее будет, тем лучше… Однако, мне и в голову не могло прийти, что дружище заберет водку с собой! Какой глупый просчёт! Да и не отнимать же бутылку – один раз на пол я сегодня уже слетал.
И, будто бы напоминая об этом неприятном инциденте, под обоями посыпалась очередная партия штукатурки – каждый проходящий по моей улице трамвай провоцировал для древней коммунальной коробки в пятнадцать квадратных метров лёгкое землетрясение, и зыбкая тишина ласкала слух только ночью.
В будильнике необходимости не было – сон мой на новом месте длился чётко от последнего общественного транспорта за окном до первого…
2
По привычке я подтащил стул к комоду, выдвинул средний ящик, накрыл его сверху полкой из шкафа и стал раскладывать на ней завтрак. Но сегодня что-то в этом механическом наборе действий вызывало диссонанс. Стоп, а что не так? Что же… что же… что же… А, ну конечно! У меня же теперь есть стол! Зря, что ли Гриня давеча старался… Интересно знать, как он после вчерашнего? Жив ли? Надо было хоть жратвы какой-нибудь с собой ему дать! В отключке, правда, мне его видеть пока не доводилось, но ведь всё когда-то бывает в первый раз!
Я невольно придал ускорение чайно-бутербродной доставке в желудок, хотя до начала репетиции оставалось ещё полчаса, а до театра можно было дойти от силы за 10 минут (удачно переехал, ничего не скажешь!). Икота, покинувшая меня накануне только с наступлением сна, к счастью, больше не возвращалась, и, одухотворённый этим обстоятельством, я потопал по нашему длинному коридору к входной двери под звонкий лай соседского таксёныша – он пока ещё не держал меня за своего. Странно, между прочим, что подобное звуковое сопровождение не неслось вчера вслед уходящему Каштанову… Впрочем, условности… В конце концов, собака могла быть на прогулке…
Опасения мои насчёт финала вчерашнего вечера не оправдались – Гриня был, как огурчик. Чист, гладко выбрит, исполнен благоухания, правда, чем-то навязчивым, но оно и понятно – выхлопы минувшего дня необходимо было безоговорочно нейтрализовать… Главное, что ведь приходил, гад такой, всегда заранее, и готовность его к репетициям вызывала просто черную зависть! Он и премьеру-то сыграть уже был готов, хотя до неё ещё оставалась неделя; и текст-то помнил за всех персонажей – Вене Ивецкому умудрялся даже подсказывать, поскольку тот и на спектаклях вечно преподносил сюрпризы.
– Венечка! Голубчик, дорогой мой человек, талантливейший мой артист, вы всё прекрасно делаете – ярко, точно, искрометно! Но, умоляю вас, ради всего святого, выучите, пожалуйста, текст! У нас премьера на носу, а вы несёте один бог знает что! – режиссёр наш никогда не делал кратких замечаний и имел свойство говорить монологами, эмоционально себя раскачивая и унося в «гибельные выси». – Каштанов вам что, суфлёр?! Вы думаете, я не вижу, как он подсказывает?! Вы думаете, я не вижу, что он тесто в кастрюле взбивает какой-то вилкой, а я просил дать ему венчик! Мне что, из дома его принести?! Реквизиторы, вы меня слышите?! Я понимаю, что все детали появятся только к премьере, но неужели нельзя дать Ивецкому какое-нибудь шёлковое полотенце из подбора вместо этого вафельного говна!! Или это костюмеры должны делать?! Я понимаю, что платья ещё не готовы, но можно же надеть на актрис кринолины!! Почему я Алдонину должен видеть на сцене в репетиционной юбке?! Я не верю, что она Графиня!! Чёрта с два ей удастся так легко присесть в реальном костюме!! И почему она садится на какой-то сраный стул, когда здесь должно быть нормальное кресло?!! Монтировщики!!! Вы у нас сегодня…
– Дмитрий Андреич!! Ради Бога, простите за грубость, вы – гений!! – Ивецкий слету прервал «вышедшего из берегов» режиссёра и, простирая руки в зал, шмякнулся на колени. – Всё никак не решался вам сказать!! Что хотите, со мной делайте!! Гений!!! Наш Федерико Феллини!!!
