Глава 1 – Егерь.
Я хорошо помню первые дни жизни с Германом. Бывает, хочу припомнить, что происходило пару лун назад или хотя бы седьмого дня, но не могу. События так быстро сменяют друг друга, что путаются в памяти. Нет четкости. А первые дни с этим грубым молчаливым егерем помню как вчера.
Герман выкупил меня у сотрапезников, когда мне и восьми зим не было. Я тогда у них в хлеву работал. В основном ухаживал за скотом: чистил стойла, задавал на день помои, зимой топил снег, летом ходил по воду к реке. Единственная причина, по которой я не был заперт вместе со скотом – моя хилость. Кормилицы я не помню, но младшие из сотрапезников (их еще называли странным словом «дети»), рассказывали мне, что я родился у нее последним. Последним и самым слабым. Я не кричал, не елозил ногами, как мои утробные братья, и был от них в половину силы. Тех двоих от кормилицы отняли быстро, не прошло и трех лун. Меня же оставили. Решили, не выживу. На скот я не тянул, стало быть, мог пойти на корм самой кормилице или другим в хлеву. Но кормилица по какой-то неведомой мне причине пощадила своего последыша. Выходила меня, вскормила молоком. Еды своей часть отдавала, когда молоко больше не питало меня. Жевала сперва сама, потом мне в рот клала мягкую кашицу. Я морщился, но ел. Дворовые дети всё гадали, когда же приберет меня земля. Сначала давали не больше седьмицы. После отводили мне на жизнь не более двух лун. А когда я окреп и встал на ноги, пророчили не пережить первой зимы. Вопреки пророчествам, прежде чем меня отняли у кормилицы, я пережил две зимы и еще четверых утробных братьев и сестер. К третьей зиме сотрапезники поняли, что земля не спешит прибирать меня к себе, а мое присутствие в хлеву стоит кормилице ее веса. Меня отмыли, остригли и взяли в дом. Скорее как питомца, нежели для дела. Многие кланы сотрапезников так поступали со своим скотом. Первое время со мной возились их дети, а, наигравшись, забывали где-нибудь в доме. Старшие сотрапезники чаще отшвыривали меня от себя пинками – им я старался на глаза вообще не попадаться. Иногда их дети стравливали меня с другими такими же питомцами – так, потехи ради. Кормили меня объедками со стола. Поили чем придется. Порой забывали обо мне на несколько дней, тогда приходилось есть снег. К четвертой зиме я стал понимать речь сотрапезников. Меня учили выполнять простые задания по дому. Я мыл утварь после яств, ловил мышей, часто ими же и питался. Позже стали поручать задания посложнее: вычистить печную трубу от сажи, вычесать хозяйского пса или натаскать дров из дровницы. Старшие дети часто посылали с записками на чужой двор, где меня регулярно били более сильные последыши.
К пятой зиме хозяин посчитал, что в доме от меня пользы маловато, а ем я при этом все больше, и выгнал меня работать обратно в хлев. Кормилицу свою я там уже не застал. Хозяйка отрядила мне спать возле стойла, так было проще следить за очагом, и велела запоминать все, что делала сама. Спустя пару седьмиц она начала давать мне поручения, которые я старательно выполнял. Так я стал помогать хозяйке со скотом, вместе с которым жил, вместе с которым ел. Единственное мое отличие от него было в том, что моя нагота была прикрыта старой ветошью. И, конечно же, я понимал речь сотрапезников. Остальной скот был наг и глуп. Их растили на убой или для работы. Молочных почти не было, невыгодно стало продавать молоко. Ходили слухи, что другие кланы научились для этих целей выращивать страшных чудовищ из Пустоши, которых приводили егеря. Наш курень был на отшибе кнежити, а посему любые новшества до нас доходили в самую последнюю очередь.