Это был коронный Венькин выпад на случай, если какой-нибудь постановщик (абсолютно любой!) решит, что называется, «раздать всем сестрам по серьгам». Но произнести этот спич так тонко и репризно мог только заслуженный артист России Вениамин Ивецкий, поэтому те спектакли, где он не был занят, выпускались более нервно и конфликтно. А здесь всё сработало безошибочно, и опытный уважаемый режиссёр, профессор Театральной Академии Дмитрий Андреевич Лисицын на полуслове осёкся; будучи не в силах сдерживаться, громко хохотнул и смущённо, но с достоинством, объявил перерыв.
Всю оставшуюся репетицию я думал только о том, чтобы она закончилась вовремя. Профессор наш имел обыкновение закругляться в шесть, и я, учитывая этот факт, оставшееся вечернее время отдал под съёмку в сериале «Гюрза». Сегодняшние мои эпизоды должны были сниматься в интерьере, и в вызывном листе, напротив моей фамилии, стояло: «на площадке с 18.30». Но в привычное для себя время окончания работы Лисицын, как и предполагалось, отпустил всех… кроме нас с Ирой Алдониной, сказав, что хотел бы задержаться с нами ещё на часок и «почистить» парные сцены Доранта и Графини…
Действовать надо было оперативно. Извиняться и говорить про кино не имело смысла – ни один уважающий себя режиссёр не отпустит сниматься актёра за считанные дни до премьеры. Тем более, исполнителя одной из главных ролей! Разве что, речь шла бы о суперзвезде, да и то вряд ли… Но во дворе театра меня уже ждала киношная машина, и промедление было смерти подобно. И тут меня осенило! А что, если поругаться с Лисицыным, так сказать, в рабочем порядке? Конфликт на творческой почве! Размолвка двух художников! Максимум, снимут с роли. Да и чёрт с ней, не особо она мне и нравится! Из театра-то не выгонят – я же административно ничего не нарушу! В крайнем случае, возникнет тупиковая ситуация: режиссёр недоволен актёром, а актёр – режиссёром – срочно нужен другой исполнитель! Не менять же на афише имя постановщика – уже и билеты все проданы! Короче, рискнём! Главное, что Ивецкий уже успел свалить! Так что, разряжать обстановку и усмирять праведный режиссёрский гнев будет некому! Ну, поехали!!
– Дмитрий Андреич! Мы три месяца репетируем эту пьесу и ни разу не брали финальную сцену. Почему вы отпускаете артистов, когда нам просто необходимо делать финал, – я старался говорить, как можно, спокойнее, – мы ведь его даже не читали! Вы вечно избегаете этой сцены, и ваше поведение наводит на мысль, что режиссёр спектакля, где мне, между прочим, тянуть главную роль, видимо, просто не представляет себе концовки подобного балагана! Может быть, вы не знаете, про что ставите спектакль? – краем глаза я видел, что Алдонина от неловкости робко двинулась к кулисам (значит убедительно выпендриваюсь – ай да сукин сын!). – Так зачем же вы его тогда ставите? Чтобы актёры беспомощно болтались по сцене, не зная, что им делать?! Чтобы фальшь, которая пронизывает здесь каждый эпизод, стала для нас нормой?!– я уже набирал обороты, видя, что Ира и вовсе ушла. – Конечно! Не вам же выходить сюда на подмостки! Не вы ведь будете барахтаться в дерьме, которое тут развели!! Это про нас зрители будут говорить: «Как же им не стыдно!!!» – раззадоривая себя, я уже начал невольно пародировать своего визави. – А что вы скажете студентам?! Они ведь обязательно придут полюбопытствовать, что за «шедевр» отчубучил их титулованный наставник!! Как вы будете им в глаза смотреть после этого чудовищного вранья!!!