Так, в заботах и работе с утра до ночи, прошло еще две зимы. А в восьмую свою зиму, самую лютую и голодную, я впервые в своей жизни увидел настоящего егеря. Стояла злая морозная ночь. В очаге едва теплился огонь, выхватывая у мрака с локоть пространства. В печи дотлевали алые угли. Вся скотина сбилась в одну кучу, стараясь согреться теплом друг друга. Я бросил в топку последние два полена, тут же схватившиеся робким пламенем. Это подарит нам еще немного тепла, а потом… О грядущем думать не хотелось. Я встал, пытаясь разогнать по ногам и рукам тепло, и поглядел в маленькое заиндевевшее окошко на луну, уже клонившуюся за лес. Стало быть, скоро утро. Вот-вот проснется хозяйка и принесет горючих камней для печи. Обрадовавшись этой мысли и вплотную задвинув крышку поддувала, чтобы поленья горели дольше, я полез в стойло. Хотелось поскорее прижаться к теплым собратьям и провалиться в чернь – это был единственный способ не замерзнуть насмерть в холодном хлеву. С трудом я протиснулся между чьими-то руками и ногами, от кого-то получил пару раз под ребра, но, уткнувшись все же в чью-то горячую спину, смог задремать. Помню, последняя мысль в ту ночь была не радостной. Если хозяйка проспит побудку, то, скорее всего, весь скот померзнет. И я вместе с ним. Я представил, как рассвирепеет хозяин, когда узнает, что в такую-то холодную зиму его клан остался без живой скотины. Ох, и не сладко же будет хозяйке. Ее я почему-то жалел, хотя не припомню, чтобы она была когда-либо ко мне особенно добра. Худо-бедно, до весны они проживут – в клане было всего-то срубов, сколько пальцев на руке. В каждом – по семье. Не так уж и много ртов. Мяса хватит аккурат до тепла. Если, конечно, правильно освежевать да заморозить. Солить уже нечем было, соль еще в прошлую луну закончилась. Проблема в том, что, если скот померзнет, на теплых менах клану нечем будет торговать. А это равнозначно его роспуску.
Я покачал головой, уже пребывая больше в черни, нежели в свете. Нет, не может такого быть – хозяйка обязательно подогреет хлев. Вот еще немного поспит и прибежит как миленькая. Кинет в топку лопату горючего камня, а может, сразу две. Зашипят они, мокрые еще, с мороза в снегу, да возьмутся ярким белым пламенем. И станет в хлеву жарко. Скот начнет потеть и расползаться друг от друга по стойлу. Я выползу из-под жаркой туши, под которую сейчас так рьяно зарываюсь, и пойду топить снег для питья. Работа – она греет.
Видимо, я уже дремал, представляя все это, когда ворота хлева настежь распахнулись. Я вздрогнул от грохота и проснулся. Холодный ветер ледяным клинком полоснул мою спину, заставил поежиться. Едва дыша, я открыл один глаз. Это не могла быть хозяйка, она вошла бы через дверь. В свете луны стоял незнакомец в странных одеяниях. Его огромная голова слегка светилась. Он оглядел хлев, словно прикидывая возможные варианты своих действий. Не найдя ничего лучшего, вошел внутрь. Незваный гость прикрыл за собой ворота, и в хлеву вновь стало не видно ни зги. Остальной скот то ли не проснулся ещё, то ли не счёл нужным придавать значения происходящему. Мне же стало страшно.
Ветер, впущенный незнакомцем, задул едва тлеющий огонь в печи. Очаг, судя по всему, уже давно погас сам. Еще немного, и кладка, и без того еле теплая, начнет остывать, а через пару часов в хлеву воцарится такой же холод, что и снаружи. Стаду все равно, они глупые и, вероятно, перед тем, как замерзнуть, даже черни не покинут. Но я, я-то не сплю. Я тут и все чувствую.
Немного привстав, я попытался разглядеть во тьме незнакомца. Озираясь по сторонам, тот медленно прошелся вдоль хлева. Убедившись, что в хлеву никого, кроме скота, нет, чужак снял свою верхнюю голову и положил ее перед собой. Под ней оказалась вполне естественных размеров голова сотрапезника, только густо заросшая седеющими волосами. Из верхней головы начал струиться белый свет, выхватывая из тьмы внешность незнакомца. Одет он был в странные одеяния. Никаких шуб или меха, вместо них – гладкий пятнистый полушубок. Надет он был поверх второй кожи цвета грязного снега. На ногах вместо привычной для такой суровой зимы меховой обуви – плотно прилегающая когтистая кожа черного цвета. Чужак снял со спины горб и, поставив его перед собой, стал в нем рыться. Отыскав что-то, незнакомец направился к потухшему очагу и поднял руку над ним на высоте своего роста, словно показывая всем вокруг странный округлый предмет. Затем убрал руку, а предмет остался висеть в воздухе, медленно вращаясь. Через мгновение это странное нечто начало вращаться быстрее и при этом излучать приятный свет. Не успел чужак вернуться к своей голове, как в хлеву стало заметно теплее. Летающий шар излучал тепло! Я, словно завороженный, смотрел на чудо, явленное незнакомцем, позабыв о всяком страхе. Чужак принес с собой тепло и спас стадо. И меня спас.
– Ты не голый, – грубый голос чужака заставил меня пригнуться. Но прятаться уже смысла не было, он заметил меня и повторил. – Ты одет, но ночуешь в хлеву. Почему?
Ответить я не мог, поскольку речи меня не учили, но при этом я прекрасно понимал незнакомца. Он говорил хоть и чудно, но все же на знакомом мне языке сотрапезников. Выбравшись из-под собратьев, я медленно вышел к незнакомцу. Он уже не казался мне настолько страшным. Я взял лопату и изобразил работу, которую выполнял ежедневно.
– Работаешь, значит, тут.
Чужак извлек из своего горба какой-то сверток и протянул его мне. Я отстранился, робея.
– Ну бери, бери! – подбодрил меня незнакомец и, словно желая показать, что сверток не опасен, сам его раскрыл. Это был хлеб! Самый настоящий хлеб, который ели сотрапезники по большим праздникам. Я пробовал такой лишь однажды. Украл со стола, за что позже хозяин меня избил до полусмерти, но оно, конечно же, того стоило.
Этот сотрапезник был очень странным. Сам, по своей воле отдает мне, скотине, свой хлеб. Чудной. В моем животе протяжно и монотонно заскулил Жии. И я, конечно, взял хлеб.
Незнакомец со мной больше не говорил. Он молча поел и растянулся прямо на полу, укрывшись своим верхним полушубком. Заснул мгновенно. Я подкрался к нему, чтобы рассмотреть поближе. Это был огромный, сильный сотрапезник. Лицо его, сожженное солнцем, было наискось изрезано двумя шрамами. Мне стало интересно, что еще может скрывать его горб. Хлеба, что дал мне незнакомец, конечно, не хватило, чтобы утолить зов ненасытного Жии. Но, только я поднес к горбу руку, как ее плавно, но довольно настойчиво отвело в сторону. Казалось, сам воздух вокруг горба не позволял мне дотронуться до него. Я попытался дотянуться до ноги чужака. Невидимая сила и тут не позволила мне приблизиться. Что ж, видимо, такова воля Богов, сообразил я и удалился к себе в стойло. От чудесного шара, висящего в воздухе, все еще исходил живительный жар. Скот быстро разморило, и сонные животные расползлись по углам, не в силах больше находиться вместе. Меня тоже потянуло в чернь, но в ту ночь уснуть мне так и не пришлось.