Я ожидал ответного монолога, поэтому не стал вываливать все негативные эмоции относительно несчастной нашей пьесы, а припас ещё некоторые шаблонные тезисы, но отпора не последовало. Профессор медленно поднялся, неряшливо перекинул через предплечье свой тёмно-серый плащ, полрукава которого, в итоге, прилегло на пол; дрожащими пальцами подцепил немного помятую шляпу и побрел к выходу. Но после нескольких шагов плащ оказался на полу уже полностью, так как Лисицын неминуемо наступил на волочащийся по ковровой дорожке рукав и, качнувшись, машинально взмахнул рукой. А, спустя долю секунды, шляпа его, как бы завершая комический трюк, вылетела из вскинутой десницы и, насмешливо кувыркнувшись, приземлилась под одним из зрительских кресел.
– Играйте, как хотите, – профессор не стал поднимать с пола детали своего гардероба и, обессиленный, гордо покинул зал. Без верхней одежды, но с прямой спиной…
На всякий случай, я решил сразу не выбегать из театра и прыгать в киношный транспорт, а немного задержаться в декорациях неготового нашего спектакля. Пять минут роли не сыграют, а резко сбрасывать накопленный конфликт и, как ни в чем не бывало, нестись по своим делам (да ещё на глазах у коллег!) выглядело бы подозрительно.
Попрощавшись с ещё не успевшими уйти партнерами по валидольной премьере, я с подчёркнуто грустной физиономией отправился к служебному выходу. Мгновенно срисовав во дворе
ждущего меня водителя и убедившись, что оскорбленного режиссёра-постановщика поблизости нет, а наступающий вечер ранней осени невероятно прекрасен, я поменял выражение лица и спокойненько потопал к машине. В конце концов, в кино опоздать невозможно…
3
Спектакль наш не был готов и перед самой премьерой. Но самым страшным оказалось даже не это, а возникновение у меня ещё одного съёмочного дня накануне генерального прогона. На подобное самоубийство я, естественно, никогда не отважился бы, но часть натурного материала оказалась бракованной, и её необходимо было переснять. Причем, сделать это при дневном свете, поэтому ехать на съёмку после репетиции не представлялось актуальным. Планировщик слёзно умолял освободить именно завтрашний злополучный день: мол, горим, натура уходит, из всех графиков выбиваемся, обещаем двойную ставку, московская «звезда» даёт только это число и так далее…
Ну что ж… Если меня не сняли с роли за неделю до премьеры, то уж за пару дней не уберут и подавно. Только вот как объяснить в театре сложившуюся ситуацию? Сказать правду – даже не смешно, такой вариант не стоит и рассматривать. Снова устроить конфликт двух художников – тоже хлипкая затея… Вторично, подозрительно… Линять со спектакля, отказываться от роли – как минимум, поздно… Так или иначе, завтра предстояло провернуть какую-то аферу…
Узкая щель между дверью моей комнаты и коридором посредством вторжения собачьей морды стала постепенно расширяться, и, забавно сопя и переваливаясь с лапы на лапу, ко мне засеменил соседский таксёныш. Своим домом он считал всю квартиру, а не только квадратные метры своих хозяев.
– Муля, куда отправился! Ну-ка домой! – приближался из коридора голос соседки. – Вот невоспитанная собака! Паша, вас к телефону! – уже показалась в дверном проёме Лена – хозяйка принюхивающегося ко мне пса. – Ради бога извините! Он у меня ещё молодой…
Телефон, как и полагается в коммунальной квартире, находился в коридоре, и интимность разговора всегда исключалась. Тем более что звонила Танька – я и при встречах-то с ней предпочитал разговорам телесный контакт, а уж по телефону и
вовсе не любил сотрясать воздух. Ей же, впрочем, как и любой женщине, было просто необходимо хотя бы иногда слышать в свой адрес нежные слова, на что в гигантском коридоре довольно-таки населённой коммуналки я был абсолютно не способен. Беспомощнее моя органика выглядела, разве что, в нашем новом неготовом «шедевре».