Едва забрезжил рассвет, я услышал во дворе шум. Хозяйка все-таки проспала. Хозяин поднялся раньше и теперь бранными словами гнал ее, сонную, проверять, не померз ли скот. Я отчетливо услышал несколько затрещин. Что ж, хозяина можно понять, не для того он все лето отлавливал с сыновьями скотину по лесам, чтобы разом лишиться посреди зимы всего хозяйства. Но едва они приблизились к хлеву, крики смолкли. «Увидели следы на снегу, что оставил за собой ночной гость», – сообразил я и, от греха, забрался в самый дальний угол хлева, откуда все было прекрасно видно. Дверь в хлев медленно отворилась, и на пороге появился хозяин с вилами наперевес. Медленно озираясь, он подошел к спящему мертвым сном незнакомцу и заглянул тому в лицо. У входа, согнувшись в три погибели и прижимая руки ко рту, осталась стоять хозяйка. Оценив ситуацию, хозяин медленно поднял над головой вилы.
«Заколет!» – похолодело у меня в груди, и, не в силах сдержаться, я вскрикнул, но тут же осекся. В тот же миг незнакомец открыл глаза, но хозяин уже послал ему в голову смертельный удар. Острие вил, казалось, уже достигло цели, как вдруг та самая неведомая мне сила отвела страшный удар в сторону. Вилы воткнулись в землю в локте от головы незнакомца. Хозяин оцепенел и попятился назад. Чужак медленно поднялся и взглянул на сотрапезника.
– Что же ты, Курьма? – спросил чужак, натягивая на плечи полушубок. – Никак, старого знакомца не признал? Я тебе скотину от гибели спас, а ты с вилами на меня? Ты должен мне. Был с прошлых мен должен. А теперь, – чужак оглядел хлев, – долг твой безмерен. Пусть твоя женщина натопит тут, а мы с тобою пока потолкуем. Пойдем, Курьма, в дом.
Глава 2 – Выкуп.
Все утро я работал на износ – так хотелось поскорее оказаться в доме. Я натаскал и растопил достаточно снега, вычистил ясли и задал корм скотине. Выгреб хлев и снес всю грязь в смердящую яму. После чего хозяйка выдала мне залатанный кое-как полушубок и велела натаскать к ночи дров из дровяника. Утро выдалось морозным, но холода я почти не чувствовал. Работа спорилась в моих руках, и уже вскоре в хлеву было достаточно поленьев, чтобы пережить еще одну ночь. Конечно, при условии, если с вечера хозяйка затопит печь горючим камнем. Покончив со всеми делами, я вызвался перетаскать в дом молоко, что хозяйка надоила в миски.
– Смотри у меня, – выругалась хозяйка, – отхлебнешь хоть глоток – высеку!
Я понимал, что угроза не напрасна. После утренней выволочки от хозяина ей нужно было выместить на ком-то злость. Чаще всего под ее горячую руку попадал я. Изобразив смиренный трепет, я усиленно замотал головой. Мне и впрямь было не до молока. В любой другой день я бы не упустил возможности отпить прямо из миски, затем разбавил бы и без того нежирный надой пригоршней снега. Дел-то… Но сегодня… Сегодня мое любопытство пересилило вечный голод.
Я накинул полушубок, взял миску с молоком из рук хозяйки и медленно, стараясь не пролить ни капли, направился в дом. На лютом холоде голые руки тут же задубели. Кончики пальцев начало нестерпимо жечь, но я уже не обращал на эти мелочи внимания. Узнать, о чем говорили путник с хозяином, – вот была цель моей вылазки в дом. Пройдя заснеженными огородами и свернув за баню, я оказался под навесом холодной кухни. Зимой она представляла собой склад ненужной кухонной утвари. Из нее в главный дом можно было попасть двумя путями: обогнуть сам дом слева и пройти через парадное либо зайти через конюшню с черного хода. Второй вариант показался мне более приемлемым, поскольку давал мне шанс остаться для домашних незамеченным. Большая часть дома еще спала, хозяйские дети не утруждали себя работой спозаранок. Была маленькая вероятность наткнуться на брата хозяина – в эту зиму он с женой и детьми жил в нашем доме, поскольку его дом сгорел еще осенью. Но, как правило, и они не вставали раньше первого поклонения Жии. Я поставил тяжелую миску с молоком на стол в холодной кухне и тихонько отворил дверь в конюшню. Горячий Гром, единственный уцелевший хозяйский конь, еще спал, лениво подергивая ухом в ответ на издаваемый мною шорох. Мне нужно было отворить эту дверь и дверь в саму избу, чтобы после вернуться за молоком. С тяжелой миской в руках одному в дом было не попасть. Я прошел к задней стене конюшни и, упершись, толкнул дверь. Та легко, почти без скрипа, поддалась. Петли этой двери я регулярно смазывал жиром именно для таких вот вылазок в дом. Прокормиться одним сеном было практически нереально, приходилось время от времени подворовывать.
Едва я заглянул внутрь, как послышались приглушенные голоса. Говорили явно на кухне, но дверь туда была заперта, и слов было не разобрать. Стена кухни выходила небольшим вентиляционным оконцем в уборную. В норме это была мойка, но в лютые зимы выбегать на улицу по нужде было проблематично, потому между домашними было условлено, что нужник в виде отдельно стоящего корыта временно располагался именно там. Остальной дом, казалось, спал беспробудным сном. Незамеченный, я на четвереньках прошмыгнул в мойку, предусмотрительно выставляя вперед руки, чтобы не вляпаться в корыто, еще полное испражнений с ночи. Таким образом я добрался до заветного оконца, что тускло светило под потолком. Оттуда тянуло табаком – сидевшие на кухне мужчины, очевидно, закурили. Первые секунды мне казалось, что их уже нет в доме, такая стояла тишь. Но вдруг из окна донеслись четкие шаги. Ходил незнакомец. Хозяйскую поступь я бы из множества узнал. Тяжелые шаги вдруг затихли, и я уловил тихий разговор:
– …Не думал ли ты, Курьма, что я прощу тебе долг? – сурово поинтересовался путник.
– Егеря не приходят сюда ежегодно, – ледяным тоном отвечал хозяин.
Я знал этот тон. То был тон лютой ненависти вперемешку с бессилием. Так, тихо, сквозь зубы, скрипя металлом, говорил хозяин лишь в моменты истинного гнева.
– Я решил, – продолжал хозяин, – ты не явишься ранее теплых мен. Я и сейчас-то не признал тебя, егерь. В такую погоду до нашего куреня не добраться.
– И ты решил поднять руку на спящего егеря, не разобравшись? – спокойно спросил незнакомец.
– Мне не нужны лишние рты. Зиме конца и края не видать, а у меня горючий камень на исходе, скотину и ту обогревать нечем. Придется забивать раньше времени…
– Я предупреждал тебя, Курьма! – грозно перебил егерь хозяина. – Твой курень у меня поперек глотки стоит, а ты, баран упрямый, сам привел своих людей к такому концу.
– Мне нечем тебе платить! – столь же яростно воскликнул хозяин. – Даже если ты решишь силой отнять, отнимать нечего!
– Ты, лис паршивый, не прибедняйся. Тебя на менах никто не заставлял бумагу великого кнеса подписывать.
– А ты мне кнесом не тыкай, с ним я сам договорюсь как-нибудь. До ближайшего куреня семь дней езды не лошади, которой у тебя, егерь, нет. А хоть бы и была – ты прежде околеешь от холода, нежели доберешься до первой теплой избы. Не помогут тебе ни твое чародейство, ни оружие твое. Кто ты такой? Такой же человечек, как и все. Мы все жалки и ничтожны во власти Богов!
Егерь резко встал. Было слышно, как ярость наполняет его легкие:
– Ты, душегуб, себя с человеком не сравнивай! Вы все в своей кнежити пали до грязных животных. Вы хуже животных – те убивают ради пропитания…
– И я убиваю ради пропитания! – заорал Курьма.