– Павлик, почему ты не звонишь? Я очень соскучилась…
– Ну, ты же знаешь, у меня выпуск спектакля…
– Может быть, приедешь сегодня – я оливье настругала…
– Тань, извини, сегодня точно не смогу! Что не съешь, убери в морозилку, – я вдруг вспомнил, что у меня на кухонной плите кипели пельмени. Чёрт! Сейчас разварятся в кашу! Рука с телефонной трубкой рефлекторно заёрзала по щеке. – Слушай, давай я перезвоню!!
– У тебя гости?
– Нет, просто не могу сейчас говорить! Через полчаса, ладно?! – я намеревался не только спасти ужин, но и употребить его горячим.
– Павлик, ты меня обижаешь…
– Когда ты зовёшь меня Павликом, то возникает ощущение, что я разговариваю с мамой! Какое-то Зазеркалье!!
– Хорошо, не буду, если приедешь!
– Танюш, ну перестань! У нас, действительно, очень трудный выпуск! Ничего не готово, не представляю, как будем играть! Постоянно только об этом и думаю! А ты – приезжай, приезжай…
– Я не буду мешать тебе вживаться в роль!
– Что за глупости! Никто никуда не вживается!!
– Так в чём же дело? Ты ведь даже не звонишь!
– Вот сейчас поем пельменей, от которых уже, наверное, осталось сплошное месиво, и сразу тебе позвоню! Договорились?! Или тебе нужны ещё какие-нибудь аргументы?! – я бесповоротно терял терпение.
– Да бог с ними, с пельменями! Давай я приеду и приготовлю тебе нормальный ужин!! – гордыня Таньке была несвойственна.
– Нееееет!!! – видимо, слишком громко выпалил я, судя по открывшейся Лениной двери и высунувшейся оттуда длинной ушастой Мулиной морды. Надо будет потом поинтересоваться, не фраза ли великой актрисы из старого фильма «Подкидыш» вдохновила моих соседей на столь необычное для собаки имя. Все человеческие обитатели квартиры, судя по всему, не выглянули в коридор на мой крик, руководствуясь петербургской тактичностью.
– Только не надо, пожалуйста, на меня орать!! – голос на другом конце провода, сменивший милость на гнев, оборвался короткими гудками.
Приехали – обиделась…Мне кажется, что ссоры между мужчинами и женщинами предвосхитить невозможно – они предначертаны свыше… В них есть что-то от непрогнозируемого живого творчества: иногда вот прямо даже хочется из каких-нибудь пакостных побуждений спровоцировать размолвку, но не выходит, хоть расшибись, а, порой, конфликт вспыхивает, буквально, на ровном месте, причём, молниеносно и настолько необъяснимо, что потом, на какое-то время, забываешь, как ходить, говорить, думать, дышать… Но, видит бог, Танька, сама того не ожидая, нанесла мне удар в больную точку: где приехать, там и остаться на ночь; где переночевать, там и «я у тебя поживу с недельку»… А потом, глядишь, и с мамой придется знакомить – ну уж дудки! Одного неудачного брака мне хватит, как говорится, на всю оставшуюся… Хотя, с другой стороны, ночую же я иногда у Танюхи, и до сих пор у неё в ванной не появляется ещё одна зубная щетка… Впрочем, что-то мне подсказывает, что по поводу моего гипотетического переезда к ней с вещами она бы не возражала…
Блин, пельмени!!! По-моему, я это даже гаркнул на всю квартиру – Лена вновь привычно принялась затаскивать в комнату своего крайне любопытного и неравнодушного ко всему пса. Спринтерский мой рывок в кухню оказался тщетным – в кастрюле зловеще дымила масса неопределённого цвета… Спасибо тебе, Танюш, за убитое настроение и испорченный ужин… Можно поступить парадоксально и всё-таки нагрянуть к обиженной подруге на предмет оливье и женской ласки, но, назначенные на завтра в одно и то же время, репетиция и съёмка висели надо мной дамокловым мечом, и к любовным приключениям сейчас совершенно не располагали… Ладно, дойду до «24 часов» и куплю ещё одну пачку «Крестьянских». Заодно прогуляюсь, мозги проветрю – может, идея какая посетит насчёт разведения театра и кино в моей завтрашней судьбе. К тому же, свежий и теплый пока ещё сентябрьский воздух будет уж точно поприятнее устроенной мной дымовой завесы…