У меня похолодело внутри. Сейчас поубивают друг друга.
– Но не себе подобных! – осадил хозяина егерь. – Вы жрете людей!
– Они не люди! Это безмозглый скот! Они не знают ни языка, ни веры в богов! Они живут лишь инстинктами! Их невозможно обучить людскому!
Егерь отошел в другой конец кухни, помолчал немного и уже тихим голосом спросил:
– А вы разве пробовали их обучать?
Хозяин не ответил. Повисла гнетущая тишина, прерванная егерем:
– Ладно, мне нет дела до вашей нравственности. Придет время, и вас постигнет незавидная участь. Ты же отдашь мне долг. Сегодня.
– Мне нечем тебе платить, егерь, – повторил Курьма.
– Ты врешь! – ответил путник и с силой топнул ногой. Доски под тяжелым ударом с сухим треском надломились.
– Как? – голос хозяина предательски дал петуха. – Кто тебе рассказал про тайник?
Судя по звуку, хозяин резко встал и бросился к егерю. Послышалась короткая возня. Глухой удар о стену, за которой я прятался, заставил оконце звякнуть. Очевидно, короткая схватка была вчистую проиграна хозяином. С трудом вставая, он прохрипел:
– Если ты заберешь все, мы не доживем до тепла. Все умрут. Весь курень.
– Меня это мало заботит, – буркнул егерь, собирая что-то звонкое из подпола в свой горб.
– Ты все равно сдохнешь, егерь, – мстительно проговорил хозяин, осознав, что тягаться с путником не в состоянии. – Рубали не спасут тебя. В лесу дичи тоже нет. Только мы знаем, где охотиться. Без нас ты все равно загнешься. Приползешь через пару дней, если не замерзнешь насмерть.
– Разберусь как-нибудь, – буркнул егерь, выходя из кухни.
Еле живой от страха, я попятился назад. Что же это получается? Хозяин начнет забивать сородичей? А сородичи мои, по словам егеря, были людьми? Я не знал, что и думать. Руки налились свинцом, ноги не хотели идти. Мне стало страшно. Мы люди? И нас растили на убой? В груди стало так тоскливо, что я не мог больше дышать. Выходит, и я – человек?
Не разбирая дороги, с пеленой слез на глазах я вышел из конюшни в холодную кухню и тут же уткнулся во что-то теплое. Подняв взгляд, я увидел хозяйку. Та смотрела на меня со свирепым выражением на лице. Я перевел взгляд на стол, на котором до сих пор стояло молоко, о котором я благополучно забыл. Естественно, оно замерзло. В то же мгновение я получил настолько сильную затрещину, что на какое-то время мир вокруг погас. Очнулся я уже на улице, лютый мороз кусал мне голую спину. Я был привязан к стволу яблони, голый по пояс.
«Сейчас высекут», – подумал я.
Сзади послышался голос хозяйки. Та бранилась самыми последними словами, выбирая из кучи хвороста лозину позвонче. Несмотря на лютый холод, в это момент мне было жарко, как никогда. По всей видимости, это и был мой конец. После таких порок мало кто даже из взрослых сородичей выживал. Куда мне до них? Краем уха я услышал скрип снега за спиной. Кто-то подошел. Голос егеря заставил меня вздрогнуть:
– Чем провинился этот несмышленыш, женщина?
– А тебе какое дело, холера? – выкрикнула хозяйка и направилась ко мне, выбрав, видимо, лучшую из розог. – Ступай своей дорогой, не мешай людям хозяйство вести!
Свист рассекаемого лозиной воздуха заставил меня крепко зажмуриться. Но удара не последовало. Хозяйку вновь остановил голос егеря:
– На что тебе его сечь? Он маленький еще, не поймет. Помрет почем зря. Вам его и на обед-то потом не хватит.
– Не твоя забота. Ступай, говорю, куда шел, – огрызнулась хозяйка.
– Продай мне его.
Судя по молчанию, повисшему в воздухе, такого предложения хозяйка не ожидала. Наспех сориентировавшись, она спросила:
– А сколько дашь?
– Десяток, – ответил егерь.
Я зашелся кашлем, захлебнувшись кровью, что сочилась изо рта. Расценки я знал. За взрослого здорового корелла в базарный день давали не больше пяти рубалей, и то после горячих торгов. А тут сразу десять, да за меня!
– Двадцать! – начала торговаться хозяйка, тут же смекнув, что егерь понятия не имеет о рыночной стоимости кореллов.
– Согласен, – не торгуясь, ответил егерь. Но не успели они ударить по рукам, как откуда-то сзади послышался крик Курьмы:
– Сто!
Все обернулись.
– Сто! И не меньше! – задыхаясь от злобы, кричал Курьма, подходя к нам.
– Это половина твоего долга, – ответил егерь.
– Моя цена – сто рубалей за этого последыша. Не хочешь – не плати. Ну-ка, женщина, дай мне розги, я сам его сечь буду!
Хозяин выхватил у жены увесистую лозину и демонстративно замахнулся.
– Стой, Курьма! – остановил его егерь. – Я согласен. Я заплачу твою цену. Но сделаю это не потому, что ты вынудил меня, а потому, что этот последыш – человек, и жизнь его стоит гораздо дороже, чем ты себе можешь представить.
С этими словами егерь снял с плеч свой горб и отсчитал нужную сумму, бросая деньги прямо в снег. Хозяйка, ахнув, тут же упала на колени, подбирая драгоценную плату за жизнь никчемного последыша. Хозяин же с видом победителя не упустил возможности кольнуть противника словом:
– Хочешь заставить меня поверить, что покупаешь его из соображений совести? Как бы не так, егерь! Знаю я вашего брата… На людях полны добродетелей, нравственности учите. А какие вы в Пустоши? Думаешь, я поверю в то, что ты берешь его просто так? Ты сожрешь его в первую же ночь, как покинешь этот курень. Сожрешь и не побрезгуешь, потому что жизнь нынче такая. Сильный поедом слабого ест – вот единственный закон, по которому жить стоит!
Егерь ничего не ответил. Он молча подошел ко мне и одним резким движением обрезал крепкие веревки, что опутывали мои посиневшие руки.
– Иди оденься. Мы выходим немедля. А ты, Курьма, подготовь мне купчую! Да кнесову печать не забудь поставить.
Не веря в реальность происходящего, я поплелся в хлев. Но меня остановила хозяйка.
– Куда это ты намылился, щенок? Нет тут у тебя ничего своего! Ты скотина, а скотине одежды не положено! Пусть так идет! – с вызовом выкрикнула она в лицо егерю.
Я замер. На лице у старого егеря заиграли желваки. Глаза по-звериному прищурились. Казалось, сейчас он обоих моих хозяев одним махом испепелит. Но, сделав один глубокий вдох, путник успокоился. Взглянув на меня, егерь промолвил:
– Пошли.
Вырвав из рук Курьмы бумагу со свежей кнесовой печатью, он решительно зашагал прочь от куреня, надевая на себя вторую голову. Остановился посреди заметенной снегом дороги и обернулся.
Я стоял как вкопанный, не решаясь двинуться. Кроме худых валенок на ногах да рваных порток на мне больше ничего не было надето. Я понимал, что в таком виде смогу пройти по лесу от силы с версту. Я смотрел на егеря умоляющим взглядом. Мне страсть как хотелось уйти с ним, но умом я понимал, что поход, который он мне предлагает, для меня означает верную смерть. Прав был хозяин. Сожрет меня старый егерь. Сожрет и не подавится.
– Ну… – поторопил он меня.
И я, очнувшись, бросился к нему, увязая в снегу, руками размазывая по лицу внезапно нахлынувшие слезы. Уж лучше такая смерть, быстрая и легкая, нежели под хозяйскими розгами.