Открыв на кухне окно и поставив кастрюлю отмокать в раковину, я взял из комнаты куртку и зашагал к входной двери, неизменно провожаемый отрывистым лаем. Да, Муля, умеешь ты нервировать…
4
– Ивецкий! Вы и на премьере будете с текстом чудить?! Вы же опытный артист! Заслуженный, в конце концов! Какой пример вы подаёте молодым!! – профессор был на пороге яростного монолога. – У меня скоро сердечный приступ из-за вас всех случится!! Один мне заявляет, что я, оказывается, не знаю, зачем и про что ставлю спектакль!! Другой не может до сих пор выучить текст!! Третья ходит по сцене, как…
– Гений!!! Господи, гений!!! Феллини!!! – Венька спрыгнул в зрительный зал и на четвереньках припустил к взвинченному Лисицыну. – Бедный вы мой, как же вам тяжело с нами!! Как вы мучаетесь!! Как страдаете!! Тратите свое драгоценное здоровье на тёмных бездарей!! – добравшись до режиссёра, Ивецкий принялся целовать ему ботинки. – Простите нас, гений!! Федерико!! Бедный мой!! Ничего не могу с собой поделать!! Не могу молчать!! – извивающийся на полу заслуженный артист России был неотразим. – Гений, и всё тут!!! Аааааа!!! Я сейчас с ума сойду от этой близости!!! Потерпите нас ещё немного, Федерико!!! Гееенииий!!!
Обезоруженный, профессор хохотал, как ребёнок, пряча от Веньки свои некрепкие ноги, но тревожные нотки предпремьерного психоза ещё сохранялись в его чуть повеселевшем голосе:
– Пикулик! Паша! Выпрямитесь, наконец!! Что вы сегодня скрючились в три погибели?! Вас что-то беспокоит?!
– Ну да, живот болит с утра… Принял «но-шпу», думал отпустит… куда там, – я скорчил гримасу и опустился на корточки…
– Может вам полежать, а мы пока прервёмся? – реакцией на любую новость у Лисицына было объявление перерыва.
– Не знаю… Ноет, прям, невыносимо…
– Может быть, у вас это на нервной почве… Завтра же, всё-таки, генеральный прогон, – освободившись от притязаний Ивецкого, режиссёр двинулся к сцене.
– Это, Пашенька, возрастные изменения в организме! Звоночек тебе! – завершив дивертисмент с подостывшим гением, Венька в статусе триумфатора вернулся на подмостки. – Пора уже, солнце моё, прекращать по ночам-то дуроплясить!
– Слушай, вообще-то, не смешно, – я обвил руками предмет обсуждения и прижался подбородком к груди.
– Вот тебе «нурофен», активированный уголь и «но-шпа», – тут же с горсткой таблеток и стаканом воды подскочил помощник режиссёра Сева Белкин.
– «Но-шпу» я уже сожрал сегодня, говорю же… Два раза, – не разжимая рук, я медленно и осторожно растянулся на полу.
– Прими ещё раз, хуже не будет!
– Белкин, ты что, врач?! Может, ещё и морфий предложишь? – я, застонав, свернулся калачиком.
– Пашка, давай в гримёрку! Полежишь, грелку на брюхо положим, – Каштанов, отпихивая Севку, попытался поднять меня на руки.
– Гриня, ты очумел, что ли?! Я же не инвалид! – вырываться мне пришлось долго, так как друг мой был решителен и настойчив. – И так-то больно, а ещё с тобой бороться приходится!
– Правильно! Потому что не надо со мной бороться!
– Вот спасибо-то!! От твоей логики сразу полегчало!!
– Паша, а у тебя болит желудок или низ живота? – не могла не вмешаться Ира Алдонина, впрочем, как и все участники спектакля, поспешившие плотным кольцом окружить моё эмбрионообразное тело и не преминувшие выразить крайнее беспокойство по поводу моего состояния.